Книга Краткая история тракторов по-украински онлайн - страница 4

3
ТОЛСТЫЙ КОРИЧНЕВЫЙ КОНВЕРТ

– Так ты получил письмо от адвоката, папа? – Гм-м. Да-да. Он явно был не расположен к разговору.

– Ну и что ты думаешь?

– Ага, ну… – Он кашлянул. Его голос звучал напряженно. Он не любил говорить по телефону. – Ну, я показав его Валентине.

– И что она сказала?

– Шо сказала? Ну… – Опять кашель. – Сказала, шо закон не може розлучить мужа з его женою.

– Ты разве не читал письмо адвоката?

– Да. Не. Но она усё равно так сказала. Она так думае.

– Но она думает неправильно, папа. Неправильно!

– Гм-м.

– А ты? Что ты ей сказал? – Я пыталась сохранять самообладание.

– Ну шо я можу сказать? – В голосе его сквозила какая-то беспомощность, словно он подчинился силам, над которыми был не властен.

– Ты мог сказать, например, что тебе не нравится эта идея с женитьбой. Ведь мог же?

От страха у меня свело желудок. Я поняла, что он пойдет до конца и мне придется с этим смириться.

– Ага. Да. Не.

– Что ты хочешь сказать этими «да» – «нет»? – От раздражения у меня саднило в горле. Я изо всех сил старалась говорить спокойно.

– Я не можу етого сказать. Я ничого не можу сказать.

– Папа, ради бога…

– Слухай, Надежда, мы поженимся, и усё. И не треба за ето больше говорить.

У меня было такое чувство, будто происходит что-то ужасное, но я впервые видела отца таким бодрым и взволнованным после смерти мамы.

Он уже не первый раз мечтал спасти нищих украинцев. Однажды решил найти членов семьи, которых не видел полвека, и привезти их всех в Питерборо. Разослал письма в горсоветы и сельские почтамты по всей Украине. К нам приходили десятки ответов от пронырливых «родичей», захотевших воспользоваться его приглашением. Но мама положила всему этому конец.

Теперь я видела, что отец направил всю свою энергию на эту женщину и ее сына, которые должны были заменить ему семью. Он мог бы говорить с ними на своем родном языке. Таком красивом, что любого сделает поэтом. А украинские пейзажи кого угодно превратят в художника. Выкрашенные голубой краской деревянные хаты, поля золотистой пшеницы, серебристые березовые рощи и широкие реки, неторопливо и плавно катящие свои волны. Хоть он и не вернется на родину, сама Украина приедет к нему домой.

Я была в Украине. Видела бетонные жилые корпуса и реки с дохлой рыбой.

– Папа, Украина не такая, как ты запомнил. Она сейчас другая. И люди другие. Песен больше не поют – разве только водки напьются. Их интересуют только покупки. Западные товары. Мода. Электроника. Американские модели.

– Гм-м. Ето ты просто так говоришь. Може, оно и так. Но если я зможу спасти хоть одного прекрасного человека…

Он снова замечтался.

Правда, есть одна проблема. Срок действия ее туристической визы истекает через три недели, пояснил папа.

– А ей ище надо получить свидетельство о розводе од мужа.

– Ты хочешь сказать, что она замужем?

– Муж остався в Украине. Между прочим, очень интеллигентный чоловек. Политехничеський директор. Я из ним зписався – даже балакав з ним по телефону. Он сказав, шо Валентина буде отличной женой. – Его голос звучал самодовольно. Будущий бывший муж перешлет документы по факсу в украинское посольство в Лондоне. А отец пока займется приготовлениями к свадьбе.

– Но если срок действия визы истекает через три недели, то получается, что ты опоздал. – (Мне очень хотелось на это надеяться.)

– Ну, если ей придеться вернуться, то мы поженимся вже после ее приезда обратно. Мы так решили – и нияких возражений.

Я заметила, что «я» успело превратиться в «мы». Я поняла: план разрабатывался уже давно и меня посвятили в него лишь на самом последнем этапе осуществления. Еели ей придется вернуться в Украину, он напишет ей письмо и она приедет обратно уже как его невеста.

– Но, папа, – сказала я, – ты же читал письмо адвоката. Ей могут не разрешить вернуться. Разве нет кого-нибудь другого, помоложе, кто бы мог на ней жениться?

Да, у этой находчивой женщины есть запасной план, сказал отец. Через агентство услуг на дому она познакомилась с одним молодым человеком, который оказался полностью парализован в результате дорожной аварии. Между прочим (сказал папа), очень порядочный молодой человек, из хорошей семьи. Бывший учитель. Она ухаживала за ним: купала, кормила с ложки, водила в туалет. Если ей откажут как невесте отца, она устроит так, что ее снова пригласят присматривать за этим молодым человеком «aupair» ⁴. Такая работа еще разрешена инструкциями по иммиграции. Она получит право на проживание аиpair в течение года, и за это время он влюбится в нее, и они поженятся. Тем самым ее будущее в этой стране будет обеспечено. Но для бедной Валентины это будет рабская жизнь, потому что он полностью от нее зависит – круглые сутки, тогда как отцовские потребности невелики (сказал папа). Отец знает об этом, потому что она водила его в этот дом и показывала этого молодого человека. «Видишь, на что он похож? – сказала она отцу. – Как я могу за него выйти?» (Только, само собой, она сказала это по-украински.) Нет, отец хотел избавить ее от такой подневольной жизни. Он принесет себя в жертву и женится на ней сам.

Меня мучила тревога. Но я сгорала от любопытства. Поэтому решила забыть о двухлетней вражде и позвонить сестре.

Когда я либерально миндальничала, Вера проявляла бескомпромиссность. А когда я колебалась, она принимала решительные меры.

– О боже, Надежда, что ж ты раньше-то не сказала? Мы должны ее остановить.

– Но если он будет с ней счастлив…

– Не смеши людей! Никого она не сделает счастливым. Совершенно ясно, что ей нужно. Не понимаю, Надежда, почему ты всегда становишься на сторону преступников…

– Но, Вера…

– Ты должна встретиться с ней и отвадить ее.

Я позвонила отцу.

– Папа, можно мне приехать и познакомиться с Валентиной?

– Не-не-не, нияких знакомств.

– Но почему?

Он запнулся. Трудно было так быстро найти отговорку.

– Она не говорить по-английски.

– Зато я говорю по-украински.

– Она дуже стеснительна.

– Мне так не показалось. Мы могли бы поговорить с ней о Ницше и Шопенгауэре. – (Ха-ха-ха!)

– Она работае.

– Ну тогда мы можем встретиться позже. После работы.

– Не, не в етом дило. Надежда, давай лучче не будем за ето говорить. До свидания.

Отец положил трубку. Он явно что-то скрывал.

Через несколько дней я позвонила ему опять. Пошла по другому пути.

– Привет, папа. Это я, Надежда. – (Он знал, что это я, но мне хотелось продемонстрировать дружелюбие.)

– Ага, да-да.

– Папа, Майк взял на этой неделе пару отгулов, и мы хотели бы приехать и повидаться с тобой. – Отец обожал моего мужа. Он мог говорить с ним о тракторах и аэропланах.

– Гм. Так. Дуже хорошо. И когда вы приедете?

– В субботу. Мы приедем в субботу на обед, около часа дня.

– Добре, я скажу Валентине.

Мы приехали раньше часа, надеясь ее застать, но она уже ушла. Дом выглядел запущенным и унылым. При маме там всегда стояли живые цветы, стол был застелен чистой скатертью и пахло вкусной едой. Теперь же вместо цветов – грязные чашки, стопки бумаги, книги и неубранные вещи. Голый темно-коричневый пластиковый стол застелен газетой, на которой валялись куски черствого хлеба и яблочные очистки. Воняло прогорклым жиром.

Однако отец был в прекрасном настроении. Виду него был бодрый и живой. Волосы, ставшие теперь совсем седыми и тонкими, отросли и растрепались на затылке. Кожа потемнела, натянулась и немного покрылась веснушками: наверное, он выходил в сад. Глаза у отца горели. Он угостил нас обедом: рыбными консервами, консервированными помидорами, черным хлебом и яблоками-«тосиба». Они готовились по специальному рецепту: отец собирал в саду яблоки, чистил, нарезал и складывал их в пирексовую тарелку, а затем запекал в микроволновке «Тосиба», пока они не становились клейкими и твердыми. Гордясь своим изобретением, отец постоянно нам подкладывал яблоки и дал немного с собой.

Я заволновалась: не вредно ли есть так много консервов? Полноценно ли он питается? Проверила холодильник и кладовку: молоко, сыр, крупы, хлеб и куча консервов. Ни одного свежего фрукта или овоща, за исключением яблок-«тосиба» и сплошь почерневших бананов. Но выглядел он хорошо. Я начала составлять список покупок.

– Тебе нужно есть побольше свежих фруктов и овощей, папа, – сказала я. Отец согласился на цветную капусту и морковку. Он перестал есть мороженый горох и бобы – от них кашель.

– Валентина тебе готовит? – спросила я.

– Иногда готовить, – уклончиво ответил он.

Я схватила половую тряпку и принялась отмывать грязь. Вся квартира была покрыта толстым слоем пыли и липкими коричневыми пятнами от пролитого чая. Везде книги: история, биографии, космология – некоторые он покупал сам, другие брал в библиотеке. На столе в прихожей я увидела несколько листов бумаги, исписанных его мелким, неразборчивым, заостренным почерком, с множеством добавлений и зачеркиваний. Я с трудом читаю по-украински, если написано от руки, но, судя по расположению строк, это были стихи. Отец опубликовал свое первое стихотворение в четырнадцать лет. То были хвалебные вирши в честь новой гидроэлектростанции, построенной на реке Днепр в 1927 году. Учась на инженера в Киеве, отец входил в тайный кружок украинских поэтов, который был впоследствии запрещен, поскольку в Советском Союзе языком межнационального общения объявили русский. Я обрадовалась, что отец по-прежнему пишет стихи. Даже немного загордилась им. Потом сложила бумаги в аккуратную стопку и протерла стол.

В соседней комнате Майк развалился в кресле с рюмкой сливянки. Полуприкрыв веки, он геройски сохранял внимательное выражение лица, пока отец монотонно бубнил:

– В етой прекрасной стране произошла страшна трагедия. Ее постигли две напасти – фашизм и коммунизм.

На стене над камином висела карта Европы. Границы России и Германии отец выделил жирными линиями с таким нажимом, что бумага кое-где прорвалась. Грубые изображения свастики, императорского орла, серпа и молота были покрыты гневными каракулями. Голос отца повысился и задрожал, и он заговорил с еще большим жаром:

– Як вы думаете, если я смогу спасти хотя б одного человека – одного-единственного чоловека – одетого кошмара, ето будет нравственный поступок?

Майк дипломатично промямлил что-то себе поднос.

– Понимаешь, Михаил, – отец заговорил доверительным тоном, как мужчина с мужчиной. – В ребенка може буть токо одна мать, но мущина може влюбляться много раз в жизни. Ето совершенно нормально. Ты согласен?

Я напрягла слух, пытаясь расслышать ответ Майка, но смогла уловить лишь невнятное бормотание.

– Я можу понять состояние Веры й Нади. Они потеряли мать. Но они согласяться зи мной, когда увидят, яка Валентина прекрасна женшина. – (Ой ли?) – Конешно, когда я познакомився зи своей первой женой Людмилой, она тоже була красива. Ты ж знаешь, я ее тоже спас. На нее напали яки-то хлопци, котори хотели отобрать в нее коньки, и я за нее вступився. 3 того раза мы тесно подружилися. Да, мущина – прирожденный защитник женщины. – (Я тебя умоляю!) – Валентина – ще одна красива женщина, котора взывае ко мне о помощи. Як же я можу пройти мимо?

Он начал перечислять все те ужасы, от которых ее спасал. Вся украинская община твердила о том, что в тамошних магазинах нет еды. Люди едят только то, что выращивают у себя на огороде, – почти как в старину. Гривна катастрофически упала и продолжает падать каждый день. В Харькове зарегистрирована вспышка холеры. На Донбассе свирепствует дифтерия. В Житомире на женщину напали средь бела дня и отрубили ей пальцы с золотыми кольцами. В лесах вокруг Чернобыля срубили деревья и сделали из них в Чернигове радиоактивную мебель, которую распродали по всей стране, так что люди теперь облучаются в своих же собственных квартирах. В Донецке при взрыве в шахте погибли четырнадцать горняков. На железнодорожном вокзале в Одессе арестовали мужчину, у которого в чемодане обнаружили целый комок урана. Во Львове одна молодая женщина, провозгласившая себя вторым Христом, убедила всех в том, что через полгода наступит конец света. Повсюду царят хаос и беззаконие. Но гораздо страшнее – крушение духовных и нравственных принципов. Некоторые люди вернулись в старую церковь, но большинство вступает в новые вздорные секты, проникающие в страну с Запада, или обращаются к гадалкам, пятидесятникам, провидцам и самобичевателям, просто заколачивающим деньгу. Никто не знает, во что верить и кому доверять.

– Если я зможу спасти хоть одного чоловека…

– Ну вот, приплыли! – Я швырнула в отца мокрой половой тряпкой, и та упала ему на колени. – Папа, по-моему, ты запутался в идеологии. Валентина и ее муж были членами партии. Преуспевающими, наделенными властью людьми. При коммунизме дела у них шли прекрасно. И бегут они не от коммунизма, а от капитализма. А ты ведь у нас за капитализм, не так ли?

– Гм-м, – он подобрал тряпку и по рассеянности протер ею лоб. – Гм-м.

Я поняла, что идеология и Валентина – совершенно разные вещи.

– Так когда же мы сможем с ней познакомиться?

– Она должна прийти сюда после смены, часов у пьять, – сказал отец. – Мне треба ей кой-шо передать. – И он взял с серванта толстый коричневый конверт, плотно набитый бумагами.

– Так, может, я пока выскочу в магазин? А потом, когда она вернется, вместе попьем чаю. – Бодрый, проникновенный тон. Чисто английский. Он помог мне отрешиться от всей этой муки и безумия.

На обратном пути из магазина я притормозила возле той частной больницы, где работала Валентина. В эту самую больницу незадолго до смерти положили маму, так что место было хорошо мне знакомо. Я припарковалась у обочины, а потом, минуя парадную дверь, обошла здание и заглянула в кухонное окно. Полная женщина средних лет помешивала что-то на плите. Не она ли? Рядом с кухней – столовая, где несколько пожилых пациентов собирались пить чай. Пара скучающих подростков в детских комбинезонах возила их туда-сюда в каталках. Там были еще другие люди, державшие подносы с едой, но они стояли слишком далеко, и я не смогла их рассмотреть. Затем через парадную дверь начали выходить люди – они двигались к автобусной остановке. Персонал или родственники, навещавшие больных? Кого же я ищу, в конце-то концов? Женщину, подходящую под описание отца: красивую блондинку с огромным бюстом. Но таких здесь не было.

Когда я вернулась домой, отец был в отчаянии. Она позвонила и сказала, что не придет. Сразу поедет домой. Завтра она возвращается в Украину. Ему нужно увидеться с ней перед отъездом. Он должен передать ей подарок.

Конверт не был запечатан, и со своего места я увидела, что в нем – пара листов бумаги, исписанных тем же неразборчивым почерком, и несколько банкнот. Не удалось рассмотреть, сколько. Я почувствовала, как во мне закипает злость. Перед глазами пошли красные круги.

– Папа, зачем ты даешь ей деньги? Твоей пенсии и так еле хватает на жизнь.

– Надежда, ето не имеет к тебе ниякого отношения. Почому тебя так волнует, як я розпоряжаюсь своими деньгами? Или ты думаешь, шо тебе ничого не останеться, га?

– Неужели ты не видишь, что она тебя дурачит, папа? Мне кажется, я должна обратиться в полицию.

Он затаил дыхание. Отец боялся полиции, местного муниципалитета, даже почтальона в форменной одежде, приходившего каждый день к парадной двери. Я напугала его.

– Яка ты жестока, Надежда! Я воспитав бессердечного изверга! Вон з моего дома. Я не хочу – (хочу) – тебя больше видеть. Ты мине не дочка?! – Внезапно он закашлялся. Зрачки расширились. На губах выступила пена.

– Только без мелодраматизма, папа! Ты уже и раньше мне это говорил, не помнишь? Когда я была студенткой, а ты считал меня левачкой.

– Даже Ленин писав, шо етот левацкий коммунизм – детска… – (Кх-кх.) – Детска болезнь.

– Ты назвал меня троцкисткой. Сказал: «Убирайся из моего дома, я не желаю тебя больше видеть!» Но, как видишь, я до сих пор здесь. И по-прежнему выслушиваю весь этот бред.

– Так ты и була троцкисткой. Як и уси твои революционни студенты з их дурацькими флагами и прапорами. Ты хоть знаешь, шо делав Троцкий? Ты хоть знаешь, сколько он убив людей? И як он их убивав? Знаешь? Троцкий був извергом, похлеще Ленина. Похлеще Веры.

– Папа, если бы я даже была троцкисткой, которой я, кстати, не была, все равно очень бестактно было говорить такое своей дочери.

Это случилось двадцать пять лет назад, и я до сих пор помню тогдашнюю обиду, ведь раньше я свято верила в безграничную родительскую любовь. В действительности дело было не в политике, а в том, что он хотел навязать мне свою волю: отстоять свое отцовское право мною командовать.

Тут вмешался Майк:

– Николай, я уверен, вы сказали это не со зла. А тебе, Надежда, нечего ворошить прошлое. Сядьте оба, и давайте поговорим.

У него хорошо получается нас мирить.

Отец сел. Он весь трясся, стиснув челюсти. Я помнила его таким с детства, и мне хотелось стукнуть его или убежать.

– Николай, мне кажется, Надежда права. Одно дело – помочь ей переехать в Англию, и совсем другое – давать ей деньги.

– Ето на билеты. Если она вернеться, ей нужни будуть гроши на билеты.

– Но если она действительно вами дорожит, то придет повидаться с вами перед отъездом, не так ли? Захочет попрощаться, – сказал Майк.

Я молчала. Старалась не вмешиваться. Пошел он к черту, старый дурак.

– Гм-м. Може, оно й так.

Отец казался расстроенным. Прекрасно. Пусть расстраивается.

– Я, конечно, понимаю, Николай, что она очень привлекательна, – сказал Майк. (Что-о? Он понимает? Ладно, поговорим об этом потом.) – Но если она действительно собирается выйти за вас замуж, мне кажется немного подозрительным, что она не желает встречаться с вашими родственниками.

– Гм-м… – Отец никогда не спорил с Майком, как спорил со мной. Ведь Майк – мужчина, и к нему следует относиться уважительно.

– А как же те деньги, которые она зарабатывает на всех своих работах? На билеты их должно хватить.

– Ей треба розсчитаться из долгами. Если я не дам ей гроши на билеты, она може никогда больше не приехать. – На его лице появилась полная растерянность. – А ще я написав ей стихи. И хотев бы их ей прочитать.

Я поняла – и Майк одновременно понял, – что он по уши втюрился. Какой идиот!

– Хорошо, где она остановилась в Питерборо? – спросил Майк. – Возможно, мы заедем к ней домой? – Теперь он был встревожен не меньше моего. И вероятно, заинтригован.

Мы все втроем загрузились в машину. Отец надел свой лучший пиджак и засунул коричневый конверт во внутренний верхний карман, у самого сердца. Он показал нам дорогу, и мы выехали на узкую улочку с рядом однотипных кирпичных домов, недалеко от центра города. Остановились возле дома с калиткой; к дверям вела разбитая щебеночная дорожка. Отец моментально выскочил из машины и побежал по дорожке, сжимая в руках конверт.

Я взглянула на отца со стороны, и меня поразили его старческий облик, сутулая, шаркающая походка. Но глаза у него при этом горели. Он позвонил в дверь. Тишина. Позвонил еще раз. И еще раз. И еще. Звонил все дольше и дольше. Через некоторое время послышался скрежет подъемного окна. Отец с нетерпением вздернул голову. Протянул конверт. Руки у него тряслись. Мы оба затаили дыхание, ожидая увидеть красивую блондинку с огромным бюстом, но вместо нее из окна высунул голову мужчина. На вид ему было лет сорок – с пышной каштановой шевелюрой и в белой рубашке с расстегнутым воротом.

– Проваливай, слыхал? Вали отсюда!

У отца отнялся язык. Дрожащими руками он протягивал конверт.

Шатен не обратил на конверт внимания.

– Ты нас уже достал! Сначала прислал письмо от адвоката, потом доставал ее на работе, а теперь явился домой. Ты вывел ее из себя. Так что теперь проваливай и оставь ее в покое! – Мужчина с грохотом захлопнул окно.

Отец весь как-то съежился и согнулся, застыв на месте. Майк обнял его за плечи и повел обратно к машине. Когда мы вернулись домой, отец почти ничего не говорил.

Майк сказал:

– Мне кажется, Николай, вы еще легко отделались. Советую вам завтра же положить эти деньги обратно в банк и забыть о ней.

Отец смущенно кивнул.

– Считаешь меня повным придурком? – спросил он Майка.

– Нет, что вы! – возразил Майк. – Любой мужчина может потерять голову из-за красивой женщины. – Он поймал на себе мой взгляд и улыбнулся, как бы извиняясь.

Отец немного воспрял духом. Его мужская гордость не пострадала.

– Да, я не хочу больше иметь з нею нияких дел. Ты обсолютно правый.

Было уже поздно. Мы попрощались и собрались в долгую дорогу обратно в Кембридж. Когда уже уходили, зазвонил телефон, и мы услыхали, как отец говорил по-украински. Я не слышала, что именно он говорил, но медлительные, мягкие нотки казались подозрительными. Наверное, нужно было остановиться, прислушаться и вмешаться, но я так устала, что мне хотелось поскорей домой.

– Знаешь, сколько денег было в конверте? – спросил меня Майк.

Мы ехали в сумерках домой и переваривали события прошедшего дня.

– Я видела, что там целая пачка. Возможно, фунтов сто.

– Я заметил сверху пятидесятифунтовую купюру. Обычно в банке не выдают пятидесяток. Там дают десятки или двадцатки. Если, конечно, не снимаешь очень крупную сумму. – Он хмуро и сосредоточенно уставился на извилистую дорогу. – Может, лучше узнать? – Он резко притормозил рядом с красной телефонной будкой. Я видела, как он пошарил в карманах в поисках монетки, набрал номер, снял трубку, опустил монетку и поговорил по телефону. Потом вернулся к машине.

– Тысяча восемьсот фунтов.

– Что-о?

– В конверте. Там была тысяча восемьсот фунтов. Бедный старик.

– Бедный старый дурак! Наверное, это все его сбережения.

– Видимо, ему звонила Валентина и просила перевести деньги на ее счет.

– А почитать стихи не просила? – (Ха-ха.)

– Он пообещал, что завтра же положит деньги обратно в банк.

Мы поехали дальше. Субботним вечером на дороге было мало машин.

Уже опустились сумерки, солнце село за тучи, и небо расчертили странные полосы света. Мы открыли окна, и в нос ударили деревенские запахи – боярышник, бутень и силос.

Мы добрались домой часам к десяти. Майк снова позвонил отцу. Я слушала по второму телефону.

– Просто хотел сообщить вам, что мы благополучно добрались, Николай. Вы точно сможете сходить завтра в банк? Меня беспокоит, что деньги пролежат у вас дома всю ночь. Вы можете спрятать их в надежном месте?

– Да… не… – Отец был взволнован. – А може, усё-таки оддать их ей?

– Николай, мне эта идея не нравится. По-моему, вы должны положить их в банк, как обещали.

– А если вже позно? Если я вже их оддав?

– Когда вы их отдали?

– Завтра, – от смущения он оговорился. – Завтра, сегодня – яка разница?

– Дождитесь меня, Николай, дождитесь.

Майк надел пальто и схватил ключи от машины. Он выглядел смертельно уставшим. Ранним утром следующего дня он вернулся с конвертом и надежно спрятал 1800 фунтов стерлингов в выдвижном ящике подносками, чтобы завтра же отнести их в банк. Что сталось со стихами, я не знаю.