Книга Это я, Эдичка онлайн - страница 3

3. Другие и Раймон

Я, вообще-то говоря, очень быстро выкарабкался из моей истории. Правда, я и сейчас еще не совсем выкарабкался, но все равно темп поразительный. Мне известно о других таких трагедиях, и люди поднимались не скоро, если вообще поднимались. Еще в марте у меня были первые попытки сближения с мужчинами, а в апреле я уже имел первого любовника.

Ну так вот, в марте, Кирилл, молодой аристократ из Ленинграда, как-то сказал мне, что у него есть знакомый мужик лет пятидесяти с лишним, и что он педераст.

Почему-то я это запомнил. – Кирюша, – стал просить я его, – бабы вызывают у меня отвращение, моя жена сделала для меня невозможным общение с женщинами, я не могу с ними иметь дело, их всегда нужно обслуживать, раздевать, ебать, они от природы попрошайки и иждивенцы во всем – от интимных отношений – до нормальной экономической совместной жизни в обществе. Я не могу больше жить с ними, а главное, я не могу их обслуживать – первому проявлять инициативу, делать движения, мне нужно сейчас чтоб меня самого обслуживали, ласкали, целовали, хотели меня, а не чтоб я хотел и заискивал – все это я могу найти только у мужчин. Мне хуй дашь мои тридцать лет, я стройненький, у меня безупречная, даже не мужская, а мальчишеская фигурка, познакомь меня с этим мужиком, а, Кирилл, век не забуду!

– Ты чего, серьезно, Лимонов? – сказал Кирилл.

– А что, я шучу? – ответил я. – Посмотри на меня, я одинок, я на самом дне этого общества сейчас, да какой на дне, просто вне общества, вне людей. Сексуально я совсем сошел с ума, женщины меня не возбуждают, хуй мой изнемог от непонимания, он болтается, потому что не знает, чего ему хотеть, а хозяин его болен. Если так дальше пойдет, я превращусь в импотента. Мне нужен друг, в себе я не сомневаюсь, я всегда нравился мужчинам, всегда, лет с 13-ти я им нравился. Мне нужен заботливый друг, который бы помог мне вернуться в мир, человек, который любил бы меня. Я устал, обо мне никто давно не беспокоился, я хочу внимания, и чтоб меня любили, со мной возились. Познакомь, а остальное я беру на себя, уж я ему точно понравлюсь.

Я не врал Кириллу, действительно, так и было. У меня даже были многолетние поклонники, я принимал их ухаживания со смешком, но чем-то их внимание мне было приятно, порой я даже позволял себе сходить с ними в ресторан, а иной раз, шутки, и какого-то раздражения ради, позволял им меня поцеловать, но я никогда не ебался с ними. Среди простых людей однополая любовь считалась нечистой, грязной. В моей стране педерасты очень несчастны, и их, если захотят, могут подстеречь, и за противоестественную, по мнению советского закона, любовь, могут посадить в тюрьму. Я знал пианиста, который сидел два года за педерастию, сейчас сидит кинорежиссер Параджанов. Но это – простые люди, власти, закон, я-то был поэт, и я упивался «Александрийскими песнями» и другими стихами Михаила Кузмина, где воспевался мужчина-любовник, и где говорилось о мужской любви.

Самым моим настойчивым поклонником был рыжий певец из ресторана «Театральный» Авдеев. Ресторан находился прямо против окон моей квартиры. Всякий вечер, если я был дома, я мог слышать его голосочек, распевавший «Бедное сердце мамы» и другие полублатные песни. Ресторанчик был небольшой, грязненький, сидели там ежевечерне почти исключительно свои. Среди завсегдатаев его были воры, цыгане с окраин нашего Харькова, и еще какие-то темные личности. Я слышал голос моего певца летом громко, в натуральную величину, зимой – приглушенный закрытыми окнами.

Я тогда только перебрался жить к Анне – седой красивой еврейской женщине, и мы жили вместе как муж и жена, у меня было счастливое время, хорошо шли стихи, я жил весело, много пил, у меня был хороший кофейного цвета английский костюм, доставшийся мне не совсем честным путем, я много гулял и фланировал по главной улице нашего города вместе с моим другом – красавчиком Геннадием, Геночкой, сыном директора крупнейшего в нашем городе ресторана.

Гена был сплошной восторг. Бездельник, свое призвание он видел в кутежах и гулянках, но роскошных. Как ни странно, он почти равнодушно относился к женщинам. Даже встречу с позднее появившейся Ноной, которую он, казалось бы, любил, он мог променять на поездку вместе со мной в загородный ресторанчик, который мы называли Монте-Карло, и где роскошно готовили цыплят-табака. Дружба с Геной продолжалась несколько лет, пока я не уехал в Москву. Я и Гена были шалопаистые ребята, вроде феллиниевских ребят из провинциального города.

Отношения с Геной, думаю, были одной из граней моей врожденной гомосексуальности, – ради встреч с ним я убегал от жены и тещи, прыгал со второго этажа. Я его очень любил, хотя мы даже не обнимались. Я весь был, как сейчас вижу, запутан в гомосексуальные связи, но только не понимал этого. Когда я прощался с Геной на углу нашей главной улицы – Сумской, в самом начале которой я жил, и ресторанчик «Театральный» тоже там находился – из ресторана выходил Авдеев, под глазами у него было темно, слегка подкрашенные губы блестели, он подходил, и глухим, томным голосом говорил «Добрый вечер!», иногда для этого ему нужно было перейти через улицу. По-моему, ради этого «Добрый вечер!» он даже прерывал свои песни, то есть бросался ко мне прямо с эстрады. Через большие окна ему хорошо было видно улицу. Часто я бывал очень пьян, и, по воспоминаниям ребят, Авдеев иногда помогал мне дойти до моего дома, войти в подъезд и вступить на первую ступеньку, ведущую вверх.

А до Геночки и ежевечерне наклоненной в приветствии фигуры Авдеева, еще когда я учился в школе, у меня был друг мясник Саня Красный, огромный, немецкого происхождения, с красноватой кожей человек, за что он и прозван был Красным. Был он старше меня не то на шесть, не то на восемь лет. Я являлся к нему в мясной магазин чуть не с утра, я всюду ходил с ним, я сопровождал его даже на свидания к девушкам, а кроме того, у нас была более прочная связь – мы вместе работали – воровали. Я выступал в роли херувимчика-поэта – читал, обычно это происходило на танцевальной площадке, или в парке, раскрывшим от удивления рты девушкам стихи, а Саня Красный в это время своими короткими, казалось бы неуклюжими пальцами, легко и незаметно, он был в этом деле большой артист, снимал с девушек часы и потрошил их сумочки. Рассчитано все было прекрасно, мы ни разу не попались. Как видите, мое искусство шло тогда бок о бок с преступлением. После дела мы отправлялись или в ресторан, или покупали пару бутылок вина, выпивали их прямо из горлышка в парке или в подворотне и шли гулять.

Я очень любил показываться с ним на улицах и в людных местах – он ярко одевался, носил золотые перстни, один был с черепом, это, я помню, потрясало мое воображение, вкус у него был как у гангстеров, какими их изображают в кино. Он любил, например, в летний вечер быть в белых брюках, черной рубашке и белых же щегольских подтяжках, у него было пристрастие к подтяжкам. Огромный, даже с брюхом, которое с годами становилось у него все больше, он никак не походил на обычных в те годы довольно сереньких обитателей нашего промышленно-провинциального города с самым многочисленным на Украине пролетариатом.

Попался он без меня – сел в тюрьму за попытку изнасилования женщины, с которой он до этого много раз имел любовь. В тюрьме он работал на кухне и… писал стихи. Когда он вышел – его хорошо и глубоко пырнули ножом. «Не помогло и мое сало!» – жаловался он мне, когда я пришел к нему в больницу.

Он был добрый по отношению ко мне, он поощрял меня к писанию стихов и очень любил стихи слушать. По его просьбе я несколько летних сезонов подряд на городском пляже читал изумленной толпе стихи, приблизительно такого содержания:

 
Мою девушку из машины
За руки вытащат люди
Я посмотрю как мужчины
Ее насиловать будут
Мужчины с крутыми затылками
С запахом папирос дешевых
Кобелями забегают пылкими
Возле бедер твоих лажовых…
 

Смешно и грустно читать эти стихи, написанные 16-ти-летним человеком, но я вынужден признать перед самим собой, что есть в них неприятно-пророческая нотка – выебал мир мою любовь – мою Елену, и именно эти – с крутыми затылками – бизнесмены и коммерсанты ебут сейчас мою Еленушку…

Я был предан Сане душой и телом. Если бы он хотел, я бы, наверное, с ним спал. Но он, очевидно, не знал, что можно меня так использовать, или у него не было к этому наклонности, или он не был для этого достаточно тонок, а массовая русская культура не принесла ему этого на блюдечке, как приносит человеку американская.

Такова предистория. Любовь к сильным мужчинам. Признаю и теперь вижу. Саня Красный был так силен, что ломал брусья в ограде танцевальной площадки, брусья же были толщиной в крепкую руку здорового человека. Правда, он делал это только тогда, когда у нас не было 50 копеек заплатить за вход.

Гена был высок, строен и похож на молодого нациста. Синие глаза. Красивее мужика я не встречал.

Теперь-то мне понятны мои дружбы, это только две, наиболее запомнившиеся, были и другие, но много лет я жил как в чаду, и только моя трагедия вдруг открыла мне глаза, я смог посмотреть на свою жизнь с неожиданной точки зрения.

Ну, я как-то обосновал внимавшему Кириллу свое желание. Он всегда так слушает рассказы собеседников, не только мои, будто это главное дело его жизни, с очень заинтересованным видом, но это только вид. Молодой человек этот очень много обещает, но мало делает. В данном случае я, слава Богу, знал, что он не привирает для солидности, он действительно жил одно время в квартире какого-то временно уехавшего педераста, и я там у него был и видел особые журналы для мужчин и все такое прочее. Чем черт не шутит, – может, Кирилл и познакомит. Мне приходилось цепляться за все, у меня ничего не было, с этим миром мы были чужие. Плохое знание языка, особенно разговорного, пришибленность после трагедии, долгая оторванность от людей – все это причины, по которым я был сверходиноким. Я только шлялся по Нью-Йорку пешком, проходя порой по 250 улиц в день, и в опасных и в неопасных районах шлялся, сидел, лежал, курил, пил из пакетиков алкоголь, засыпал на улице. Бывало, что я по две-три недели ни с кем не разговаривал.

Прошло какое-то время. Я пару раз звонил Кириллу и спрашивал, как дела, когда же он сдержит обещание и познакомит меня с этим мужиком. Он что-то бормотал невнятное, оправдывался и явно выдумывал причины. Я уже совсем перестал на него надеяться, как вдруг он позвонил мне и сказал неестественно-театральным голосом: «Слушай, ты помнишь наш разговор – я сижу у приятеля, его зовут Раймон, он хотел бы тебя видеть, – выпьем, поболтаем, приходи – это рядом с твоим отелем». Я сказал: – Кирюша, это тот мужик, педераст?

– Да, – сказал он, но не тот.

Я сказал:

– Хорошо, через час буду.

– Приходи быстрее, – сказал он.

Я не стану лгать и говорить, что я с зажженными очами и огнем в чреслах поскакал туда. Нет. Я колебался и был слегка испуган. Я даже, может быть, с минуту не хотел идти. Потом долго думал, в чем идти – наконец, оделся очень странно, в рваные синие французские джинсы, и прекрасный новый итальянский джинсовый пиджак, одел желтую итальянскую рубашку, жилет, разноцветные итальянские сапоги, шею обмотал черным платком и пошел, волнуясь, конечно, волнуясь. Поживите столько лет подряд с женщинами, а потом попытайтесь перейти на мужчин. Разволнуетесь.

Он жил, – впрочем, не хочу навредить этому человеку. Он, в общем, милый дядька. Квартира «вся в антиквариате», как говорили у нас в России. На стене Шагал с дарственной надписью, безделушки, картины, изображающие, как я потом узнал, самого хозяина в балетной пачке, фотографии и портреты танцовщиков и танцовщиц, включая Нуреева и Барышникова. Хорошо налаженный изящный холостяцкий быт. Три, может быть, четыре комнаты, хороший запах, что всегда отличает апартаменты светских и богемных людей от квартир мещан и обывательских гнезд. В тех всегда воняет или пищей, или куревом, или чем-то затхлым. Я очень чувствителен к запахам. Хорошие духи для меня праздник, над чем в школе смеялись плебеи-соученики. По запаху квартира мне понравилась.

А вот и сам хозяин выворачивается из кресла мне навстречу. Рыжие, в меру длинные волосы, плотный, невысокого роста, немножко по-артистичному развязный, даже по-домашнему хорошо одетый. На шее – плотно бусы и какие-то приятные цепочки. На пальцах – бриллиантовые кольца. Сколько ему лет – неизвестно, на вид больше пятидесяти. На самом деле, очевидно, за шестьдесят.

Кирилл с ним на дружеской ноге. Они дружески переругиваются. Начинается разговор. О том о сем, или, как писал Кузмин, «То Генрих Манн, то Томас Манн, а сам рукой тебе в карман». Нет, пока никаких рукой в карман, все очень прилично, три артистических личности, бывший танцовщик, поэт и молодой шалопай-аристократ беседуют. Разговор прерывается предложением выпить холодной водки и закусить икрой и огурчиками. Хозяин идет на кухню, Кирилла берет с собой. «Я буду употреблять его для разрезывания огурцов». Мне он помочь не позволяет. – «Вы – гость».

– Господи, блаженство-то какое! В последний раз я ел икру, кажется, в Вене – привез несколько банок из России. Елена еще была со мной…

«Как хорошо, что он не набросился на меня сразу» – вот почти буквально что я тогда думал. Выпив водки, я немного осмелею, и пока это будет происходить, я осмотрюсь.

Как хорошо-то, водка и икра. Мне, отвыкшему от нормальной жизни, все как чудесный сон. Мы пьем из изящных, хрустальных, оправленных в серебро рюмок, а не из пластмассового дерьма – и хотя только закусываем – перед каждым стоит тонкая хорошая тарелка. Здесь так просторно после моей отельной тюремной камеры, можно вставать, ходить, рассматривать. На хлеб намазывается настоящее масло, сверху настоящая икра, и водка замороженная и огурцы дольками, еще раз бросаю я взгляд на стол.

Он на меня пока не наседал, мирно и с сочувствием расспрашивал об отношениях с женой, не бередя моих ран, а так, как бы между прочим. Сказал, что у него тоже была жена, когда он еще не знал, что женщины так ужасны, что давным-давно когда-то она сбежала от него в Мексику с полицейским, или пожарным, не помню точно, что она очень богатая и что у нее было двое детей от него. Один сын погиб.

Когда мы прикончили бутылку, а сделали мы это довольно быстро – все пили легко и были специалистами, людьми, которые пьют постоянно, каждый день и много, он отряхнулся, пошел в ванную комнату и стал собираться в балет.

Оделся он очень изящно – бархатный черный пиджак от Ив-Сен-Лорана, а в кармашек вставил шикарный платок. Выйдя в таком виде, он спросил нас, нравится ли нам, как он оделся, и получив утвердительный ответ от меня и «Раймон – вы душка» от Кирилла, остался очень доволен.

Тут раздался звонок – это за Раймоном зашел некто Луис (его любовник, шепнул мне Кирилл), но Раймон называет его Себастьяном, по имени известного святого, расстрелянного из луков. Себастьян – мексиканец. Он не показался мне интересным, он был очень консервативно одет, такого же роста как и Раймон, лицо у него было приятное, но безо всяких выдающихся черт. Он был владельцем картинной галереи. Ему было лет 35—40, и Раймон считал его молодым.

Они ушли, но Раймон просил нас с Кириллом остаться, дождаться его прихода. Кирилл, поигрывая тем, что он оказался на высоте – сдержал свое обещание, спросил покровительственно: «Ну, как тебе нравится Раймончик, Эдичка? Не правда ли, он душка?» При этом, я думаю, он подражал жаргону своей знаменитой аристократки-бабушки, о которой он очень много рассказывал, бабушка дожила до 104 лет и имела дурную, по моему мнению, привычку бить надтреснутые старинные тарелки о стену.

Я сказал, что, по-моему, ничего, неплохой мужик.

– Он сейчас в любви с Луисом, но когда мы были на кухне, он сказал, что ты ему очень понравился.

Еще бы я ему не понравился, это неправдоподобно, но он как две капли воды походил на Авдеева – певца из ресторана «Театральный», поклонника моей ранней юности. Бывает же такое!

Кирилл расхваливал Раймона как товар, который он собирается продать. И умный Раймон, и интеллигентный, и роскошно одевается – при этом он повел меня в спальню, где в стенном шкафу висело множество Раймоновых вещей. – Вот! – горделиво распахнул он шкаф. – Смотри, сколько всего!

Сам Кирилл ходил в жутких стоптанных туфлях. У него не было достаточно силы воли даже для того, чтобы пойти, когда у него есть деньги, очень редко, но деньги у него бывали, и купить туфли, хотя он страдал от этого.

Сейчас они с Луисом, продолжал Кирилл тоном нежной матери, рассказывающей о похождениях своего горячо любимого сына, шьют себе фраки, специально для театра, какие-то особенные одинаковые фраки. – Ты знаешь. Лимонов, – ради серьезности момента он даже перешел с Эдички на Лимонова, – Раймон знал многих великих людей, от Нижинского, до… А еще Раймон…

Точно так же, наверное, расхваливал Кирилл меня Раймону. И поэт, и умница, и такой тонкий, ужасно страдал бедняжка из-за предательства жены…

Вскоре Кирилл загрустил. Возбуждение от того, что он был на высоте, выполнил свое обещание, прошло. Очевидно, борясь с пустотой, он ушел в соседнюю комнату и стал телефонировать. Он звонил своей любовнице Жаннетте, и, кажется, отважился поругаться с ней. Расстроенный, он вернулся в гостиную, взял из холодильного шкафа у Раймона еще бутылку водки, и мы ее выпили, впрочем, почти этого не заметив. Он опять удалился к телефону, сделал еще несколько телефонных звонков, на сей раз вкрадчивым шепотом по-английски, но то, чего хотел, он из телефонной трубки не услышал. Тогда, так как я был единственный доступный ему объект, он стал приставать ко мне:

– Лимонов, а Лимонов, ты помнишь, ты мне в отеле показывал свою знакомую, русскую эмигрантку, позвони ей, пусть придет, я ее выебу.

– Кирилл, на хуя она тебе нужна, и, кроме того, я с ней едва здороваюсь. Сейчас к тому же 12 часов, для нас с тобой это детское время, а позвонить сейчас простому человеку, такому, как эта девица – значит обидеть ее. Да она давно видит пятый сон. И если я ей позвоню, то что я ей скажу?

– А, ты не можешь сделать для меня даже такую мелочь, не можешь позвать эту девку. Мне тяжело, я поругался с Жаннеттой, мне нужно сейчас же кого-то выебать. Я для тебя все делаю – познакомил тебя с Раймоном, а ты ничего не хочешь для меня сделать. Ну и эгоист ты. Лимонов, – сказал он, злясь.

– Если бы я был эгоист, – спокойно ответил я, – меня бы не ебли поступки других людей, и мне по хуй было бы все, что сделала моя бывшая жена. Именно потому, что я не эгоист, я и подыхал, лежа на Лексингтон, что говорить, ты же видел, как я там подыхал, в каком виде я был. А был я такой, потому что внезапно потерял смысл моей жизни – Елену, мне не о ком стало заботиться, а для себя я жить не умею. Какой же я эгоист?

Все это я сказал очень серьезно, очень-очень серьезно.

– Позаботься обо мне, – сказал он, – и о себе тоже – мы ее выебем вместе, хочешь? – Эдичка, позвони ей, ну пожалуйста!

Может, он хотел компенсировать себя за неудачу с Жаннеттой, выместить на чужой пизде свою злость. Такое бывает. Но я-то не мог, чтобы на месте моего первого опыта присутствовала какая-то девка.

– Я не хочу ебать грязных девок, – сказал я, – мне женщины противны, они грубые. Я хочу начать новую жизнь, я хочу, если удастся, прямо сегодня выспаться с Раймоном. Вообще не дергай меня, отъебись, давай лучше поедим чего-нибудь, есть уже хочется.

Напоминанием о еде мне удалось передвинуть его на другой путь. Он тоже хотел есть, и мы пошли на кухню. – Раймон почти не ест дома, – уныло сказал Кирилл. Мы залезли в холодильник, – из того, что там находилось, мало что возможно было съесть. Мы остановились на яблоках, съели по две штуки, но яблоки нас не насытили. В морозильнике мы нашли котлеты, по-видимому, столетней давности, вытащили их и стали жарить на майонезе, масла мы не нашли, хотя Раймон к икре подавал масло. Была в холодильнике и икра, но мы постеснялись ее трогать.

Мы развели страшную вонь – пришлось открыть все окна – ив этот момент вошли Луис-Себастьян и Раймон.

– Фу, что тут у вас горело, какая вонь! – сказал брезгливо Раймон.

– Мы захотели есть и жарили котлеты, – стыдливо отвечал Кирилл.

– А спуститься в ресторан вы не могли?

– У нас сегодня нет денег, – скромно сказал Кирилл.

– Я дам вам денег, пойдите поешьте, молодые люди должны хорошо питаться, – сказал Раймон, дал Кириллу денег и пошел нас провожать.

– Извини, – сказал он мне у двери интимно, – я хочу тебя, но Луис часто остается со мной делать любовь и спит здесь, он меня очень любит. Вдруг он неожиданно крепко и взасос поцеловал меня, охватив своими большими губами мои маленькие губы. Что я ощутил? Странно мне было, и какую-то силу ощутил. Но продолжалось это недолго, в гостиной ведь передвигался Себастьян-Луис. Я и Кирилл вышли.

– Позвони мне завтра в двенадцать часов на работу – Кирилл даст тебе телефон. Вместе пообедаем, – сказал Раймон в уменьшающуюся щель.

Внизу в ресторане мы купили себе по огромному длинному куску мяса – вырезки с картофелем. Стоило это очень дорого, но было вкусно и мы наелись. Отягощенные пищей, мы вышли в нью-йоркскую ночь и Кирилл проводил меня до отеля.

– Кирилл, – сказал я шутливо, – Раймон хорош, но ты мне нравишься больше, ты высокий, крупный, опять-таки молодой. Если бы ты еще имел немного денег, мы были бы прекрасная пара.

– К сожалению, Эдичка, меня пока не тянет к мужчинам – может быть, когда-нибудь, – сказал он.

На электронных часах на башне АйБиЭм было два часа ночи.

Назавтра я позвонил ему и мы встретились у него в оффисе. Перебравшись через баррикаду холеных и обезжиренных секретарш, я, наконец, попал в то, конечно, холодное и светлое и просторное, по величине больше, чем холл нашего отеля, помещение, где он делал свой бизнес, вершил свои дела. Он выглядел барином – серый в полоску костюм, галстук с искрой, мы незамедлительно отправились в ближайший же ресторан, находился он на Мэдисон, недалеко от моего отеля.

В ресторане было полным-полно седых и очень приличных дам, были и мужчины, но меньше. Относительно дам я подумал, что каждая из них, очевидно, отправила на тот свет минимум двух мужей. Мы сели рядышком, для меня Раймон заказал салат из авокадо и креветок.

– Я этого блюда есть не могу, – сказал он, – толстеешь от этого, а тебе можно, ты мальчик.

Мальчик подумал про себя, что да, конечно, он мальчик, но если бы продолбить в голове дыру, вынуть ту часть мозга, которая заведует памятью – промыть и прочистить как следует, было бы роскошно. Вот тогда мальчик.

– Что мы будем пить? – осведомился Раймон.

– Если можно – водку, – скромно сказал я и поправил свой черный платок на шее.

Он заказал водку и мне и себе, но они подают ее со льдом, и это не совсем та оказалась водка, которую я ожидал.

Мы ели и беседовали. Салат был изящного тонкого вкуса, блюдо для гурманов, я опять ел с вилкой и ножом – я ем очень ловко, как европеец, и горжусь этим.

Со стороны у нас, конечно же, был вид двух педерастов, хотя он вел себя очень солидно, разве что поглаживал мою руку. Некоторых старых дам мы явно шокировали, и мы на нашем диванчике чувствовали себя как на сцене, сидя под перекрестным огнем взглядов. Как поэту мне было приятно шокировать продубленных жизнью леди. Я люблю внимание любого сорта. Я чувствовал себя в своей тарелке.

Раймон стал рассказывать мне про гибель своего пятнадцатилетнего сына. Мальчик разбился насмерть на мотоцикле, за несколько дней до того купленном втайне от отца. – Он у меня учился в Бостоне, и я не мог проконтролировать эту покупку, – со вздохом сказал Раймон. – После его смерти я поехал в Бостон и пришел там к человеку, который продал ему мотоцикл. Он был черный, и он сказал мне: – Сэр, я очень сочувствую вашему горю. Если бы я знал, что все так будет, я бы никогда не продал мальчику мотоцикл, я бы потребовал у него разрешение от отца. – Очень хороший человек этот черный, – сказал Раймон.

Стараясь отвлечь его от грустных воспоминаний, я спросил о его бывшей жене. Он оживился – видно, это была интересная для него тема.

– Женщины куда грубее мужчин, хотя обычно принято считать обратное. Они жадны, эгоистичны и отвратительны. Я так давно не имел с ними дела, а тут недавно поехал в Вашингтон и после многолетнего перерыва случайно выебал какую-то женщину. О, знаешь, она показалась мне грязной, хотя это была очень красивая, женственная 35-летняя чистоплотная баба. В самой их физиологии, в их менструациях заложена какая-то грязь. – Кирилл сказал мне, что ты очень любил свою жену, и что она очень красивая женщина. Сейчас ты еще переживаешь, конечно, но ты не представляешь, как тебе повезло, что ты избавился от нее, ты поймешь это позднее. Любовь мужчины куда прочнее, и часто пара проходит вместе через всю жизнь. – Тут он вздохнул и отхлебнул водки. Ненадолго задумался.

– Правда, сейчас такая любовь встречается все реже и реже. Раньше, лет 20—30 назад, педерасты жили совсем не так. Молодые жили со старыми, учились у них, это благородно, когда молодой человек и старый любят друг друга и живут вместе. Молодому человеку часто нужна опора – поддержка зрелого опытного ума. Это была хорошая традиция. К сожалению, сейчас совсем не так. Сейчас молодые предпочитают жить с молодыми и ничего, кроме скотской ебли, не получается. Чему может научиться молодой человек от молодого… Прочных пар теперь нет, все часто меняют партнеров. – Он опять вздохнул. Потом продолжал:

– Ты мне нравишься. Но у меня уже месяц роман с Себастьяном. Я познакомился с ним в ресторане, знаешь, у нас есть такие специальные рестораны, куда не ходят женщины, а только такие, как я. Я сидел с целой компанией, и он тоже был с компанией, я его сразу заметил, он сидел в углу и был очень таинственный. Он – Себастьян сделал первый шаг – он послал мне бокал шампанского, я ответил ему бутылкой. Я вначале подумал, что ему нравится мой приятель – молодой красивый итальянец. Нет, оказалось ему нравлюсь я – старый. Он подошел к нашему столику представиться. Так мы познакомились.

– Он меня очень любит, – продолжал Раймон. – И у него очень хороший хуй. Ты думаешь, я вульгарен? Нет, ведь речь идет о любви, для любви это важно – у него очень хороший хуй. Но он меня не возбуждает, а вот когда я вчера поцеловал тебя у двери, у меня сразу встал хуй…

Я, в ответ на такое откровенное излияние, преувеличенно внимательно разрезал кусочек авокадо, а потом, положив нож и вилку, взял бокал, выпил и зашелестел льдинками в водке.

Раймон не заметил моего смущения. Он продолжал.

– У Себастьяна, знаешь, до этого произошла жуткая трагедия. Он был близок к самоубийству. Он шесть лет жил с одним человеком, я не хочу называть его имени, это известный человек, очень-очень богатый. Себастьян любил его и все шесть лет не расставался с ним. Они вместе ездили в Европу, путешествовали на яхте вокруг света. И вдруг этот человек полюбил другого. Себастьян год не мог придти в себя. Он говорит мне, что если я его брошу, то он этого не переживет. Он очень хорошо ко мне относится, он делает мне подарки – вот это кольцо подарил мне он, и, может быть, ты видел огромную вазу в гостиной, ее тоже подарил мне он.

– Вчера, ты заметил, он был немного мрачный. У него сорвалось одно дело – речь шла о больших деньгах, – продолжал Раймон. Себастьян хотел и не смог продать кубки короля Георга, я не помню, какого только по счету, он очень переживает. Он вообще любит свою работу в галерее, но он очень устает. Он приходит ко мне делать любовь, но, бывает, что засыпает от усталости, я целую его, пытаясь разбудить, мне хочется любви, но он устает на своей работе. К тому же ему приходится много ездить, и до меня ему от работы ехать не близко, мы хотели бы поселиться вместе, но этому мешает его работа. Дело в том, что у нас в стране таких, как мы, не преследуют, но будет все же нехорошо, если его богатые клиенты и особенно клиентки узнают о том, что он педераст. Они наверняка перестанут покупать у него в галерее. Если не все, то многие. Поэтому мы не можем поселиться вместе – слухи дойдут неминуемо. А жить вместе нам было бы удобнее и из экономических соображений – он, знаешь, не то что скуповат, нет, он экономный, это хорошо, потому что я слишком легко трачу деньги. Он говорит – мы могли бы обедать иногда и дома, он любит готовить. Раньше я на моей службе мог позволить себе многое, мои ресторанные расходы тоже оплачивала фирма, я пользовался большими привилегиями, я был друг и компаньон моего хозяина. Сейчас, когда умер мой друг и компаньон – мы вместе создавали это дело – я уже таких больших привилегий не имею. Финансовые стеснения раздражают меня – я привык жить широко.

– Как ты думаешь, – обратился он ко мне неожиданно, прервав свой монолог, – Себастьян действительно любит меня, как говорит? Я говорю ему часто: «Ты молодой, я – старый, зачем ты любишь меня?» Он отвечает мне, что я – его любовь.

– Я не знаю, как быть, – продолжал Раймон задумчиво. Он мне нравится, но я тебе сказал – от тебя у меня сразу встал хуй, от него это происходит не так, но он говорит, что любит меня. Могу ли я ему верить? Как ты думаешь? – он выжидательно посмотрел на меня.

– Я не знаю, – сказал я. Что я мог сказать еще.

– Я боюсь влюбляться, – сказал Раймон. – У меня уже не тот возраст. Я боюсь влюбляться. А потом, если меня бросят, это будет трагедия. Я не хочу страданий. Я боюсь влюбляться.

Он выжидательно смотрел не меня и поглаживал мою руку своими пальцами в кольцах, из-под которых кое-где торчали рыжие волоски. Рука была тяжелая. Я тупо, как во сне, смотрел на эту руку. Я понимал, что он хочет знать, буду ли я его любить, если он оставит Луиса. Он просил гарантий. Какие гарантии мог я ему дать? Я ничего не знал. Он был хороший, но мне трудно было разобраться, есть ли у меня к нему сексуальная симпатия. Я мог понять это только после любви с ним.

– Посоветуй, как мне поступить, – сказал он.

– Наверное, он любит Вас, – сказал я полулживо, только затем, чтобы что-то сказать. Я хотел быть честным с ним, как и со всем миром, я не мог сказать ему: – Брось Луиса, я буду любить тебя преданно и нежно. Я не знал – буду ли. Мало того, меня вдруг поразила мысль – он ищет любви, заботы и ласки, но ведь я ищу того же самого – за этим я и сижу с ним, я пришел за любовью, заботой и лаской. Как же мы разойдемся? Я растерялся. Если я должен давать ему любовь – я не хочу, не хочу и все, я хочу чтоб меня любили – иначе не нужно ничего. За его любовь ко мне, если она будет, я полюблю его впоследствии, я себя знаю, так будет, но вначале пусть он.

Потом мы перешли от этого взрывоопасного момента. Не перешли – переползли с трудом. Он спросил меня о том, как я жил в Москве, и я терпеливо рассказал ему то, что мне пришлось уже, может быть, сотню раз рассказывать здесь в Америке вежливым, но, в основном, безразличным людям. Я повторил ему все, только он не был безразличный. Он меня выбирал.

– Мои произведения не печатали журналы и издательства. Я печатал их сам на пишущей машинке, примитивно вставлял в картонную обложку, скреплял металлическими скрепками-скобками и продавал по пять рублей штука. Сборники эти оптом по 5—10 штук продавал я своим ближайшим поклонникам-распространителям, каждый из которых являлся центром кружка интеллигентов. Распространители платили мне деньги сразу, а потом распродавали сборники поштучно в своих кружках. Обычно Самиздат идет бесплатно, я единственный, кто продавал таким образом свои книги. По моим подсчетам, мне распространили около восьми тысяч сборников…

Говорил я это Раймону заученно-монотонно, скороговоркой. Так читают скушные и надоевшие тексты вслух.

– Еще я умел шить и шил по заказу брюки. Брал я за одну пару 20 рублей, шил я и сумочки, и моя предыдущая жена Анна, помню, ходила продавать их в ГУМ – главный универсальный магазин на Красной площади по 3 рубля штука. Все это были неразрешенные, преследуемые в СССР способы добычи денег. Я сознательно рисковал каждый день…

Он не очень-то уже слушал меня. Моя русская арифметика мало его интересовала. 3 рубля, 20 рублей, восемь тысяч… У него были свои заботы. Я пришел за любовью и увидел, что от меня хотят любви. Он прикидывал, способен ли я. Это мне уже не нравилось. В этой роли – любящего – я уже потерпел поражение. Я тоже хотел гарантий. Я совсем не хотел возвращаться в старую шкуру.

Мы расплатились, заплатил, конечно, он – мне было нечем, потом я привыкал к роли девушки, и решили подняться в лифте наверх. Раймон хотел посмотреть посуду, он собирался купить новый обеденный сервиз, а в верхнем этаже была галерея.

Нас встретила в галерее некрасивая девушка, а позже вышла и старая дама. Мне было приятно, что они видят нас – импозантного Раймона и меня, и все понимают. Раймон мял блюда, рассматривал тарелки и бокалы, предлагал мне полюбоваться старинным фарфором – мы интеллектуально, с пользой проводили время. Я люблю красивое, я разделял его восхищение творениями мастеров старого уютного мира, где были семьи, не было кокаина и ебущихся, потных от наркотиков Елен, не существовало похабного мира фотографии и его грязных кулис. Семейные обеды, чинная жизнь, вот что олицетворял для меня этот фарфор. К сожалению, мне на роду написано иное, – подумал я.

Но осмотр и приценивание кончились, мы поехали вниз на лифте, он на виду у мальчишки лифтера поцеловал меня, и мы вышли на улицу, полную автомобилей. Была весна 1976 года, двадцатый век, и Великий Город Нью-Йорк в ланчевое время.

– Я хотел бы с тобой делать любовь, но Луис сейчас почти всегда остается ночевать. К тому же, он сейчас будет опасаться тебя, ты видел, каким взглядом он вчера смотрел на тебя? Я помнил только усталый взгляд Луиса-Себастьяна и нашу с ним неклеющуюся беседу.

– Ты, может быть, придешь ко мне сегодня в пять – мы проведем вместе немного времени, выпьем чего-нибудь, – сказал Раймон.

– Хорошо, я буду рад, – сказал я, и в самом деле обрадовавшись, ибо во мне опять обнаружилась непреклонная решимость во что бы то ни стало выспаться с ним, не побоюсь употребить канцелярское выражение – хотелось официально стать педерастом, внутри себя я им уже стал, и впредь быть таковым и считать себя таковым. Я хотел подытожить. Может быть, так девочки хотят потерять девственность. Было в этом желании моем даже что-то ненормальное, я ощущал это.

Мы попрощались на Мэдисон, и я не пошел сразу в отель, а долго еще ходил по улицам, обдумывая его слова. – Ив этом мире педерастов – любовь и нелюбовь, слезы и трагедии, и нет убежища от рока, слепого случая – думал я. И так же редка любовь истинная.

Приняв душ, в пять я был у него. Там был и Кирилл. Раймон сидел в спальне в кресле, распустив узел галстука и что-то пил, пригубливая из большого бокала. – Сделай ему что-нибудь выпить! – приказал он Кириллу. Молодой сводник. заговорщически подмигнув мне, сказал: – Идемте, Эдичка, я Вам сделаю что-нибудь выпить.

– Ты что, без компании не можешь? – сказал притворно-сердито Раймон.

– Да я просто не знаю, чего он хочет, я ему покажу, что есть, пусть выберет.

Я вышел с Кириллом на кухню. Благо зазвонил телефон и Раймон нас не удерживал, занятый телефонным разговором.

– До твоего прихода, – зашептал Кирилл, делая мне водку с оранджусом, – до твоего прихода Раймон попросил меня, чтоб я тебе сказал – он будет водить тебя в рестораны, очень часто, купит тебе костюм, только ты чтобы не жил пока ни с кем. Раймон должен решить, что ему делать – остаться с Луисом, или быть с тобой, он говорит: – Себастьян меня очень любит, но у меня на него не встает. Эди же меня не любит, но, может быть, полюбит еще, ведь мы только что познакомились.

– Вообще, – продолжал Кирилл свистящим шопотом, – он не верит, что ты ни разу не пробовал мужчин, говорит: «мне кажется, он спал с мужчинами».

– Это я так хорошо замаскировался, – сказал я тупо, думая о своем. Я мог притвориться и днем в ресторане сказать, что люблю его и просить его бросить Луиса, жить со мной, наговорить ему Бог знает чего, на что я был способен, сыграть, прислониться к его плечу, погладить его красную шею, поцеловать ему ухо, разыграть из себя мелкобуржуазную кокотку, декадентку и нагромоздить перед ним кучу ужимок, мелких капризов, странностей и милых привычек, из которых он бы не выпутался, конечно. Это я умел. Загадкой для меня было бы, как вести себя в постели, но это я тоже надеялся постичь очень скоро. Я же поступил неразумно, но честно, не стал лгать ему, и не сказал, что люблю его.

Мы вышли в гостиную. В спальне Раймон объяснялся с телефонной трубкой по-французски. Мы остались поэтому в гостиной.

– Сегодня я встретил на 5-й авеню вашу бывшую жену, Эдичка, – сказал Кирилл и внимательно посмотрел на меня, ожидая эффекта. Я пил свою водку и только чуть погодя сказал: – И что?

– Летит по 5-й, никого не видит, в каком-то красном жакете, зрачки расширены – наверное, она колется героином, или нюхает кокаин, вся вздернутая, возбужденная. Едет, говорит, в Италию, на месяц сниматься. Золи ее посылает. – Как Лимонов, видишь его? – спрашивает. Когда узнала, что я нашел тебе «друга» – Кирилл понизил голос, – была очень довольна, и сказала: «Ненавижу мужчин, найди мне старую богатую лесбиянку, чтоб ласкала меня, ебла, ебла, ебла искусственным членом» – Кирилл несколько раз повторил это ебла, очевидно, Елена произнесла тоже так: – усиленно и несколько раз. Я вспомнил ее долгие и почти зверские оргазмы от искусственного члена, которые я сам ей устраивал, и у меня закружилась голова, вниз потекла теплота, после этих оргазмов я ебал ее с особенным удовольствием. Я хлебнул большой глоток водки, и оставив свои ощущения, чувствуя свой наполнившийся хуй, стряхнул мутность и прислушался, заставил себя прислушаться к словам Кирилла. Он закончил фразу… после искусственным членом последовало: – и тогда наша семья будет полностью пристроена, – сказала она.

Дальше Кирилл пустился в рассуждения относительно того, что Елена не в его вкусе, и что я в ней находил, а я автоматически насмешливо улыбался ему, едва выбираясь в это время из нашей кровати, едва из нее, «супружеской», выбираясь.

Слава Богу, вошел Раймон – реальная личность из реального мира, и моя пытка кончилась. Мы выпили еще и еще. Через полчаса, проведенные в светской беседе, Раймон стал через брюки поглаживать мой член, совершенно не стесняясь Кирилла. Я улыбался и делал вид, что ничего особенного не происходит.

Раймон не сидел рядом со мной, он тянулся к моему хую с кресла, я же был на диване. Это еще более усугубляло несерьезность ситуации. Я ничего не чувствовал от прикосновений Раймона, совершенно ничего, тут был Кирилл, а я не был здоровый крестьянский парень из какой-нибудь Аризоны, у которого нормальные инстинкты и хуй естественно встает, если его трогают посторонние люди. Я был нелепый европеец с неестественными связями внутри организма, я был хороший актер, но я не мог управлять и этим. Слезы еще выжать, куда ни шло, но поднять хуй в такой ситуации? Я, впрочем, не знал, нужно ли это. Единственно подумал, что, может быть, нестоящий хуй его отпугнет. Нет, не отпугнул, скорее наоборот.

Когда я через некоторое время вышел через спальню Раймона в обширный и художественно декорированный портретами и фотографиями туалет, сделал там пи-пи, и вытерев член салфеткой, возвращался, Раймон встретил меня в спальне. У него были странные глаза, губы цвета скисшей на солнце клубники, и он что-то бормотал. Бормоча, он прижался ко мне. Я был куда выше его, мне пришлось обхватить его спину и плечи руками. Мы топтались, он продолжал бормотать, и через брюки массировал мой член – зачем, я не мог понять. Со стороны мы были похожи, очевидно, на японских борцов. Наконец, он стал подталкивать меня к кровати. Ну, я шел, что мне оставалось делать, хотя какое-то неудовольствие тем, что он все это так нелепо совершает, появилось во мне и ширилось.

Он положил меня на кровать, я лег спиной, и он лег сверху, делая такие движения, как делают с женщиной, когда ее ебут. Некоторое время он занимался этой имитацией, тяжело дышал и сопел у меня над ухом, целовал в шею, я откидывал голову и катал ее из стороны в сторону совершенно так же как это делала моя последняя жена, я поймал себя на этом, очевидно, такое же было у меня и выражение лица. Эти вещи передаются.

Раймон был тяжелый и неудобный. При всем моем раздражении я сочувствовал ему, сознавая себя неумелой девственницей. «Тяжело ему со мной придется», – подумал я. Но неудовольствие от того, что он все это так глупо и неудобно устраивает, не покидало меня.

А в соседней комнате Кирилл говорил по телефону, и дверь не была закрыта. Ах вот почему он бормотал что-то нечленораздельное, а не говорил нормально – понял я. Я вообще слишком много думал в этот момент. Не буду думать, – решил я, и возвратился к действительности. Тяжелый рыжий дядька копошился на мне. Хорошенькая ситуация, Эдичка, вы лежите и сейчас вас, кажется, выебут. Впрочем, вы этого хотели. – Ну, положим, я не именно ебли хотел, а любви, ласки, я так устал без ласки и как естественное продолжение и ласки для моего хуя. Но то, что происходит, – чепуха какая-то. Неужели ему не хватает тонкости понять, что со мною нужно не так. Или он не боится испугать меня, не дорожит мною.

Он сполз ниже, расстегнул зиппер на моих брюках, но не мог расстегнуть ремень, не знал устройства. Я мысленно улыбнулся. Точно так же моя первая женщина запуталась в моем ремне – тот был советский армейский моего папы ремень, не могла расстегнуть ремень у мальчишки. Этот же – итальянский. Первый мужчина. Нет, ни хуя не расстегнешь, не знаешь устройства. Хуй с тобой – помогу. И я, не меняя томного выражения лица, опустил руки из-за головы, где они все это время находились, вниз и расстегнул ремень.

Он в горячке сдвинул мои красные трусики и вынул его – член. Господи, он был скрюченный и маленький, как у мальчика, и от прикосновения его схватившей ладони выступила, выкатилась как слезинка, капелька мочи. Сколько ни вытирай салфетками, эта капелька всегда таится в глубине, чтобы выкатиться при удобном случае. Интересно, как Раймон справится с ним. – А ты думал легко ебать травмированных? – хотелось мне ему сказать. Он дергал и мял мой член. – Грубовато, поспешно, – думал я.

В соседней комнате Кирилл укорял в чем-то свою Жаннетту. И нехотя, но я прислушивался к голосу Кирилла, разбирал отдельные слова. Раймон дергал и мял, мне было неудобно, одно его колено давило мою ногу, я вдруг понял, что ни хуя у него ни получится, что я сейчас встану и сбегу, и чтобы не навредить себе и не обидеть его, я быстро прошептал томно: «Кирилл услышит!»

Он понял, встал, а, может, отчаялся что-либо сделать с моим членом, но он встал и ушел в сомнамбулическом состоянии в ванную комнату.

Когда он вернулся, я уже прохаживался по спальне, глядел в окна вниз на улицу, был застегнут и рубашка заправлена, и мы вышли к Кириллу и продолжили пить, а потом я, вынув из кармана жилета принесенные стихи, читал их Раймону и Кириллу, причем Кирилл важно выражал свое мнение по поводу каждого стихотворения.

Стихи вернули мне утраченное спокойствие. В этом деле я выше всех, и тут, единственно в стихах, я тот, кто я есть. Читая стихи, я обрел спокойствие, говорю, хотя эти люди – Раймон и Кирилл были не для моих стихов. Раймон вежливо понимал, что это искусство, и как искусство это нужно ценить и восхищаться этим, но едва ли он действительно ощущал, кто перед ним сидит и что читает. Он хотя и был больше европеец, чем американец, однако столько лет прожил в этой стране, что невольно отводил искусству скромную роль безделушки, украшающей жизнь. Мило, конечно, что его возможный любовник поэт, это интересно, романтично, но и все. Мои стихи были для него маленькие, а он – Раймон – большой, тогда как на деле страданья Эдички были куда больше не только Раймона, но и всего города Нью-Йорка, именно потому что Эдичка виден, видим через стихи. Так я важничал, впрочем, вполне убежденный в этом и до сих пор.

Я их не очень баловал, так, может, стихотворений пять-семь прочел и спрятал рукопись в карман жилета. Хватит. Тем более, что Раймон отвлекался к телефону, а Кирилл, конечно, пытался мне объяснить свое, питерско-ленинградское отношение к стихам. Ленинградцы любят напыщенность и пафос, манерность и псевдоклассичность, я для них слишком прост с моими стихами.

Появился гость – некто француз, владелец сети магазинов, продающих роскошное готовое платье от Ив-Сен-Лорана, Кардена и прочих французских знаменитостей. Эти красиво звучащие фамилии были мне знакомы еще в Москве. От Ив-Сен-Лорана, например, брал свои вещи Луи Арагон – член Центрального Комитета Французской Компартии и один из крупнейших французских поэтов. Откуда я знаю? О, у Эдички масса светских связей, хотя он молчит о них, не очень заикается. Об ивсенлоранности Арагона говорила мне Лиля Брик, знаменитая Лиля, мой друг – женщина, вошедшая в историю как любовница великого поэта Вовки Маяковского, великого, что б там разная советская и антисоветская сволочь ни плела.

Ну да, я забыл о французе. Он был с зализанными тонкими ниточками волосиков по обе стороны черепа, костистый, высокий, с несколько крупным при общей худобе задом, в узеньких брючках, с таким же узким, сужающимся к носу лицом. Похож был на какую-то рыбу.

Молодой бездельник, покрывшись пятнами, стеснялся, стал говорить с французом по-французски. Нужно признать, что это ему неплохо удавалось. Его бабушка, о которой он постоянно вспоминал, умела не только бить надтреснутые кузнецовские тарелки о стены, но и научила внука говорить по-французски и по-английски, чего не скажешь о моей, к сожалению.

По желанию Раймона, хвалившегося моей фигурой, я должен был вертеться перед французом, показывая себя. Мне казалось, что мне пятнадцать лет, и что родители показывают меня своим друзьям. Куда пятнадцать, меньше лет. Десять, восемь.

Французу я явно понравился, он был старый закоренелый педераст, сколько ему было лет, не знаю, он был законсервирован как старая слоновая кость, сиял, отполированный, и все время улыбался и говорил тонким отчаянным светским голоском, каким в оперетте говорят смешные светские люди – князья и принцы, смешные, но не без шарма. Мне француз тоже нравился, и куда больше, чем Раймон, но я не смел ему об этом сказать. Он был почему-то мне приятен, от своих узеньких, нарочито не по моде брюк, до ниточки волос на голове.

Раймон был тучнее, кровянистее, мяснее, конечно, француз нравился мне больше.

Кирилл, не имея ни копейки денег, из вежливости вел переговоры о покупке костюмов для него, Кирилла. Всем было ясно, что ни хуя он не купит, но что это его манера делать всем приятное, как-то участвовать в их жизни. Я думаю, он был в полном восторге от того, что сидит в компании педерастов, он, добрая душа, любил своих друзей, любил их титулы, или отсутствие титулов, держу пари – он всегда преувеличивал и достаток Раймона передо мной и другими людьми, и вообще все преувеличивал в большую и лучшую сторону о своих друзьях. Это невинное детское развлечение, но этим он и себя не забывал, он – Кирилл, имея таких друзей как бы вырастал в собственных и чужих глазах.

Француз, к сожалению, очень скоро ушел, на прощанье похлопав меня по попке и сказав: «Я думаю, это лучше для вас что вас бросила жена». В его устах это звучало убедительно – я подумал: – конечно, лучше, может, и лучше. И от его похлопывания я был в восторге – почему-то мне это понравилось.

После француза пришел итальянец. «Он был когда-то моим любовником, – сказал Раймон, когда итальянец ушел в ресторан поесть, он не давал мне спать, очень сильный хуй у этого молодого человека. Ох, он такое творит!» – говорил Раймон с восторгом. Мне в его словах почудился укор. «Сам виноват, – подумал я, – не имеешь подхода!»

Итальянец пришел переночевать. Когда я осведомился у Раймона, почему он не остановился в отеле, выяснилось, что он еще и миллионер. Миллионер был лет 35, не более и очень симпатичный. Звали его Марио.

Педерасты всех национальностей входили в этот вечер в дом Раймона, правда, они не скоплялись, а посидев, уходили, на их место являлись другие. Оставался только Марио, но и он вскоре ушел в отведенную ему гостевую комнату и пребывал там.

Иногда Раймон снова принимался трогать меня за хуй, но постепенно чувствовалось, что он устал, и от усталости, уже не контролируя себя, стал пошловат, говорил какие-то неуклюжие и жирные остроты, чего в нормальном состоянии с ним не случалось. В конце концов он объявил нам с Кириллом, что он извиняется, но хочет спать. Я был разочарован. Видно, это отразилось на моем лице, потому что Раймон сказал: – Пойди к Марио, хочешь? – и уже шутливо продолжал, – только он не даст тебе спать, я лично Марио немного побаиваюсь, хотя мы уже много лет не спим вместе и друг друга не возбуждаем. И он повел нас в комнату к Марио, слегка покачиваясь, ведь он целый день работал в оффисе, а потом еще пил с нами наравне целый вечер, это было понятно.

Марио сидел в расстегнутой рубашке и перебирал какие-то бумажки. Деловой человек, он, право же, был красивый, и я при моем желании сегодня, сейчас, лишиться своей девственности, наверное, остался бы с ним, если бы не понимал что Раймон не хочет этого, если его не разочаровал вид моего сморщенного отростка, то не должен хотеть. И я не остался, хотя шутливые слова и косой взгляд Марио на меня, этакий скользящий, убедил меня тотчас, что Раймон прав, не сочиняет Раймон.

Нужно было уходить, но завязалась какая-то глупая беседа, виной которой были усталый и обрюзгший вдруг РАЙМОН и Кирилл. Назавтра у Раймона должно было быть парти, очень важное, так как должен был придти его босс, хозяин дела, не педераст, и Кирилл вызвался достать для этого хозяина красивую девушку. Где он собирался достать ее, я не знал, но нелепый разговор тянулся и тянулся, Раймон жаловался на отсутствие посуды, но потом вспомнил, что красивую посуду принесет ему Себастьян-Луис.

– Он же сегодня звонил, я совсем забыл. Мои сервизы все частично перебиты, я давно ничего не устраивал дома, все приглашал людей в рестораны, – говорил Раймон тоном зажравшегося собственника. В нем проснулся гнусный буржуа, который за свои деньги претендует на весь мир со всеми его материальными и духовными ценностями. Из тех, кто купили мою глупую девочку. Я разнервничался.

Внешне я сидел с ним в обнимку, он машинально гладил мое плечо, но заглянув в меня, что же можно было увидеть, господа? Ненависть. Ненависть к нему, одуревшему от вина и усталости. И вдруг я понял, что сейчас с удовольствием перерезал бы глотку этому Раймону ножом или бритвой, хотя не он меня насиловал, а я насиловал себя сам, сидел здесь, но я перерезал бы ему глотку, содрал бы с него кольца с бриллиантами и ушел бы восвояси из дорогой квартиры с Шагалом, и купил бы себе девочку-проститутку на целую ночь, ту, китайско-малайского происхождения, маленькую и изящную, что всегда стоит на углу 8-й авеню и 45-й улицы, проститутку, но самочку, девочку. Целовал бы ее всю ночь, делал бы ей приятное, и пипку и пяточки целовал.