Книга Грандиозное приключение онлайн - страница 2

2

Дорога заняла от силы минут десять: когда Стелла приехала на Хотон-стрит, часы «Устричного бара» показывали четверть четвертого. Она выскочила из такси и в секунду оказалась у служебного входа. Если б она зазевалась, стала раздумывать, благодарить шофера, причесываться, ее, может быть, унесло бы совсем не гуда и все бы пропало.

– Стелла Брэдшо, – сказала она швейцару. – Режиссер меня ожидает. Мой дядя знаком с мисс Липман.

Вышло нескладно. Она всего-навсего хотела сказать, что у нее назначена встреча с Мередитом Поттером. Не успела она еще закрыть рот, как стройный человек в куртке с капюшоном, а за ним плотный в плаще и галошах обогнули загиб лестницы. Так бы они и скользнули за дверь, если б швейцар не окликнул:

– Мистер Поттер, сэр. К вам тут барышня.

– О! – вскрикнул Мередит, и он повернулся на пятках и замер, прижав правый кулак ко лбу. – А мы как раз вознамерились чай пить, – сказал он и нахмурился, будто его заставили ждать часами.

– Я явилась в указанное время, – сказала Стелла. – Мне назначено на три пятнадцать.

Когда она узнала его поближе, она догадалась, что он хотел от нее улизнуть.

– Ну, тогда проходите, – сказал Мередит и прошел по коридору в какую-то мрачную комнату вроде мебельного склада.

Человек в галошах был представлен Стелле как Бонни. Помреж. Непонятно, важная ли птица. Плащ был замызганный. Он бегло, сладко улыбнулся, пожал ей руку и вытер свою защитного цвета платком.

Несмотря на множество стульев и диван, стоявший под прямым углом к каминной решетке, сесть было негде. Стулья, друг на дружке, лезли к самому потолку, мужской велосипед, с погнутыми спицами, заляпанными серебрянкой, задрав колеса, валялся поперек дивана. Пахло странно: малярной краской, столярным клеем, сырой одеждой. Стелла приткнулась возле посудной горки, у которой была выгравирована на стекле голая женщина. Очень я ее испугалась, думала Стелла. Грудей я голых не видела.

Помреж уселся на решетку и углубился в созерцанье собственных галош, Мередит зажег сигарету, запустил горелой спичкой в темный угол и закрыл глаза. Стелла поняла, что ее наружность на обоих не произвела положительного впечатления.

– Мисс Липман назначила мне прийти, – сказала Стелла. – Опыта у меня пока нет, но я получила золотую медаль лондонской Театральной академии. И еще я выступала по радио в детской передаче. Я часто ездила на поезде в Манчестер, и американские летчики, когда садились в Бертонвуде, выкручивали в вагонах лампочки. В результате я научилась разговаривать мужским голосом, как южные американцы или как чикагцы. Есть потому что разница. Ирландский акцент у меня тоже хорошо выходит. Если бы у меня был кокос, я бы показала, как скачет лошадь.

– К сожалению, я таковым, по-видимому, не располагаю, – сказал Мередит и стряхнул пепел на пол. Прямо над ним косо висела на гвозде чья-то рогатая голова.

– Вообще-то, – уточнила Стелла, – я только аттестат получила с золотыми буквами. Медали перестали выдавать из-за войны.

– Ах, война-война, – вставил Бонни.

– Преподавательница хотела, чтоб я показала отрывок из «Любовь зла – полюбишь и козла», но я разучила телефонный разговор из «Договора о разводе»^[2].

– Не припоминаю такой пьесы, – сказал Мередит.

– Алло, алло, – начала Стелла. Взяла из посудной горки фарфоровую вазу, приложила к уху.

– Когда человек нам нужен, его почему-то всегда не оказывается дома, – заметил Бонни.

– Будьте любезны, сообщите его сиятельству; что мне тотчас с ним надо поговорить, – произнесла Стелла.

Мертвая капустница отлепилась от вазы, брошкой приклеилась к Стеллиному воротничку. Мередит расстегнул крючки, обнаружился галстук бабочкой, розовый шнур, на котором болтался монокль. Стелла ни у кого не видывала такой стекляшки, только у мистера Ливи, хозяина филателии на Хакинс-Хэй.

– Сообщите его сиятельству… – повторила она и осеклась, потому что теперь Мередит вытащил из жилетного кармана часы и показывал Бонни.

– Чай пить пора, – сказал он. – А вы – вот что, пойдемте с нами, – схватил Стеллу за локоть, поволок по коридору обратно, вытолкал под дождь.

По улице втроем, сомкнутым строем, было не пройти. Тротуар узкий, полно народу. Мередит выделывал сложные восьмерки, выдираясь из толпы. Не приученная к тонкому обхождению, Стелла не поняла, что он ее оберегает от края тротуара. Решила, что хочет отделаться. Скоро она отстала и нарочно плелась сзади, одна нога на тротуаре, другая на мостовой. Мередит, с поднятым капюшоном, как монах, вышагивал впереди. Она слушала, как он о чем-то важном секретничал с Бонни, но иногда орал, чтоб перекричать уличный шум. Бонни был из-за чего-то или из-за кого-то расстроен. Он терзался, кажется, или даже отчаивался.

– Лицемерие – вот я чего не переношу.

– Да. это всегда мучительно, – соглашался Мередит.

– Как больно, о Господи, как мне больно.

– У меня ведь тоже было такое в Виндзоре, если помнишь.

– О Господи, как мне больно.

– Бедный ты мой! – выкрикнул Мередит, потому что между ними вклинилась женщина с нагруженной дровами детской коляской.

На разбомбленном участке рядом с рестораном Раиса извивался на грязной земле человек в мешке. Напарник в одной майке и рваных штанах стягивал мешок цепями. Потом распрямился, и по бицепсу вильнул хвостом синий дракон.

– Я просто этого не переживу, – сказал Бонни.

Чай пили на третьем этаже в кафе Фуллера. Когда поднимались по лестнице, Стелла закашлялась, осторожно вытерла губы платком, который дала ей Лили, и внимательно проверила – нет ли пятен крови. Мередит смотрел, она знала. И определенно забеспокоился, потому что поскорей-поскорей пропустил ее в дверь.

Бонни, когда снимал плащ, хлестнул поясом по молочнику на столике рядом с вешалкой. Красная скатерть была так накрахмалена, что плотный молочный комочек распрыгался рядом с сахарницей. Бонни не заметил. Три пожилые дамы в лисьих сырых мехах, которые сидели за столиком, принялись извиняться.

Стелла сказала, что ей надо остаться в пальто.

– Промокла же вся, – сказал Мередит.

– Не имеет значения, – сказала она.

Утром, когда она одевалась, они с Лили так и не пришли ни к какому соглашению, можно ли показываться в этом платье. Оно было самое лучшее, выходное платье, но бархат всегда собирает пыль. Самое время новое покупать, сказала Лили, если, конечно, с работой получится.

Пока Мередит проходил между столиками, по залу катилась волна оживления. Постоянные посетительницы узнавали его. Порхали вуалетки, щелкали сумочки, взблескивали зеркальца – они прихорашивались. Делали вид, что не смотрят, а сами его съедали глазами. Распорядительница разлетелась к нему, объяснила, что сегодня так и расхватывают пирожные. Но она приберегла два изумительных наполеона. Мистеру Поттеру достаточно слово сказать, и оба будут к его услугам.

– Вы очень любезны, – промямлил Мередит.

– Я не голодна, – сказала Стелла и уставилась вдаль, словно видела что-то, недоступное постороннему взгляду. Но почти тут же сложила губы в легкой улыбке: часто, когда она считала, что на лице у нее задумчивое выражение, дядя Вернон спрашивал, чего она дуется.

Она чувствовала себя не в своей тарелке и приписывала это моноклю. Дико разросшийся глаз Мередита изучал стену над ее левым плечом. Она хотела что-то сказать, но не могла языком пошевелить. Было ужасно обидно – вдруг вот так онеметь. Всегда, сколько себя помнила, она болтала с жильцами Лили. Рассказывали они мало увлекательного: какой у них дом, двуспальные кровати, подзоры. Или какие овощи лучше принимаются у них на участке. Совали под нос мутные фотографии жен с выщипанными бровями и деток в полосатых купальниках, барахтающихся в волнах прибоя. Кое-кто в пьяном виде переходил грань и лез целоваться. Одному удалось, в холле, когда она обдирала сухие листья аспидистры. Она, правда, морщилась, терла рот полотенцем, но ей не было противно. Во всяком случае, никто пока еще на нее не смотрел как на пень.

– Разве я могу закрывать на это глаза? – стонал Бонни. – Нельзя прощать предательство.

– Ну, это как поглядеть, – сказал Мередит. – Бывают вещи и похуже. Коварство, например.

Монокль выскочил из глазницы и запрыгал по крахмальной груди.

– Я знаю одного человека, – сказала Стелла, – который вообще не закрывает глаза. Не может, даже когда спит. Его самолет разбился в Голландии, и загорелось лицо. Ему вырезали кожу с плеч и сделали искусственные веки, но они не действуют. – Она сама широко раскрыла глаза и смотрела не мигая.

– Очень любопытно, – сказал Мередит.

– Невеста приехала к нему на свидание и от него отказалась; только кольцо забыла вернуть. Потом написала ему письмо, что знает, какая она плохая, но она за детей испугалась, как бы эти веки не передались но наследству. Он говорит – самое ужасное, что люди его считают свирепым, а он целыми днями плачет в душе.

– Какой ужас, – сказал Бонни. Чешуйки наполеона ссыпались с его потрясенного рта.

Мередит делал вид, что слушает, но Стелла была уверена, что он думает о другом. Как ни странно, она чувствовала, что кого-то ему напоминает, и он не может вспомнить, кого. Сначала он ей показался неинтересным: лицо какое-то белое, какой-то приторный вид. Он не обращал на нее абсолютно никакого внимания, и она решила, что он занят одним собой. Сейчас по слегка раздувающимся ноздрям, по презрительно склоненной голове она видела, что он ее принимает за дуру. Если б не эта обесцвеченность тонких, тронутых никотином пальцев, барабанящих по столу, она бы его просто боялась.

Секунду она раздумывала, не стоит ли снова закашляться. Но вместо этого стала ему рассказывать про Лили, и дядю Вернона, и «Аберхаус-отель». Терять было нечего. Все равно он, конечно, не собирался слушать ее отрывок из «Договора о разводе».

В общем, это не то чтобы в полном смысле отель, призналась она, скорей пансион, хотя дядя Вернон два года назад поставил новую ванну. Когда Лили покупала дом, над дверью уже мигала вывеска, клиенты привыкли к названию, глупо было менять. Лили закрасила окна и двери бежевой краской, но люди путались, проходили мимо, и тогда дядя Вернон все опять покрасил в красный цвет. Лили считала, что цвет безобразно кричащий. Сначала Лили и ее сестра Рене затеяли общее дело, только Рене скоро плюнула на все и свалила в Лондон. Невелика потеря. Она была стильная, никто не отрицает, но кому это надо на ливерпульских задворках? Люди, как увидят эти картины в прихожей или атласные подушечки, натыканные в головах постелей, сразу смывались. Кое-кого из постоянных жильцов видели на пороге у Ма Танг, у соседки – однорукого мыловара и торговца пробкой со стеклянным глазом в том числе: вволакивали туда свои чемоданы с образчиками.

– А что за картины? – спросил Бонни.

– Гравюры, – сказала Стелла. – Несчастные девы в чем мать родила, неизвестно зачем привязанные к деревьям. Ну и еще голос ее им на нервы действовал. Чересчур благородный. Как-то она сюда опять заезжала, но зря. После той истории со светом среди ночи, когда соседи на нее пожаловались в полицию, дни ее были сочтены.

– А почему соседи пожаловались? – спросил Бонни. Не он один заинтересовался. Дамы за соседним столиком вытянули шеи, ушки на макушке.

– Да так, – сказала Стелла. – Я не могу в это углубляться. – Она глянула на Мередита и поймала его на широком зевке. – Потом дядя Вернон все взвалил на себя. Фактически он управляет отелем. Он говорит, от меня будет меньше вреда, если меня примут на сцену.

Бонни признался, что по ее рассказам ему понравился дядя Вернон. В этом человеке угадывается скрытая глубина. Стелла, вероятно, больше пошла в него, чем в мать.

– Ой, тут вы ошибаетесь, – сказала она. – Нет, это я, наверное, в мать, потому что дядя Вернон мне никто.

Мередит доканчивал зевок. Еще мерцало золото задних зубов, когда он вынул десятишиллинговую бумажку и помахал официантке.

Стелла, извинившись, пошла в женскую уборную и притворилась, что моет руки. В зеркале она видела, как дежурная – серебряный обруч на рыжих кудрях – клюет носом на стуле у двери. В красной мисочке на подзеркальнике всего-то было шесть пенсов. Недостаточно, чтоб войти в долю за чай на троих плюс еще два пирожных и чаевые, и притом – как неслышно сунуть их в карман?

Что лучше – чтоб Мередит счел ее халявщицей или чтоб ее арестовали за воровство? Может быть, упасть в обморок? Миссис Аккерли ее учила расслаблять мышцы и падать, как куль с мукой.

Вряд ли Мередит будет требовать с нее треть по счету, когда увидит распростертую на полу. Да, но вдруг она упадет нескладно, выставит резинки от пояса всем напоказ, как проститутка? Дура я, дура, думала она. Дядя Вернон предлагал ей деньги, а она воротила нос.

С колотящимся сердцем она засунула в рукав три пенса, но дальше нервы не выдержали, она вышла и увидела, что оба, уже одетые, ждут ее у выхода.

На улице Мередит сказал, что они еще встретятся, когда начнется сезон. Бонни возьмет над ней шефство.

– Но вы же не видели, как я играю, – изумилась она.

Она уже примирилась с карьерой продавщицы у Вулворта. Он вздернул брови и сказал, что полагает иначе. С ней в свое время свяжется секретарша. Она покраснела, когда он пожимал ей руку.

– Жду новых встреч, – галантно сказал Бонни. Поцеловал ее в щечку и предложил остановить такси.

– Мне надо еще кое-что купить, – сказала она. – Я сама потом поймаю. Дядя Вернон никогда не ездит на такси, он считает унизительным давать чаевые. Глупо, правда? Огромное вам спасибо за чай.

Дождь перестал, тучи были в заплатах холодного белого света. Она бросилась через дорогу бегом, будто вдруг увидела знакомого, добежала чуть не до конца Нолд-стрит и только там остановилась и оглянулась. Она ничего не увидела из-за трамвая, которому не давала проехать тележка с углем, но когда он протренькал мимо, она увидела: Мередит, подняв капюшон, вышагивает через Ганновер-плейс в сторону реки. В глубине души она знала, что это не он. Теперь всю мою жизнь, думала она, я тебя буду видеть в любой толпе.

Она поднялась в гору, к церкви Святого Луки, в которой – почему бы и нет – ее прадед некогда играл на органе. Сизые травы плескались в сквозных пробоинах зависшей в поднебесье на своих винтовых ступеньках разбомбленной колокольни. Дядя Вернон говорил, что это уродство и непонятно, почему муниципалитет не может сровнять все сооруженье с землей и довести до конца то, что начала люфтваффе. Стелла спорила, говорила, что церковь – памятник архитектуры, а разбитая колокольня – лестница из прошлого в будущее.

Теперь она знала, что прошлое вообще не считается, а будущее поинтересней ветхой каменной кладки. Любовь – вот что станет ее лестницей к звездам, и, сама потрясенная величием образа, она выдавила слезу.

Наверху, на углу возле «Коммерческого отеля», она позвонила маме, использовав те три пенса, которые стибрила с подзеркальника в кафе Фуллера. Солнце уже садилось, и все в синяках было небо над «Золотым драконом».

– Я не чувствую за собой вины. – призналась она. – Необходимость оправдывает, ты согласна? Да никто меня и не видел.

Мама говорила обычные вещи.