Книга Остров Медвежий онлайн

Глава 1

И кому это вздумалось назвать видавшую виды посудину «Морнинг роуз» «Утренняя роза»? Нелепость такого названия бросалась в глаза каждому…

Траулер построили для лова рыбы в арктических широтах. Пятьсот шестьдесят тонн водоизмещения, пятьдесят три метра длины, девять метров ширины на миделе, и без груза, с полным запасом воды и топлива, посудина сидела в воде на четыре с лишним метра. Строила траулер верфь в Ярроу аж в 1926 году.

Посудина была скрипучая, тихоходная и валкая и трещала по всем швам. И давно пора бы пустить ее на металлолом…

Сродни траулеру были и капитан его – мистер Имри, и старший механик мистер Стокс.

Судно обладало отменным аппетитом и пожирало уйму угля. И то же самое можно было сказать об остальных двоих – капитане, который поглощал виски в дозах весьма неумеренных, и стармехе – большом знатоке ямайского рома.

В момент, когда мы встретились, эта троица и предавалась любимому занятию, не меняя своих многолетних привычек.

Насколько я мог заметить, никто из немногочисленных моих сотрапезников, сидевших за двумя длинными столами, особой наклонности к чревоугодию не проявлял. Разумеется, на это была веская причина. Дело было вовсе не, в качестве блюд. И не в претензиях к художественному уровню интерьера кают-компании, отделанной малиновыми коврами и портьерами, каковые странно смотрелись на борту допотопного траулера. Дело в том, что в 1956 году по капризу одного миллионера, владельца судоходной компании, в ком любовь к морю уживалась с полным невежеством в мореходстве, траулер был оснащен новой машиной и переоборудован в яхту для увеселительных прогулок.

Плохой аппетит моих сотрапезников объяснялся концом октября. Это пора крепких штормов. Моксен и Скотт, судовые стюарды, благоразумно задернули портьеры на окнах кают-компании, лишив нас зрелища осенней непогоды.

Наблюдать, что происходит снаружи, не было необходимости. Всякий слышал и ощущал шторм всем своим существом. Заупокойно выл ветер в снастях пронзительный, тоскливый свист, похожий на жалобные причитания ведьмы. Через равные промежутки времени раздавались гулкие, как взрывы, удары бивших в скулу траулера волн, гонимых к осту ледяным ветром, рожденным в бескрайних просторах Гренландского ледового щита, за целых семьсот миль отсюда. Тоны судовой машины менялись по мере того, как корма то вздымалась вверх, едва не обнажая винт, то вновь погружалась в воду. Иногда возникало такое чувство, будто тебя завинчивают как штопор, что вызывало особенно неприятное ощущение, и кажется, не у меня одного.

Проплавав последние восемь лет на морских судах, сам я не страдал от качки. Но и без медицинского образования – а по документам я врач – нетрудно было обнаружить у моих спутников симптомы морской болезни. Жалкая улыбка, отвращение к пище, самососредоточенность – все эти признаки были налицо.

Забавное зрелище – наблюдать, как развивается морская болезнь, если страдает кто-то иной, а не вы сами. Любой желающий мог до посинения, вернее пожелтения, глотать драмамин, но арктические шторма это средство от качки не признают. Это все равно что глотать аспирин при холере.

Я огляделся. Кто-то сдаст первым. По-видимому, Антонио – высокий, худощавый, манерный, но чрезвычайно симпатичный уроженец Рима с шапкой белокурых вьющихся волос. Обычно, когда подступает тошнота, лицо приобретает зеленоватый оттенок. Что же касается Антонио, то лицо его цветом напоминало ликер «шартрез», вероятно от природной бледности итальянца. После того как судно особенно резко накренилось, Антонио вскочил и молча выбежал из салона.

Сила примера столь велика, что спустя несколько секунд из-за стола поспешно вышли еще трое: двое мужчин и девушка. Через пару минут, кроме капитана Имри, Стокса и меня, за столом остались только мистер Джерран и мистер Хейсман.

При виде поспешного бегства сотрапезников капитан и стармех обменялись удивленными взглядами и, качая головой, принялись дозаправляться горючим.

Капитан Имри, рослый моряк с пронзительным взглядом голубых близоруких глаз, копной седых волос и длинной, как у пророка, бородой, был облачен в двубортную тужурку с золочеными пуговицами и широкой нашивкой коммодора королевского военно-морского флота, которую носил незаконно, и орденскими планками в четыре ряда, которые носил по праву. Достав из привинченного к палубе контейнера бутылку виски, он налил стакан чуть не до краев, добавив туда немного воды. В эту минуту судно подбросило и накренило, но капитан Имри не пролил ни капли. Опустошив одним залпом содержимое стакана, он потянулся к трубке. Капитан Имри давно усвоил хорошие манеры.

О мистере Джерране этого я бы не сказал. Он хмуро разглядывал телячьи котлеты, брюссельскую капусту, картофель и пиво, очутившиеся у него на брюках. Но стюард был тут как тут – со свежей салфеткой и пластмассовым ведерком.

Несмотря на странно заостренный череп и широкое одутловатое лицо, Отто Джерран с первого взгляда казался человеком нормального телосложения. Но когда он вставал, выяснялось, что впечатление обманчиво: при росте менее ста шестидесяти сантиметров весил он около ста десяти килограммов. Он носил туфли на высоких каблуках и дурно сшитый костюм; шея у него отсутствовала, длинные кисти рук – нервные, ноги – необычайно маленькие. Багровый цвет лица объяснялся коронарной недостаточностью, а не вспыльчивым характером. Джерран поднял глаза на капитана Имри.

– Что за глупое упрямство, капитан! – воскликнул Джерран неестественно высоким для столь грузного мужчины голосом. – Зачем же идти навстречу этому ужасному шторму?

– Какому шторму? – искренне удивился капитан, ставя стакан на стол. Этот безобидный ветерок вы называете штормом? – Имри повернулся к мистеру Стоксу, сидевшему рядом со мной. – Баллов семь, верно, мистер Стокс? От силы – восемь, но не больше.

Налив себе рому. Стокс откинулся на спинку стула. В отличие от капитана и лицо, и череп Стокса были абсолютно голы. Сияющая лысина, худое смуглое морщинистое лицо и длинная жилистая шея делали его похожим на неопределенного возраста черепаху. Да и двигался он со скоростью черепахи.

Мистер Стокс и капитан Имри служили на тральщиках еще во время мировой войны и, уйдя десять лет назад в отставку, остались неразлучны. Иначе как «капитан Имри» и «мистер Стокс» ни один, ни другой друг к другу не обращались.

После приличествующей паузы мистер Стокс выразил свое компетентное мнение:

– Семь.

– Конечно семь, – безоговорочно согласился капитан, снова наполняя стакан. Слава Богу, что ходовую вахту на мостике несет штурман Смит, подумал я.

– Ну вот видите, мистер Джерран? Сущие пустяки, а не шторм.

Уцепившись за стол, наклонившийся под углом тридцать градусов, собеседник капитана промолчал.

– Разве это шторм? Помню, как мы с мистером Стоксом отправились рыбачить на банки близ острова Медвежий. Мы добрались туда первыми и вернулись в порт с полными трюмами. Случилось это, кажется, в двадцать восьмом году.

– В двадцать девятом, – поправил его Стокс.

– В двадцать девятом, – согласился капитан, устремив взгляд голубых глаз на Джеррана и Иоганна Хейсмана – тщедушного, бледного человечка с вечно настороженным выражением лица и не знающими ни минуты покоя руками. – Вот это был шторм! Мы вышли из Абердина на траулере, забыл его название…

– "Сильвер Харвест", – отозвался мистер Стокс.

– На «Сильвере Харвесте». Во время десятибалльного шторма поломалась машина. Два часа судно дрейфовало лагом к волне, два часа невозможно было завести на шлюпку перлинь. Командовал траулером…

– Мак-Эндрю, Джон Мак-Эндрю, – подсказал старый механик.

– Благодарю вас, мистер Стокс. У капитана был перелом шейных позвонков.

Тридцать часов он греб, удерживая судно против волн. Это с гипсовой-то повязкой на шее. Шторм был силой десять баллов, а в течение четырех часов даже одиннадцать. Видели бы вы эти волны! Горы, настоящие горы! Нос взлетал на десять метров, потом опускался, судно кидало с борта на борт. И так много часов подряд. Кроме мистера Стокса и меня, укачало всех… – Увидев, что Хейсман вскочил и бросился бегом из салона, капитан Имри замолчал на полуслове. – Ваш друг нездоров, мистер Джерран?

– Нельзя ли выпустить плавучий якорь, или как у вас это называется? умоляюще произнес Джерран. – А может, надо искать укрытие?

– Укрытие? От чего? А вот еще помню…

– Мистер Джерран и его спутники не плавали всю свою жизнь, – заметил я капитану.

– И то правда. Выпустить плавучий якорь? Гм, волнение от этого не уменьшится. Ближайшее укрытие – остров Ян Майен. Идти до него триста миль в вестовом направлении, навстречу шторму.

– А если уходить от шторма? Разве это не поможет?

– Конечно поможет. Тогда качка уменьшится. Если вы настаиваете, мистер Джерран. Вам известны условия нашего контракта. Капитан обязан выполнять все распоряжения фрахтователя, если при этом судно не подвергается опасности.

– Хорошо, хорошо. Делайте что надо.

– Вы, разумеется, понимаете, мистер Джерран, что подобная погода продержится еще сутки, а то и больше?

Самочувствие Джеррана несколько улучшилось, и со слабой улыбкой он произнес:

– Мы все во власти матери-природы, капитан.

– Тогда нам придется идти почти на ост.

– Всецело полагаюсь на вас, капитан.

– Вижу, вы не отдаете себе отчета в том, что это значит. Мы потеряем двое, а то и трое суток. Если пойдем курсом девяносто, то севернее мыса Нордкап нас встретит шторм почище этого. Возможно, в Гаммерфесте придется искать укрытия. Потеряем неделю или даже больше того. Не знаю, во сколько сотен фунтов обходится вам в сутки фрахт и оплата съемочной группы… Я слышал, что некоторые из так называемых звезд могут в считанное время сколотить себе целое состояние… – Не кончив фразы, старый моряк встал и отодвинул стул. – Хотя о чем говорить. Для такого человека, как вы, деньги ничего не стоят. Прошу прощения, свяжусь с ходовой рубкой.

– Подождите, – испуганно проговорил Джерран, о скупости которого ходили легенды: капитан Имри невольно коснулся самого больного его места. – Неделю потеряем, говорите?

– Если повезет. – Капитан подвинулся к столу и потянулся к бутылке.

– И так трое суток пропало, – сказал Отто. – Скалы у Оркнейских островов, море да «Морнинг роуз»… У нас ни фута пленки натурных съемок не снято.

– А ваш режиссер и операторы четверо суток на койках валяются, посочувствовал капитан Имри. – Капризы матери-природы, мистер Джерран.

– Трое суток коту под хвост, – повторил Джерран. – Возможно, еще неделю потеряем. А на все тридцать три дня отведено, – прибавил он со страдальческим лицом. – Далеко ли до острова Медвежий, капитан?

– Триста миль или около того. Двадцать восемь часов ходу, если идти на полных оборотах.

– А это возможно – идти на полных оборотах?

– Судно-то выдержит. Выдержат ли ваши люди? По-моему, прогулка на водном велосипеде по пруду им была бы больше по душе.

– Конечно, вы правы, согласился Джерран, находя свою выгоду в подобном повороте дела. – Доктор Марлоу, за время службы в военном флоте вам не раз приходилось врачевать страдающих морской болезнью? – Не услышав возражений, Джерран продолжал:

– Много ли нужно времени, чтобы оправиться после такого недомогания?

– Все зависит от степени. – Я никогда не задумывался над этим, но ответ показался мне разумным. – После плавания через Ла-Манш, продолжающегося полтора часа, чтобы прийти в себя, достаточно и десяти минут. А после четырехдневного атлантического шторма потребуется несколько суток, чтобы оклематься.

– Но ведь от морской болезни не умирают, верно?

– Никогда не слышал ни о чем подобном. Мне стало ясно, что при всей его нерешительности и суетливости, над которой (разумеется, за глаза) все посмеивались, Джерран способен на решительные, граничащие с жестокостью действия. Каким-то образом все это связано с деньгами, подумал я и продолжал:

– Сама по себе морская болезнь к подобному исходу привести не может. Но если у больного слабое сердце, тяжелая форма астмы, бронхит или язва желудка…

Немного помолчав и что-то прикинув в уме, Джерран сказал:

– Должен признаться, меня беспокоит здоровье членов нашей съемочной группы. Не смогли бы вы на них взглянуть? Здоровье наших людей для меня дороже любых денег, заработанных от продажи фильма. Вы как доктор согласитесь со мной, я в этом уверен.

– Безоговорочно, – отозвался я.

И тотчас понял, что Отто обвел меня вокруг пальца: располагая ограниченными возможностями для медицинского обследования, я не смог бы установить наличие каких-то серьезных заболеваний у членов съемочной группы и экипажа и подписал бы чистое медицинское свидетельство. В таком случае Отто смог бы потребовать скорейшей доставки группы на остров Медвежий, несмотря на страдания «наших людей», о которых он столь лицемерно беспокоился, тем самым значительно сэкономив деньги и время. В крайнем случае, если с кем-то и случится несчастье, ответственность ляжет на меня.

Осушив рюмку дешевого бренди, которое в ничтожных количествах выдавал нам Отто, я поднялся из-за стола.

– Вы останетесь здесь? – спросил я.

– Да. Спасибо за помощь, доктор. Большое спасибо.

– Пока не за что.

Сначала я поднялся к Смиту в рубку. Смит начинал мне нравиться, хотя я почти ничего о нем не знал. То, что придется однажды сблизиться с ним на почве общих интересов, – нет, никогда не пришла бы мне в голову такая мысль: верзила ростом сто восемьдесят сантиметров и девяносто кило весом, Смит не был похож на возможного моего пациента.

– Откройте вон ту аптечку, – кивнул Смит в сторону буфета, стоявшего в углу тускло освещенной рубки. -Личные запасы капитана Имри. Использовать лишь в чрезвычайных обстоятельствах.

Достав из гнезда одну из полдюжины бутылок, я принялся изучать ее при свете лампы над столом для прокладки и сразу проникся к Смиту еще большим почтением. Находясь на широте семьдесят градусов на борту допотопного, хотя и модернизированного траулера, на дорогие сорта виски не рассчитываешь.

– А что вы называете чрезвычайными обстоятельствами? – поинтересовался я.

– Желание утолить жажду.

Плеснув из бутылки с этикеткой «Отар-Дюпюи» виски в стакан, я протянул его Смиту. Тот покачал головой и стал наблюдать за мной. Пригубив содержимое, я уважительно опустил стакан.

– Расходовать такое добро на утоление жажды – преступление. Не думаю, что капитан будет в восторге, увидев, как я расправляюсь с его личными запасами.

– Капитан Имри – человек твердых правил. Одно из них состоит в том, что от двадцати ноль-ноль до восьми утра он никогда не появляется на мостике.

Ходовую вахту в этот промежуток мы несем поочередно с Окли, судовым боцманом. Поверьте, так лучше для общей безопасности. Что привело вас на мостик помимо тяги к спиртному, мистер Марлоу?

– Служебный долг. Выясняю погодные условия, прежде чем приступить к медицинскому осмотру крепостных мистера Джеррана. Он опасается, что, если будем следовать прежним курсом, его невольники отбросят копыта.

Погодные условия, как я заметил, значительно ухудшились. Хотя на мостике качка ощущается сильнее, чем внизу.

– Что касается погоды, синоптики не обещают ничего радостного. Там, куда мы направляемся, – зачем-то прибавил Смит, – метеостанций не так уж много.

– А вы сами как думаете?

– Улучшения погоды не предвидится. – Тема, видно, не очень интересовала штурмана, и он с улыбкой прибавил:

– Светский разговор поддерживать я не умею, да и зачем это нужно, если под рукой виски столь отменного качества.

Отдохните часок, а потом доложите мистеру Джеррану, что все его крепостные, как вы их называете, отплясывают на корме кадриль.

– Подозреваю, что мистер Джерран – человек очень недоверчивый. Однако если позволите…

– Угощайтесь.

Снова наполнив стакан, я убрал бутылку.

– Вы флотский врач, док? – поинтересовался мой собеседник.

– Бывший.

– А теперь сюда загремели?

– Позорнейшая страница моей биографии. Вы не находите?

– Попали в точку. – Он сверкнул белизной зубов. – По профессиональной непригодности списали? Или напились на дежурстве?

– Причина гораздо прозаичнее. Неподчинение начальству.

– У меня такая же история. – Помолчав, Смит поинтересовался:

– Этот ваш мистер Джерран, у него все дома?

– Так утверждают врачи, нанятые страховой компанией.

– Я не об этом.

– Неужели вы рассчитываете, что я стану дурно отзываться о своем работодателе? Снова белозубая улыбка.

– Можно ответить и так. Но вы не находите, что у этого олуха сдвиг по фазе? Или это обидное определение?

– Только по мнению психиатров. Я не с ними беседую. «Сдвиг по фазе» для меня вполне приемлемый термин. Однако хочу напомнить, что у мистера Джеррана превосходная репутация.

– Как у сдвинутого по фазе?

– Ив этом плане тоже. А еще как у постановщика и кинорежиссера.

– Какой же нормальный постановщик повез бы съемочную группу на остров Медвежий в преддверии зимы?

– Мистеру Джеррану нужна подлинность.

– Мистеру Джеррану нужна консультация у психиатра. Неужели он не представляет, каково там в такое время года?

– Ко всему он мечтатель.

– В Баренцевом море мечтателям делать нечего.

И как только американцам удалось высадить человека на Луну?

– Наш друг Отто не американец. Он выходец из Центральной Европы. Если вам потребуются мечтатели, ищите их в верховьях Дуная.

– Далеконько он забрался от берегов голубого Дуная!

– Отто пришлось уезжать в большой спешке. В то время, за год до начала войны, многим приходилось уезжать подобным же образом. Попал в Америку куда же еще, потом пробился в Голливуд. Говорите про Отто все что угодно, но нужно отдать ему должное: он оставил в Вене процветающую киностудию, а в Калифорнию приехал только в том, что было на нем.

– А это немало.

– Тогда он был иным. Я видел фотографии. Конечно, не стройный, как березка, но килограммов на сорок меньше. Во всяком случае, всего за несколько лет, переключившись своевременно с антинацизма на антикоммунизм, Отто добился огромных успехов в создании ура-патриотических фильмов. Критики были в отчаянии, а зрители вне себя от восторга. В середине пятидесятых годов, когда он почуял, что его голливудской карьере грозит крах, преданность новой родине вместе с банковскими вкладами испарилась и Отто перебрался в Лондон. Там он создал несколько авангардистских картин, приведших критиков в состояние экстаза, зрителей в уныние, а самого Отто в число банкротов.

– Похоже, вы хорошо изучили своего шефа, – отозвался Смит.

– Любой, кто прочитал первые пять страниц проспекта к последней его картине, раскусил бы Отто. Я дам вам экземпляр. Нигде не упоминается слово «фильм». Выброшены, разумеется, слова «тошнотворный» и «отчаяние», многое приходится читать между строк. Но Отто весь как на ладони.

– Хотел бы я взглянуть на этот проспект, – произнес Смит. Подумав, добавил:

– Если Отто прогорел, откуда у него взялись деньги? Для съемки фильма, я имею в виду.

– Наивная вы душа. Продюсер зарабатывает больше всего тогда, когда у ворот его студии появляются судебные исполнители. Разумеется, студии, взятой в аренду. Когда банки арестовывают его счета, а страховые компании предъявляют ультиматум, кто закатывает банкет в «Савойе»? Наш приятель, известный продюсер. Таков, можно сказать, закон природы. Занимались бы вы лучше морским делом, господин штурман, – прибавил я дружелюбно.

– Мистер Смит, – поправил он рассеянно. – Так кто же финансирует вашего друга?

– Мой наниматель. Кто именно не знаю. В денежных делах Отто очень скрытен.

– Но на кого-то он все-таки опирается?

– Конечно. – Поставив стакан на стол, я поднялся. – Спасибо за гостеприимство.

– Даже после того, как он снял несколько картин, не принесших барыша?

Глупо, во всяком случае подозрительно все это.

– В киноиндустрии, мистер Смит, глупых и подозрительных людей пруд пруди.

В действительности я не знал, так это или нет, но, судя по компании, подобравшейся на борту судна, подобный вывод напрашивался сам собой.

– А может быть, он нашел такой вариант, который разом решит его проблемы?

– Вы имеете в виду сценарий? В ваших словах есть смысл. Но только сам мистер Джерран сможет рассеять ваши сомнения. Кроме Хейсмана, автора сценария, один Джерран читал его.

Дело было совсем не в том, что мостик расположен выше палубы. Спускаясь по трапу по правому, подветренному, борту, я убедился, что шторм действительно разыгрался не на шутку. На себе ощутив, насколько крепок и студен ветер, я обеими руками держался за поручни. Амплитуда качки составляла градусов пятьдесят – ощущение не из приятных; правда, однажды мне довелось попасть в шторм на борту крейсера, мачты которого описывали дугу в сто градусов, и все же корабль уцелел.

В самую непроглядную ночь на море не бывает абсолютно темно; даже если линию, разделяющую море и небо, нельзя четко провести, вы все-таки знаете: море более темное. В ту ночь видимость была не больше двух миль из-за нависшего над морем морозного тумана – явление обыкновенное для Норвегии, где воздух, спускающийся с ледников, соприкасается с теплыми водами фьордов, или, как было на сей раз, когда теплый ветер, дующий с Атлантики, поступает в полярные области. Единственное, что я смог разглядеть, – это белые гребни, срываемые ветром, и волны, которые перехлестывали через бак траулера и с шипением срывались в море. В такую ночь хорошо сидеть, надев шлепанцы, у камина.

Повернувшись к двери, я наткнулся на какую-то фигуру, стоявшую под трапом и державшуюся за ступеньки, чтобы не упасть. Лица не было видно, но по соломенным волосам я узнал Мэри. Это была Мэри Стюарт, или дорогая Мэри.

Я назвал ее так, чтобы не путать с другой Мэри, служившей помрежем у Джеррана, которую окрестили «маленькая», Мэри Дарлинг. Хотя первую Мэри звали Мэри Стюарт, настоящее ее имя было Илона Вишневецкая. Рассудив, что с таким именем известности в мире кино не добиться, она почему-то выбрала себе шотландскую фамилию.

– Дорогая Мэри, – произнес я, коснувшись ее щеки (нам, докторам, позволено). – Что вы тут делаете в столь поздний час и в такую стужу?

Щека у нее была холодна как лед.

– Ваше пристрастие к свежему воздуху переходит границы разумного.

Войдите в помещение, – продолжал я, взяв ее за руку, и ничуть не удивился тому, что она дрожит как осиновый лист.

Дверь вела в пассажирский салон – довольно узкое помещение во всю ширину судна. В дальнем его конце был расположен встроенный бар, где за металлическими застекленными дверцами хранились запасы спиртного. Дверцы были неизменно заперты, а ключ лежал в кармане у Отто Джеррана.

– Не надо тащить меня, доктор, – спокойно произнесла своим высоким голосом Мэри Стюарт. -Я и сама умею ходить.

– Почему вы вышли на палубу? Это опасно.

– Неужели врачу так трудно поставить диагноз? – отозвалась она, потрогав пуговицу черного кожаного пальто. Я понял, что дикие прыжки «Морнинг роуз» не прошли для Мэри даром.

Мэри откинула назад спутанные ветром волосы. Лицо ее было бледно, под карими глазами появились синяки. Скуластые, характерные для славян щеки придавали девушке особую прелесть. Она была латышка, и в ее внешности было много славянского. Внешность, ядовито замечали некоторые из коллег Мэри Стюарт, была единственным ее достоинством. Две последние (и единственные) картины с ее участием, по слухам, провалились с треском. Она была молчалива, холодна и высокомерна, за что я один из всех любил ее.

– Врач не застрахован от ошибок. Во всяком случае, здешний, – ответил я, силясь придать своему лицу «докторское» выражение. – Зачем понадобилось вам забираться на этой развалине в столь гиблые места?

– У меня личные проблемы, – проронила она, помолчав.

– Профессия врача связана с разрешением личных проблем. Как ваша мигрень? Как ваша язва? Как ваш бурсит?

– Мне нужны деньги.

– Всем нужны деньги, – улыбнулся я. Не встретив ответной улыбки, я оставил Мэри одну и направился на главную палубу.

По обе стороны коридора располагались пассажирские каюты. До переоборудования траулера в этой части корпуса находились трюмы. Хотя корпус был обработан горячим паром, подвергнут фумигации и дезинфекции, тут стоял неистребимый запах ворвани. И в обычных-то обстоятельствах атмосфера была в достаточной степени тошнотворной, при подобной же качке на скорое исцеление от морской болезни нечего было и рассчитывать. Постучавшись в дверь первой каюты по правому борту, я вошел.

Лежавший на койке Иоганн Хейсман являл собой подобие утомленного воина или даже средневекового епископа, позирующего перед ваятелем, высекающим из камня статую, которая в свое время украсит епископский саркофаг. Но, несмотря на острый восковой нос и почти прозрачные веки, господин этот был полон жизни: не затем отсидел он двадцать лет в восточносибирском лагере, чтобы загнуться от морской болезни.

– Как вы себя чувствуете, мистер Хейсман?

– О Господи! – Он открыл глаза, не глядя на меня, затем закрыл их снова. – Как еще должен я себя чувствовать!

– Прошу прощения. Но мистер Джерран беспокоится…

– Отто Джерран сумасшедший! – Я не воспринял это восклицание как признак внезапного улучшения самочувствия Хейсмана, но в голосе его появилась новая энергия. – Придурок! Лунатик!

Втайне признавая, что он недалек от истины, я воздержался от комментариев. Отто Джерран и Иоганн Хейсман слишком долго дружили, чтобы кто-то мог вмешиваться в их отношения. Как мне удалось установить, лет сорок назад они вместе учились в гимназии в каком-то придунайском городке и в период аншлюса в 1938 году были совладельцами процветающей киностудии в Вене. Именно в тот период оба неожиданно расстались. Пути их разошлись.

Чутье привело Джеррана в Голливуд. Что касается Хейсмана, тот поехал в противоположном направлении и, к изумлению знакомых, в течение четверти века полагавших, что его нет в живых, – вернулся. Дружба их с Джерраном возобновилась. По общему мнению, Джеррану были известны причины столь длительного отсутствия Хейсмана, сам же Хейсман о своем прошлом не распространялся. Всем было известно, что еще до войны Хейсман написал шесть сценариев, что именно ему принадлежит идея отправиться в Арктику и что Джерран сделал его полноправным членом правления кинокомпании «Олимпиус продакшнз». Этим-то и объяснялась моя осторожность.

– Не требуется ли вам чего-нибудь, мистер Хейсман?

– Мне ничего не требуется. – Подняв веки, он взглянул, вернее сверкнул, на меня налитыми кровью выцветшими серыми глазами. – Приберегите свое лечение для этого кретина Джеррана.

– Какое именно лечение?

– Операцию на мозге, – ответил он устало, вновь приняв позу средневекового епископа.

В соседней каюте находились двое. Один тяжко страдал, второй столь же очевидно не испытывал ни малейшего недомогания. Положение Нила Дивайна, режиссера группы, напомнило мне излюбленную позу Хейсмана, и хотя нельзя было сказать, что он одной ногой стоит в могиле, укачало его здорово. Слабо улыбнувшись, он тотчас отвернулся. Во мне пробудилась жалость. Мне стало жаль его еще тогда, когда Нил впервые появился на борту «Морнинг роуз».

Преданный своему делу, худой, со впалыми щеками, нервный, он словно бы ходил по острию ножа, неслышно ступая и тихо разговаривая. С первого взгляда могло показаться, что он ломается, но я думал иначе. Без сомнения, он боялся Джеррана, который не скрывал своего к нему презрения, хотя и восхищался его талантом. Не понимаю, как мог вести себя подобным образом Джерран, человек отнюдь не глупый. Возможно, он настолько враждебно настроен к роду людскому, что не упускает случая излить свою злобу на тех, кто послабей или не в состоянии ответить. Вероятно, между ними были какие-то счеты, не мне судить.

– А вот и наш добрый лекарь, – раздался сзади меня хриплый голос. Он принадлежал облаченному в пижаму господину, который одной рукой уцепился за скобу, другой держал горлышко на две трети пустой бутылки виски. – Ковчег то вздымается ввысь, то низвергается в бездну, но никакая сила не может помешать доброму пастырю излить милосердие на страждущую паству. Не составите ли мне компанию, любезнейший?

– Потом, Лонни, потом. Вы не пришли ужинать, и я решил…

– Ужинать! – фыркнул мой собеседник. – Ужинать! Меня возмущает даже не сама еда, а время, когда ее подают. Что за варварство! Даже Аттила…

– Хотите сказать, стоит вам наполнить свой стакан аперитивом, как звонят к столу?

– Вот именно! Чем же еще заняться мужчине? Вопрос был риторическим.

Хотя голубые глаза его оставались ясными, как у младенца, а дикция была четкой и выразительной, Лонни, руководитель съемочной группы, с тех пор как ступил на палубу «Морнинг роуз», не просыхал. Многие утверждали, будто он пребывает в подобном состоянии уже несколько лет. Но никого это обстоятельство не заботило, а менее всех – Лонни. Но это не означало, что он был всем безразличен. Почти все любили его – в той или иной степени.

Стареющий, отдавший всю жизнь кинематографу, Лонни обладал редким талантом, которому не суждено было в полную меру раскрыться, поскольку, к несчастью, а может к счастью, в нем отсутствовали та напористость и бесцеремонность, которые необходимы, чтобы подняться наверх. Люди же, по разным причинам, любят неудачников; ко всему все в один голос заявляли, что Лонни ни о ком не отзывается дурно. Это усиливало общую симпатию к старику.

– Мне бы ваши заботы! – отозвался я. – Как вы себя чувствуете?

– Я? – Запрокинув голову, он прильнул к бутылке, потом опустил ее и вытер седую бороду. – Я ни разу в жизни не болел. Разве маринованный огурец может прокиснуть? – наклонил он голову. – Что это? – спросил он, прислушиваясь.

Сам я слышал лишь удары волн в скулы траулера да металлическую дрожь корпуса.

– "Звучат вдали фанфары гномов, – продекламировал Лонни. – Чу, слышен уж герольда зов!"

Я напряг слух и на сей раз услышал звук, похожий на скрежет гвоздя по стеклу. Нельзя сказать, что молодым ассистентам звукооператора медведь наступил на ухо, однако, не получив должного музыкального образования, они не знали ни одной ноты. Все трое – Джон, Люк и Марк – вполне соответствовали облику современного молодого человека – волосы до плеч, одежда смахивает на одеяние индуса. Все свободное время троица возилась со звукозаписывающей аппаратурой, гитарой, ударными и ксилофоном, устроившись в носовой кают-компании. Они репетировали денно и нощно, в предвкушении дня, когда в мире поп-музыки станут известны как группа «Три апостола».

– Дали бы отдохнуть пассажирам в такую-то ночь, – заметил я.

– Дорогой мой, вы недооцениваете это бессмертное трио. Ребята лишены слуха, но в груди у каждого из них золотое сердце. Они пригласили на свой концерт пассажиров, дабы облегчить их страдания.

Когда до нас донесся рев, заглушаемый визгом, похожим на поросячий, Лонни закрыл глаза.

– Похоже, концерт начался.

– А они тонкие психологи. При звуках этой музыки и арктический шторм покажется таким же благом, как летний вечер на берегу Темзы, – заметил я.

– Вы к ним несправедливы, – отозвался Лонни, понизив уровень содержимого в бутылке еще на дюйм, затем опустился на койку, давая понять, что аудиенция окончена. – Сходите и убедитесь.

Я пошел и убедился, что был несправедлив. Опутанные паутиной проводов, среди микрофонов, усилителей, динамиков и мудреных электронных устройств, без которых нынешние трубадуры не в силах обойтись, «Три апостола», забравшись на невысокий помост в углу салона, извивались и дергались в такт качке. Это было такой же неотъемлемой частью их исполнительского искусства, как и электронная аппаратура. Облаченные в джинсы и кителя, припав к микрофонам, певцы вопили что есть мочи и, судя по выражению лиц, иногда выглядывавших из-под гривастых волос, были уверены, что находятся на вершине блаженства. Представив на минуту, как ангелы небесные затыкают свои нежные уши, я переключил внимание на слушателей.

Их было пятнадцать – десять из съемочной группы и пятеро актеров.

Человек двенадцать из-за качки выглядели хуже обычного, но переносили страдания легче, в восторге внимая «Трем апостолам», которые орали все громче, сопровождая пение современной разновидностью пляски святого Витта.

На плечо мне легла чья-то рука. Скосив глаза, я увидел Чарльза Конрада.

Тридцатилетнему Чарльзу Конраду предстояло исполнить главную мужскую роль в картине. Не став еще звездой первой величины, он уже приобрел мировую известность. Жизнерадостный, с приятной мужественной внешностью: густые каштановые волосы ниспадают на ярко-голубые глаза, белозубая улыбка, способная привести дантиста в восторг или отчаяние, в зависимости от характера. Неизменно дружелюбный и учтивый – не то по натуре, не то по расчету. Сложив лодочкой ладонь, он склонился к моему уху и кивнул в сторону музыкантов:

– Вашим контрактом предусмотрено выносить подобные муки?

– Вроде нет. А вашим?

– Рабочая солидарность, – улыбнулся Чарльз и с любопытством посмотрел на меня. – Не хотите обидеть этих шутов?

– Это у них пройдет. Я всегда говорю своим пациентам, что смена обстановки так же полезна, как и отдых. – Внезапно музыка прекратилась, пришлось понизить голос на полсотни децибел. – Но налицо перебор. В сущности, я здесь по долгу службы. Мистера Джеррана волнует ваше самочувствие.

– Хочет, чтобы стадо было доставлено на скотный рынок в надлежащем виде?

– Думаю, он в вас вложил немало средств.

– Средств? Ха-ха! А известно ли вам, что этот пивной бочонок не только нанял нас по дешевке, но и заявил, что расплатится лишь по окончании съемок?

– Нет, не известно. – Помолчав, я добавил:

– Мы живем в демократической стране, мистер Конрад, где все свободны. Никто не заставлял вас продавать себя на невольничьем рынке.

– Да неужели! А что вы знаете о киноиндустрии?

– Ничего.

– Оно и видно. Мы находимся в тяжелейшем за всю историю кинематографа кризисе. Восемьдесят процентов техников и актеров без работы. Лучше работать за гроши, чем помирать с голоду, – криво усмехнулся Конрад, но затем природное добродушие взяло в нем верх. – Передайте Отто, что его надежда и опора, этот неустрашимый герой Чарльз Конрад, в полном порядке. Не счастлив, имейте в виду, а просто в полном порядке. Для окончательного счастья нужно, чтоб он очутился за бортом.

– Так ему и передам, – ответил я, оглядывая салон. Дав слушателям передышку, «Три апостола» утоляли жажду имбирным пивом. Их примеру следовали большинство слушателей.

– Эта партия до рынка доберется. Кого недостает?

– Сейчас выясним. – Конрад окинул взглядом кают-компанию. – Хейсмана нет…

– Я его видел. И Нила Дивайна нет. И Лонни. И Мэри Стюарт. Правда, я и не рассчитывал увидеть ее здесь.

– Нашу прекрасную, но заносчивую славянку?

– Я бы остановился где-то посередине. Стремление уединиться не означает быть заносчивым.

– Она мне тоже нравится.

Я взглянул на Конрада. Разговаривали мы с ним раза два, да и то недолго, но я понял, что он прямодушен.

– Я предпочел бы работать в паре с ней, а не с нашей доморощенной Мата Хари, – вздохнул Чарльз.

– Неужели вы такого мнения о нашей восхитительной мисс Хейнс?

– Именно, – ответил он угрюмо. – Femmes fatales <Роковые женщины (франц.).> выводят меня из себя. Обратили внимание на то, что ее здесь нет? Бьюсь об заклад, она валяется в постели, насквозь пропахшая нюхательной солью, в обществе двух своих вислоухих шавок.

– Кого еще нет?

– Антонио, – улыбнулся Чарльз Конрад. – По словам Графа, занимающего одну с ним комнату, Антонио находится in extremis <В тяжелом состоянии (лат.).> и вряд ли дотянет до утра.

– Он действительно вышел из столовой весьма поспешно, – ответил я и, оставив Конрада, сел за стол Графа. Худощавое лицо с орлиным носом, черная полоска усов, густые черные брови, зачесанные назад седеющие волосы. Внешне Граф выглядел вполне здоровым. В руке сжимал объемистый стакан, наверняка наполненный отменным коньяком, ведь Граф слыл знатоком по части чего угодно, начиная от блондинок и кончая черной икрой. Благодаря своему безупречному вкусу он стал лучшим оператором в стране, возможно и во всей Европе. Не было сомнений и относительно происхождения коньяка: поговаривали, что Граф достаточно знаком с Отто Джерраном и будто бы, отправляясь с ним в экспедицию, он всегда везет с собой личные запасы спиртного. Граф Тадеуш Лещинский – правда, так его никто не называл – хлебнул лиха, в середине сентября 1939 года разом и навсегда лишившись своих огромных поместий.

– Добрый вечер, Граф, – начал я. – По крайней мере внешне вы вполне здоровы.

– Друзья зовут меня Тадеуш. Рад заявить, что я в добром здравии.

Принимаю надлежащие меры профилактики. – Он прикоснулся к слегка оттопыренному карману пиджака. – Не составите компанию? Ваши таблетки годятся лишь для легковерных простаков.

– Я делаю обход, – помотал я головой. – Мистер Джерран желает знать, в какой мере состояние погоды отражается на здоровье съемочной группы.

– Ax вот что! А наш Отто здоров?

– Более-менее.

– Нельзя же обладать всем одновременно.

– По словам Конрада, вашему соседу Антонио нужна врачебная помощь?

– Антонио нужен кляп, смирительная рубашка и сиделка. Катается по палубе, весь пол облеван, стонет, точно преступник на дыбе, – брезгливо поморщился Граф. – Весьма непривлекательное зрелище, весьма.

– Могу представить.

– Особенно для чувствительной натуры.

– Разумеется.

– Я вынужден был уйти из каюты.

– Конечно. Мне надо взглянуть на него. Едва я отодвинул стул, как рядом сел Майкл Страйкер. Полноправный член правления компании «Олимпиус продакшнз», Страйкер совмещал две должности – дизайнера и архитектора по декорациям: Джерран экономил везде, где только можно. Высокого роста, темноволосый красивый мужчина с коротко подстриженными усами, он сошел бы за киноидола 30-х годов, если бы не отпущенные по моде длинные спутанные волосы, ниспадавшие на шелковую водолазку. Решительный, циничный и, насколько я понял, аморальный тип. В довершение всего он удостоился сомнительной чести быть зятем Джеррана.

– Не часто увидишь вас в столь позднее время, доктор, – произнес он, тщательно, словно механик, регулирующий зазоры клапанов в моторе «ролле ройса», ввинчивая в ониксовый мундштук длинную сигарету. – Любезно с вашей стороны приобщиться к массам, тем самым выражая esprit de corps <Чувство солидарности (франц.).>, или как там это называется. – Он закурил и, пуская клубы ядовитого дыма, изучающе посмотрел на меня. -Хотя нет, вы не из тех, кому свойственно чувство солидарности. Мы объединены им поневоле. Вы – нет. Вы слишком холодны по натуре, обособленны, созерцательны и еще – одиноки. Я прав?

– Довольно точное описание врача.

– Выполняете служебный долг?

– Пожалуй что так.

– Бьюсь об заклад, вас прислал старый козел.

– Меня направил мистер Джерран. Мне стало ясно: соратники Отто Джеррана не слишком высокого мнения о личных качествах своего шефа.

– Его-то я и назвал старым козлом. – Майкл Страйкер пристально посмотрел на Графа. – Странная и непонятная заботливость со стороны нашего Отто, Тадеуш. Любопытно, чем это объяснить?

Достав серебряную фляжку. Граф налил себе очередную порцию коньяка и, улыбнувшись, промолчал. Я тоже ничего не сказал, решив, что ответ мне известен. Даже позднее я не мог упрекнуть себя в отсутствии проницательности.

– Мисс Хейнс нет в салоне. Она здорова?

– Пожалуй, нет. Моряк из нее плохой. Ее укачало, но что поделаешь? Она умоляет дать ей успокоительного или снотворного и просит позвать доктора, но я, разумеется, вынужден был ответить отказом.

– Почему?

– Дружище, она пичкает себя таблетками с той минуты, как ступила на борт этой мерзкой посудины. Глотает то свои таблетки, то лекарства, прописанные вами, в перерывах – пепсин, на десерт – барбитурат.

Представляете, что может произойти, если ей добавочно прописать успокоительное или еще хоть что-нибудь?

– Занимайтесь своим кино, – вздохнул я, – а медициной предоставьте заниматься мне. Где ее каюта?

– Первая направо по коридору.

– А ваша? – спросил я у Графа.

– Первая налево.

Кивнув головой, я поднялся и покинул салон. Вначале я постучался в каюту направо и, услышав слабый голос, вошел. Как и предполагал Конрад, Джудит Хейнс полулежала в постели в обществе двух симпатичных коккер-спаниелей. Моргая ресницами, Джудит посмотрела на меня прекрасными зелеными глазами, улыбнулась жалко и одновременно отважно. У меня сжалось сердце.

– Мило, что вы пришли, доктор. – У нее был низкий грудной голос, волновавший как при личном общении, так и в кинозале, где выключен свет. На ней была стеганая шелковая пижама розового цвета, который не сочетался с оттенком волос, и зеленый шейный платок, который подходил к ее шевелюре.

Лицо молодой женщины было бело как мел. – Майкл сказал, что вы ничем не сможете мне помочь.

– Мистер Страйкер чересчур осторожен, – ответил я, садясь на край матраса, и взял ее запястье. Коккер-спаниель, лежавший с краю, глухо зарычал и оскалил зубы. – Если этот пес укусит меня, я его зашибу.

– Руфус и мухи не обидит, верно, милый? У вас аллергия на собак, доктор Марлоу? – невесело улыбнулась Джудит.

– У меня аллергия на собачьи зубы. Улыбка погасла, лицо погрустнело.

Сведения о Джудит Хейнс я получил от ее коллег, то есть на девяносто процентов это была ложь; относительно мира кинематографа мне было известно одно: грызня, лицемерие, двурушничество, наушничанье, скверность характера настолько вошли в плоть и кровь жрецов этой музы, что было непонятно, где кончается правда и начинается ложь. Как я установил, правда кончалась там же, где и начиналась.

Утверждали, что возраст мисс Хейнс (по ее словам, ей двадцать четыре года) не увеличивается вот уже четырнадцать лет. Этим-то и объясняется, дескать, ее пристрастие к косынкам из газа, скрывающим приметы времени.

Столь же безапелляционно утверждали, что она форменная стерва, единственное положительное качество которой – любовь к ее коккер-спаниелям. Ей, дескать, нужен какой-то предмет обожания. Раньше таким предметом были кошки, но взаимной привязанности от них она не добилась. Бесспорным было одно.

Высокая, стройная, с роскошными каштановыми волосами и красивым, как у греческой богини, лицом, мисс Хейнс была не подарок. Однако фильмы с ее участием пользовались успехом: этому способствовало сочетание царственной красоты и скандальной репутации. Не слишком мешало ее карьере и то обстоятельство, что она приходилась дочерью Отто Джеррану, которого она, поговаривали, презирала, и женой Майклу Страйкеру, которого, по слухам, ненавидела, а также тот факт, что она была полноправным членом правления компании.

Насколько я мог судить, физическое состояние Джудит было сносным. Я спросил, сколько и какие таблетки она приняла в течение суток. Изящным пальчиком правой руки она принялась загибать столь же изящные пальчики левой – утверждали, будто мисс Хейнс умеет складывать фунты и доллары со скоростью компьютера – и сообщила мне приблизительные цифры. Я дал ей несколько таблеток, объяснив, сколько и когда их принимать, и вышел.

Каюта, которую занимали Граф и Антонио, находилась напротив. Я дважды постучал, но не получил ответа. Войдя внутрь, я понял почему. Антонио находился в каюте, но, если бы я даже стучался до второго пришествия, он все равно бы не услышал.

Подумать только, оставить Виа Венето лишь затем, чтобы так бесславно околеть среди Баренцева моря. То, что этот влюбленный в жизнь кумир европейских салонов окончил свои дни в столь мрачной и жалкой обстановке, было столь нелепо, что разум отказывался верить. Но факт оставался фактом: у моих ног лежал мертвый Антонио.

В каюте стоял кисловатый запах рвоты, следы ее были повсюду. Антонио лежал не на койке, а на ковре рядом с нею, голова его была запрокинута под прямым углом к туловищу. Рот и пол рядом были в крови, не успевшей еще свернуться. Руки и ноги судорожно вывернуты, побелевшие кисти сжаты в кулаки. По словам Графа, Антонио катался и стонал, и он был недалек от истины: Антонио умер в муках. Наверняка бедняга надрывно кричал, звал на помощь, но из-за бедлама, устроенного «Тремя апостолами», криков его никто не услышал. Тут я вспомнил вопль, донесшийся до меня в ту минуту, когда я беседовал с Лонни Гилбертом у него в каюте, и похолодел: как же я не сумел отличить поросячий визг рок-певца от вопля человека, умирающего в мучениях!

Опустившись на колени, я осмотрел мертвеца, но не обнаружил ничего такого, чего бы не заметил любой. Я закрыл ему веки и, помня о неизбежном rigor mortis <Трупное окоченение (лат.).>, без труда расправил его скрюченные конечности. Затем вышел из каюты и, заперев дверь, после недолгого колебания опустил ключ в карман: если у Графа столь тонкая натура, как он утверждает, он будет мне за это только благодарен.