Книга Повесть о Гэндзи онлайн - страница 3



Дерево-метла


Основные персонажи

Гэндзи, 17 лет – сын имп. Кирицубо и наложницы Кирицубо

То-но тюдзё – сын Левого министра, брат Аои, первой супруги Гэндзи

Дочь Левого министра (Аои) – супруга Гэндзи

Левый министр – тесть Гэндзи

Правитель Кии – сын правителя Иё

Принц Сикибукё (принц Момодзоно) – отец Асагао, брат имп. Кирицубо

Эмон-но ками – отец Когими и Уцусэми

Когими – младший брат Уцусэми

Супруга правителя Иё (Уцусэми)


Блистательный Гэндзи… Несомненно, имя значительное, но бывает, что и у обладателя оного оказывается немало слабостей, кои, вызывая пересуды, могут умалить его блеск… Правда, Гэндзи старался скрываться от людских взоров, опасаясь, что слух о его шалостях дойдет до будущих веков, закрепив за ним славу неисправимого повесы, но ведь в мире и самое тайное обычно становится явным – воистину злы людские языки. Впрочем, чаще всего он вел себя крайне осмотрительно и степенно, а потому почти ничего замечательного, достойного внимания с ним не происходило. Катано-но сёсё[1] наверняка посмеялся бы над ним!

Имея пока еще чин тюдзё, Гэндзи большую часть времени проводил во Дворце, лишь иногда наведываясь в дом Левого министра.

Разумеется, там возникали порой подозрения – не слишком ли смятенным был узор на платье (7), но надо сказать, что Гэндзи вовсе не имел обычной для юношей его круга склонности к вполне заурядному, откровенному любострастию. Зато у него было другое, причем весьма досадно свойство: словно наперекор самому себе вдруг целиком предаваться какой-нибудь безрассудной страсти, нередко побуждавшей его к непозволительным действиям.

Однажды, когда шли долгие, беспросветные дожди, а во Дворце были дни Удаления от скверны[2], Гэндзи совсем перестал бывать в доме министра, и там волновались и досадовали, однако же продолжали присылать ему заботливо сшитые великолепные наряды и разные другие мелочи, а сыновья министра, желая услужить Гэндзи, частенько наведывались в его дворцовые покои. Один из них, То-но тюдзё, рожденный принцессой крови, сошелся с Гэндзи ближе, нежели другие, он был неизменным участником всех его забав и развлечений, и отношения между юношами установились самые непринужденные. Как видно, То-но тюдзё тоже не пришлось по душе жилище тестя, где лелеяли его безмерно, – он был большим ветреником, охочим до любовных похождений. То-но тюдзё позаботился о том, чтобы его покои в доме Левого министра были убраны как можно роскошнее, и, когда там появлялся Гэндзи, друзья не расставались. Дни и ночи, часы занятий и часы досуга проводили они вместе, причем То-но тюдзё ни в чем не уступал Гэндзи. Он повсюду следовал за ним, и юноши, естественно, привыкли не чиниться друг перед другом, не скрывали друг от друга ничего, что волновало их души, – словом, привязались друг к другу необычайно.

Как-то раз тихим вечером, когда не переставая лил томительно-тоскливый дождь, а во Дворце было безлюдно, Гэндзи расположился в своих покоях, где также стояла непривычная тишина, и, придвинув к себе светильник, рассматривал разные книги. То-но тюдзё, подойдя к стоявшему неподалеку шкафчику, извлек из него разноцветные листки писем, и на лице его отразилось горячее желание немедленно прочесть их, однако Гэндзи не позволил, сказав:

– Разумеется, я покажу тебе отдельные письма, но ведь некоторые просто не подобает показывать,

– Да, но как раз на такие, написанные свободно, мне и хотелось бы взглянуть, – недовольно возразил То-но тюдзё. – Обычных, заурядных писем достает и в переписке столь недостойного человека, как я. Нет, меня интересуют совсем другие письма – либо написанные в порыве досады и полные упреков, либо сочиненные в сумерках и передающие тоску ожидания…

Что ж, скорее всего у Гэндзи не было причин беспокоиться – письма особенно ему дорогие, которые должно тщательно скрывать от чужих глаз, он наверняка запрятал куда-нибудь подальше, а те, что хранились в этом доступном всем шкафчике, вряд ли представляли для него большую ценность.

И вот уже То-но тюдзё разглядывает их одно за другим.

– Какие разные письма, – говорит он и наугад спрашивает: – Это от такой-то? А это… – причем иногда угадывает правильно, иной же раз, оказываясь крайне далеким от истины, принимается донимать Гэндзи ревнивыми подозрениями, немало того забавляя, но, отделываясь ничего не значащими словами, Гэндзи так и не раскрывает своих тайн и наконец, отобрав у То-но тюдзё письма, прячет их.

– У тебя самого должно быть полным-полно писем, – говорит Гэндзи. – Вот бы взглянуть на них хоть одним глазком! Тогда бы и я с радостью превеликой открыл для тебя этот шкафчик.

– Вряд ли у меня найдется что-нибудь стоящее, – отвечает То-но тюдзё, затем продолжает:

– Я все более утверждаюсь в мысли, что мудрено отыскать женщину во всем совершенную. Разумеется, вокруг немало достойных особ, на первый взгляд вполне утонченных, бойко владеющих кистью, способных прилично случаю, складно ответить на письмо. Но если попытаешься выбрать истинно совершенную, вряд ли хоть одна выдержит испытание. Слишком уж много у них пороков: чванливы, надменны, на всех смотрят свысока. А бывает, пока воспитывается девушка за занавесями в доме родителей, которые пекутся о ней неустанно, никто и не знает о ней ничего, только слухи о ее достоинствах, распространяясь, волнуют сердца. Пока она хороша собой, простодушна, пока светская суета еще не коснулась ее, она стремится усвоить какие-то незначительные навыки от окружающих и, естественно, в чем-то достигает особенных успехов. Домашние обычно замалчивают ее недостатки и, приукрашивая достоинства, превозносят их повсюду, и разве можно без всяких на то оснований отнестись к их словам с недоверием – да не может, мол, того быть! – и пренебречь ею? Нет, думаешь: «Ах, неужели?» – и ищешь с ней встречи. И всегда тебя ждет разочарование.

Тут То-но тюдзё вздохнул, и Гэндзи невольно позавидовал его искушенности, а поскольку кое-что из сказанного совпадало с его собственными мыслями, он, улыбнувшись, спрашивает:

– А разве есть в мире женщины, вовсе лишенные достоинств?

– Наверное, есть, но таким просто никого не удается обмануть. Впрочем, полагаю, что женщин никчемных, не вызывающих ничего, кроме презрения, столь же мало, сколь и во всем безупречных, о которых можно сказать: «Вот она, само совершенство!»

Женщина, принадлежащая по рождению своему к самому высокому состоянию, взлелеянная заботливыми родителями, чаще всего сокрыта от чужих взоров, и в ней можно предполагать любые достоинства.

Но возьмем женщин среднего состояния – здесь сразу видны присущие каждой свойства и наклонности, потому-то и разобраться в большинстве случаев куда легче. Что же касается женщин из низших слоев, то о них и говорить не стоит, – отвечает То-но тюдзё, причем вид у него такой, словно нет для него в мире тайн, и Гэндзи, подстрекаемый любопытством, спрашивает:

– Что ты имеешь в виду, говоря о состоянии, и кого к какому состоянию должно причислить? Бывает ведь, что человек благородного происхождения по воле судьбы оказывается внизу, ранг имеет невысокий, его и не замечает никто… Или наоборот, какой-нибудь простолюдин, вдруг возвысившись, становится знатным вельможей, начинает кичиться: «Вот, мол, я каков, посмотрите», наполняет свой дом всеми причудами роскоши и о том лишь печется, как бы не оказаться хуже других. К какому состоянию должно их причислить?

Тут пришли приехавшие во Дворец, дабы прислуживать Государю в дни Удаления от скверны, Главный левый конюший Хидари-но ума-но ками и То-сикибу-но дзо из Церемониального ведомства. А так как оба они большие повесы, да и краснобаи изрядные, То-но тюдзё, словно только их и ждал, сразу же вовлек их в спор о том, кого к какому состоянию причислить должно. И сказано ими было немало такого, что противно слуху.

– Как бы высоко ни поднялся человек, если не благородного он рода, люди все равно будут относиться к нему с предубеждением, – говорит Ума-но ками. – Но бывает и так, что человек безупречного, казалось бы, происхождения, лишившись опоры в мире и потеряв прежнее влияние оказывается в бедственном положении. Душа его, разумеется, остается благородной, но ему приходится терпеть нужду, а это не может не сказаться на отношении к нему окружающих. Поэтому обоих я отнес бы к среднему состоянию.

Или вот люди, называемые правителями, радеющие о делах провинций, – казалось бы, мы имеем дело с вполне определенным сословием, но и там есть свои различия, в нынешние времена можно назвать немало правителей, вполне достойных быть причисленными к среднему состоянию. Право, скороспелому вельможе я всегда предпочту того, кто, не имея еще звания советника, остановился на Четвертом ранге, но успел заслужить немалое уважение в мире. Часто такой человек и в родовитости не уступает прочим, живет он спокойно, держится с достоинством и впечатление производит самое приятное. Дома у него во всем достаток, дочери содержатся в роскоши и ни в чем не испытывают нужды, из подобных семейств нередко выходят вполне достойные женщины. Известно немало случаев, когда дочь такого человека, поступив на службу во Дворец, оказывалась счастливее более знатных своих соперниц.

– То есть в любом случае должно иметь дело с женщинами из богатых семей, – смеясь, замечает Гэндзи.

– Кто-то другой и мог бы так сказать, но ты… – сердится То-но тюдзё.

– Трудно себе представить, чтобы женщина из семейства не только родовитого, но и влиятельного была чем-то нехороша. Если и встретишь такую, не сможешь сдержать удивления: «Как же ее воспитывали?» Зато никто не удивляется, обнаружив, что выросшая в почтенном семействе особа превосходит своими достоинствами других женщин. «Что ж, так и должно быть», – подумает каждый. И вряд ли кто-то станет восторгаться ее совершенствами. Впрочем, не мне, ничтожному, судить о высших из высших.

По-моему, куда больше причин для восторга бывает тогда, когда в каком-нибудь домике за воротами, увитыми хмелем, в уединенном, пустынном месте повстречаешь неожиданно прелестную особу, о существовании которой никто и не подозревает. «Такая – и здесь?» – подумаешь пораженный, и сердце невольно устремится к ней.

Или еще. Отец – старый, грубый толстяк, брат – безобразнее его свет не видывал… Казалось бы, при всем желании невозможно отыскать в их доме ничего замечательного, и вот где-нибудь в дальних покоях встречаешь женщину с нежной, возвышенной душой, сумевшую достичь редкой утонченности в самых пустяковых навыках и умениях. И даже если таланты ее проявляются лишь в какой-нибудь незначительной области, разве может не привлечь к ней внимания сама неожиданность подобного открытия?

Разумеется, если задаешься целью найти женщину, наделенную только совершенствами и вовсе лишенную недостатков, то такая, может быть, и не подойдет, но, уверяю вас, расстаться с ней будет непросто… – Говоря это, Ума-но ками бросил взгляд на То-сикибу-но дзо.

«Похоже, что он имеет в виду мою сестру, о которой как раз начинают говорить в мире», – догадался тот, но промолчал.

А Гэндзи подумал: «И это теперь, когда даже среди высших трудно найти достойную…»

Облаченный в мягкое белое платье, поверх которого кое-как наброшено одно носи[3], с распущенными шнурками, он полулежит, облокотясь на скамеечку-подлокотник, его лицо, озаренное огнем светильника, невыразимо прекрасно. Вот если бы он был женщиной! Так, для него хоть лучшую из лучших выбери – и та не подойдет.

Между тем юноши продолжают перебирать разных женщин. – Увы, так бывает всегда, – говорит Ума-но ками, – даже если речь идет о женщинах безупречных во всех отношениях. Когда приходится из многих выбирать одну, чтобы, назвав ее своей, сделать опорой в жизни, оказывается просто невозможным остановить на ком-то свой выбор. Всем известно, как нелегко найти мужа, который, прислуживая Государю, мог бы стать надежным столпом Поднебесной, редко у кого есть все необходимые для того достоинства. Как ни мудр человек, никогда не бывает так, чтобы один или двое ведали всеми делами правления. Высшим помогают низшие, низшие склоняются перед высшими – любые дела улаживаются путем взаимных соглашений и уступок. Когда же идет речь о выборе женщины, которой предстоит ведать делами сравнительно небольшого семейства, то получается, что она непременно должна сочетать в себе множество разных, совершенно необходимых качеств. А ведь чаще всего бывает так, что женщина, преуспевая в одном, в другом проявляет полную неосведомленность. Недаром говорят: «Одно обретаешь…» (8). Трудно отыскать такую, с присутствием которой можно было бы примириться, глядя сквозь пальцы на ее недостатки.

Дело вовсе не в том, что нам нравится перебирать женщин, потакая собственному любострастию. Нет, просто каждый хочет найти одну-единственную, способную стать ему надежной опорой в жизни. В конце концов все равно придется остановить на ком-то свой выбор – от этого никуда не уйдешь, потому-то и хочется отыскать женщину если не совершенную, то по крайней мере не вовсе дурную, которая не требовала бы постоянного внимания и не имела бы неискоренимых пороков. Но, увы, даже это нелегко. Бывает, что мужчина, полагая для себя невозможным порвать однажды завязанные узы, оказывается соединенным с женщиной, которая ему вовсе не по душе. Имя его овеяно славой честного мужа, а в женщине, с ним связанной, предполагают особые душевные качества. И все же… Поверьте, сколько любовных союзов ни видел я на своем веку, ни один не показался мне безупречным. Я уж не говорю о вас – выше вас нет, какая женщина окажется вас достойной? Но ведь даже в нашей среде, хоть и не скажешь, что выбор невелик…

Женщины молодые, миловидные о том лишь заботятся, как бы какая пылинка к ним не пристала. Получишь от такой письмо – слова самые утонченные, строки бегут тончайшей паутинкой, словно кисть едва касалась бумаги, и взволнуешься, конечно. Начнешь мечтать: «Как бы рассмотреть ее получше?», но всевозможными уловками тебя заставляют ждать. Когда же удастся приблизиться к ней настолько, чтобы голос ее услыхать, она ловко скрывая свои недостатки, старается говорить как можно меньше, да к тому же так тихо, словно не слова, а вздохи срываются с ее губ. Покоренный ее кроткой женственностью, сблизишься с ней, окружишь заботами, а она окажется ветреницей. Ветреность же должно считать наипервейшим для женщины пороком.

Поскольку важнейшей обязанностью женщины является забота о муже, можно подумать, что ей ни к чему изысканные манеры, умение проникать в душу вещей и по любому поводу выказывать свою чувствительность. Однако же разве лучше, когда женщина, словно простая служанка, постоянно хлопочет по дому с озабоченным выражением лица и волосами, заложенными за уши, совершенно не заботясь о впечатлении, которое производит? Станешь ли ты рассказывать постороннему человеку о том, что произошло на службе, какие новости при дворе и в том или ином семействе, что случилось хорошего, что дурного – словом, обо всем, что поразило зрение, взволновало слух? Разумеется, каждому захочется поделиться с человеком близким, способным выслушать его и понять. А что остается мужу такой особы? Он то смеется сам с собой, то плачет. Вот что-то рассердит его, возмущение просится наружу, но – «что толку ей о том рассказывать?» – подумает и, отвернувшись, улыбается потихоньку своим мыслям или вздыхает тайком, а жена лишь растерянно глядит на него снизу вверх: «Да что это с ним?» Ну разве не досадно?

Казалось бы, можно взять жену по-детски простодушную, кроткую и самому заняться ее воспитанием. Как ни много с ней забот, приятно чувствовать, что старания твои не напрасны… И в самом деле, видя такую женщину рядом с собой, многое ей прощаешь – уж очень мила. Но что делать, ежели придется оставить ее на время одну? Наставляешь ее как полагается, однако даже с самыми простыми повседневными обязанностями не умеет она справиться самостоятельно, ни на что недостает ей разумения, будь то важное дело или какой-нибудь пустяк. Обидно до крайности, да и как положиться на нее? Так вот и мучишься. Напротив, женщина обычно суровая, неласковая может вдруг проявить себя с лучшей стороны.

Ума-но ками говорил так, словно не было для него тайн в мире, но, увы, и он не смог прийти к какому-то определенному заключению и только вздохнул:

– Оставим же в стороне вопрос о происхождении и не будем говорить о наружности. Если женщина не проявляет удручающе дурных наклонностей, если она благоразумна и не строптива, этого вполне достаточно, чтобы мужчина решился остановить на ней свой выбор. Благодари судьбу, если обнаружишь в супруге редкие дарования и душевную чуткость, и не старайся придирчиво выискивать недостатки. В женщине важен кроткий, миролюбивый нрав, а дополнить эти качества внешней утонченностью не так уж и мудрено.

Бывают женщины нежные и робкие, которые в любых обстоятельствах стараются подавлять жалобы и притворяться спокойными и беззаботными. Такая не упрекнет мужа даже тогда, когда он этого заслуживает. Все обиды копит она в сердце, когда же чаша терпения переполнится, изольет душу в невыразимо горьких словах или в трогательной песне и, оставив мужу дар, на который глядя должен он, о ней вспоминая, мучиться угрызениями совести, скрывается в горной глуши или на диком морском побережье и живет там, отрекшись от всякого сообщения с миром. Когда я был ребенком и дамы рассказывали при мне подобные истории, я неизменно чувствовал себя растроганным: «Что за печальная, прекрасная судьба! Как это возвышенно!» – и даже ронял слезы. Теперь же поведение таких женщин представляется мне вызывающе легкомысленным и неразумным. Право же, нелепо оставлять любящего тебя мужа потому лишь, что он показался тебе недостаточно внимательным, убегать и прятаться, делая вид, что тебе неведомы его истинные чувства, повергать сердце мужа в тревогу, осуждать и себя и его на долгие годы страданий только ради того, чтобы испытать, постоянен ли он в своих привязанностях. А ведь, воодушевленная похвалами окружающих («Ах, как глубоко умеет она чувствовать!»), такая женщина может даже постричься в монахини. Решаясь на столь опрометчивый шаг, она искренне верит, что сердце ее совершенно очистилось и ничто больше не привязывает ее к бренному миру. Но вот кто-то из давних знакомых заходит ее проведать: «Печально сознавать… Как вы могли…» Весть о перемене в ее судьбе доходит и до мужа, который так и не сумел ее забыть, и он льет горькие слезы, о чем ей незамедлительно сообщает кто-нибудь из служанок или престарелых кормилиц: «Господин искренне привязан к нам, а вы… Ах, какое горе!» И вот уже она сама с ужасом ощупывает волосы у лба, бессильное отчаяние овладевает ею, и лицо искажается от сдерживаемых рыданий. Как ни крепится она, слезы текут по щекам, и с каждой каплей все более нестерпимым представляется ей ее нынешнее положение и все сильнее мучит раскаяние. Пожалуй, и Будда подумает, на нее глядя: «Да ведь ее душа не только не очистилась, а, напротив…» В самом деле, человек, отказавшийся от мира, но не освободившийся от суетных помышлений, наверняка попадет на одну из дурных дорог гораздо быстрее, чем тот, кто живет, погрязнув в мирской суете. Если супругов связывают достаточно крепкие узы, которым начало положено было еще в прошлом рождении, то мужу иногда удается разыскать и вернуть жену прежде, чем она примет постриг, но и тогда разве не будут воспоминания о ее поступке причиной постоянного взаимного недовольства? Разве не кажется вам более прочным и достойным восхищения такой союз, когда супруги переживают вместе дурное и хорошее, стараясь не замечать слабостей друг друга и прощать невольные обиды? А в сердцах этих двоих навсегда поселится тревога, и вряд ли смогут они доверять друг другу.

Не менее глупо, когда жена, преисполненная негодования, отворачивается от мужа потому лишь, что он позволил себе вступить в какую-нибудь мимолетную, случайную связь. Пусть даже устремились к другой его думы, лучше, не обращая на то внимания, покориться судьбе, вспоминать с нежностью, как сильны были его чувства в дни первых встреч, и не забывать, что вспышки ревности неизбежно ведут к разрыву.

При любых обстоятельствах женщине следует сохранять спокойствие. Когда есть повод для ревности, лучше ограничиться ненавязчивым намеком, обиды же следует высказывать как бы между прочим, без излишней суровости, тогда и привязанность мужа только усилится. Ведь в большинстве случаев сердечные движения мужчины целиком зависят от живущей рядом с ним женщины. Впрочем, если жена, предоставив мужу полную свободу, не будет обращать на его поведение вовсе никакого внимания, в его отношении к ней, несмотря на доверие и нежность, начнет проскальзывать пренебрежение. В самом деле, мало кому покажется заманчивой судьба «непривязанного челнока»[4]. Не так ли? – обращается к собеседникам Ума-но ками, и То-но тюдзё кивает в ответ.

– Пожалуй, неприятнее всего подозревать в неверности человека милого, красивого, успевшего пленить твое сердце. Стараешься, не давая повода для ревности, делать вид, будто не замечаешь ничего в надежде, что таким образом удастся в конце концов исправить положение, но, увы, и это не всегда помогает.

Так или иначе, самым большим достоинством представляется мне умение смиренно принимать все, даже противное твоим собственным желаниям, – говорит То-но тюдзё, думая про себя: «Именно так и поступает моя сестра…» Заметив же, что Гэндзи заснул и отвечать не собирается, он обиженно умолкает.

Между тем Ума-но ками, окончательно освоившись с ролью знатока по части женских достоинств и недостатков, продолжает разглагольствовать. «Послушаем, что он еще скажет», – жадно внимает ему То-но тюдзё, поощряя к дальнейшим рассуждениям.

– Посмотрите, как обстоит дело в других областях. Возьмем, к примеру, столярное ремесло. Некоторые мастера охотно делают разные вещицы из дерева, вырезают как им заблагорассудится, но ведь все это не имеет истинной ценности, так, безделушки, возникшие вследствие мгновенной прихоти вне всяких правил и канонов. Глядя даже на самые вычурные из них, подумаешь: «Да, в этом тоже что-то есть…» – и только. Подобные изделия интересны лишь как дань вкусам времени, не более. Бесспорно, некоторые из них по-своему привлекательны. Но попробуйте их сравнить с вещами по-настоящему прекрасными, изготовленными согласно канонам, с полным пониманием их значения, и сразу поймете, чем отличается рука подлинного мастера.

В Дворцовых живописных мастерских немало знатоков своего дела, там собраны лучшие рисовальщики. Рассматривая их работы, сразу и не скажешь, кто одареннее. Находятся живописцы, которые, не жалея красок, изображают удивительные, поистине невероятные вещи: недоступную человеческому взору гору Хорай[5], чудовищную рыбу посреди бушующего моря, свирепых зверей Китайской земли, страшных демонов, которых не дано видеть простым смертным. Давая волю собственному воображению, стремятся они поразить людские взоры, и им совершенно неважно, что в жизни не бывает ничего подобного.

Но когда надо изобразить обыкновенные горные склоны с бегущими по ним ручьями, привычные глазу человеческие жилища на фоне простых, но милых сердцу пейзажей, так чтобы невозможно было усомниться в их подлинности, когда надо расположить друг над другом отрешенные от мирской суеты далекие горные вершины, поросшие густым лесом и не пугающие своей крутизной, перенести на бумагу то, что находится за близлежащей оградой, и все это сделать в соответствии с канонами – для посредственного художника многое оказывается недоступным, и руку истинного мастера отличишь сразу.

То же и в искусстве каллиграфии. Возьмется за кисть человек, не особенно глубоко проникший в тайны мастерства, и напишет так, что только диву даешься: здесь, там – вытянутые линии, какие-то странные завитки… другой же, строго следуя истинным законам искусства, на первый взгляд вроде бы ничего замечательного и не создаст, но сравните с предыдущим образцом и без труда поймете, который вышел из-под кисти настоящего мастера.

Так обстоят дела в обыденной жизни. Что же говорить о человеческом сердце? Никогда не стоит полагаться на чувства, преувеличенно пылкие, нарочно выставляемые напоказ. Вот послушайте, что произошло когда-то со мной. Боюсь только, что рассказ мой может показаться вам немного фривольным… – говорит Ума-но ками, пододвигаясь ближе к Гэндзи, и тот просыпается.

То-но тюдзё, стараясь не пропустить ни слова, сидит напротив, подперев щеку рукою. Ну не забавно ли? Словно почтенный наставник в Учении держит речь перед учениками, помогая им постичь сокровенный смысл явлений. Впрочем, чаще всего именно в такие минуты и открываются самые задушевные тайны.

– Так вот, давным-давно, будучи еще весьма низкого звания, я вступил в связь с одной милой женщиной. Наружность ее была далека от совершенства, совсем как у тех, о ком я вам только что рассказывал, и я, к беспутству юности склонный, вовсе не собирался останавливать на ней окончательный выбор. Имея к ней неизменную доверенность, я тем не менее не умел ограничиться ею одной и частенько искал развлечения в других местах, заставляя ее терзаться от ревности. Она не упускала случая попенять мне за непостоянство, и это мне не нравилось. «Неужели так трудно владеть собой? – досадовал я. – Будь она снисходительней к моим шалостям…» Так, с одной стороны, меня тяготили ее постоянные, иногда совершенно необоснованные подозрения, с другой – я невольно ей сочувствовал. «Что за незавидная судьба – сосредоточить все помышления свои на столь ничтожном муже?» – думал я и старался вести себя благоразумнее.

Отличалась лее эта женщина тем, что готова была сделать все, даже то, что выходило за пределы ее возможностей, лишь бы мне угодить. Изо всех сил старалась она скрывать свои недостатки, дабы не огорчать меня, стремилась предупреждать любое мое желание. Я предполагал в ней характер властный, деятельный, но она оказалась на редкость кроткой и ласковой, во всем послушной моей воле. Желая сохранить мою привязанность, она постоянно заботилась о своей наружности, надеясь сделать ее по возможности привлекательной, и никому не показывалась, дабы не навлечь на меня нелестной молвы, – словом, вела себя в высшей степени благоразумно.

Постепенно привыкнув к ней, я перестал находить ее такой уж недостойной, и только ее ревнивый нрав по-прежнему удручал меня. И вот пришла мне как-то в голову такая мысль: «Она, несомненно, привязана ко мне и боится меня потерять. Что, если попробовать напугать ее – для того лишь, чтобы проучить. Может, это заставит ее одуматься, и она перестанет Докучать мне своими жалобами. Сделаю-ка я вид, что, устав от ее подозрений, готов разорвать наш союз. Если она действительно привязана ко мне, это будет для нее хорошим уроком». Так решив, я стал притворяться, что совсем охладел к ней, когда же женщина, по обыкновению своему вознегодовав, принялась осыпать меня упреками, сказал ей следующее: «Если жена обладает вздорным нравом, даже самый прочный союз может распасться, и супруги никогда больше не увидят друг друга. Если вам угодно положить конец нашим встречам, продолжайте преследовать меня неразумными подозрениями. Но ежели вы рассчитываете и далее идти со мной по пути, что лежит перед нами, вам придется примириться с моими слабостями и, как ни тяжко это, сносить их молча, тем более что таков удел женщины в этом мире. Если вам удастся превозмочь себя, моя нежность к вам лишь умножится. А когда я выбьюсь в люди и окончательно стану на ноги, вам нечего будет бояться соперниц».

Я говорил с большим воодушевлением, весьма довольный своей находчивостью, но стоило мне замолчать, как она усмехнулась и сердито сказала: «Когда бы речь шла лишь о том, чтобы перетерпеть какое-то время, мирясь с вашим низким, прямо сказать, ничтожным положением и ожидая дня, когда вы наконец выбьетесь в люди, это ничуть не волновало бы меня, я могла бы ждать сколько угодно, не выказывая никакого неудовольствия. Но сносить ваше поведение, теша себя несбыточной надеждой, что настанет наконец время, когда вы исправитесь, – это выше моих сил, а потому, пожалуй, нам и в самом деле лучше расстаться».

Слова ее привели меня в ярость, много неприятного наговорил я ей, а она, не в силах, видно, совладать с собой, схватила меня за руку и укусила за палец. Притворившись, что мне очень больно, я стал громко кричать: «Ах, вы еще и изувечили меня! Как я покажусь во Дворце? Мое звание и так слишком ничтожно! Что поможет мне теперь выдвинуться? Одно остается – удалиться от мира!» Затем грозно воскликнул: «Итак, с этого дня между нами все кончено!» – и бросился вон, но напоследок, потрясая рукой с укушенным пальцем, произнес:

 
«Считая по пальцам
Все, что вытерпеть здесь пришлось мне,
Могу ли сказать,
Что одним этим пальцем исчерпан
Счет тобой нанесенным обидам?
 

Теперь вы вряд ли посмеете упрекать меня».

Услыхав мои слова, она все-таки заплакала и ответила:

 
«Тайно в душе
И сама я вела счет обидам.
И все ж не могу
Поверить в то, что навеки
Мы руки должны разнять…»
 

На самом деле у меня вовсе не было намерения порывать с этой женщиной окончательно, однако долгое время я жил, предаваясь мимолетным утехам, и даже не писал к ней. Но однажды, поздним вечером, когда сеялся унылый не то дождь, не то снег, я, глядя, как придворные, завершив приготовления к Чрезвычайному празднеству Камо[6], расходятся по домам, вдруг призадумался и понял, что мне-то, кроме как к ней, идти некуда. «Ночевать одному во Дворце неприятно, если же пойти к кому-нибудь из дам, которые ни на миг не забывают о своей утонченности, придется дрожать всю ночь от холода, любуясь снегом», – подумал я, да и любопытно стало: «Как-то она теперь?» И вот, стряхивая с платья снег, я отправился к ней. Признаюсь, чувствовал я себя весьма неловко, но в конце концов решил: «Будь что будет, может, она смягчится, увидев, что я пришел в такую непогоду». И что же? Смотрю: светильник отодвинут к стене и озаряет комнату слабым светом, теплое домашнее платье греется, разложенное на подставке, все занавеси, какие только можно поднять, подняты, словно надеялась она: «Уж этой-то ночью…» «Впрочем, ничего другого я и не ожидал», – самодовольно подумал я, но, увы, самой женщины дома не оказалось. Меня встретили прислужницы, от которых я узнал, что госпожа еще вечером уехала в родительский дом.

С того дня, как мы расстались, она хранила упорное молчание, я не получал от нее ни любовных стихов, ни писем со значением, у меня даже возникла мысль, что, разочаровавшись во мне, она бранила и попрекала меня нарочно, чтобы ускорить наш разрыв. Правда, никаких доказательств у меня не было, но какая-то смутная тревога постоянно терзала душу, и что же я вижу – совсем как прежде лежит приготовленное для меня платье, сшитое еще искуснее, чем бывало, оттенки, покрой – лучшего и желать нечего, сразу видно, что, даже будучи брошенной, женщина не переставала думать обо мне.

«Похоже, что она все-таки не собирается от меня отказываться», – возрадовался я и попытался возобновить наши прежние отношения. Женщина не избегала меня, не скрывалась: «Пусть, мол, помучается», отвечая, не старалась уязвить, но твердо стояла на своем: «Я не потерплю измен и согласна встречаться с вами, только если вы остепенитесь и распроститесь с прежними привычками». Однако же, полагая, что раньше или позже она все равно уступит, и упорствуя в своем намерении преподать ей урок, я не стал давать никаких обещаний: «Хорошо, дескать, исправлюсь» – и нарочно продолжал вести себя по-прежнему. Женщина тосковала, плакала и в конце концов скончалась. Только тогда я понял, сколь опасны подобные шутки.

Теперь-то я знаю, что именно на такую женщину можно положиться совершенно во всем. Она была мне надежной помощницей и советчицей в любых делах: и в пустяковых, и в самых мудреных. Я уже не говорю о том, какой искусной была она мастерицей – с самой девой Тацута[7] могла бы соперничать, да и Небесной Ткачихе[8] вряд ли в чем-нибудь уступила бы.

Вспоминая умершую, Ума-но ками горестно вздыхает, а То-но тюдзё говорит:

– Разумеется, неплохо, когда женщина умеет хорошо шить, но лучше бы вы походили на небесную чету прочностью союза. Впрочем, Должно быть, твоя дева Тацута и в самом деле не имеет себе равных. Цветы, листья деревьев исчезнут, не привлекши ни единого взора, растают мимолетной росой, коли не лягут на них краски соответствующего времени года… Да, боюсь, что тебе уже не найти столь же совершенной особы.

Он явно подстрекает рассказчика к дальнейшим откровениям.

– Примерно в то же самое время, – продолжает Ума-но ками, – я был связан с еще одной женщиной. Она принадлежала к более знатному роду, чем первая, была прекрасно воспитана и обладала тонкой, чувствительной душой: умело слагала стихи, искусно писала, превосходно играла на кото – словом, наделена была в полной мере всеми достоинствами. В довершение всего она была хороша собой, и я, имея постоянное пристанище у той, ревнивицы, иногда тайком навещал и эту, с каждым днем привязываясь к ней все больше. Когда же та, первая, скончалась, что, по-вашему, мне оставалось делать? Жаль мне ее было безмерно, но не век же тосковать и печалиться! Я стал чаще бывать у второй, но, узнав ее ближе, открыл в ней немало неприятных черт – и кичлива она была, и ветрена чрезмерно. Рассудив, что полагаться на такую невозможно, я отдалился от нее, и, очевидно, как раз в это время вступила она в тайную связь с другим.

Однажды – дело было на Десятую луну, – выходя прекрасной светлой ночью из Дворца, я встретил знакомого придворного, и поехали мы с ним в одной карете. Я намеревался остановиться на ночлег у Дайнагона, а спутник мой сказал: «Меня ждут сегодня в одном доме, и я очень беспокоюсь…» Дом же этот был как раз по дороге.

Сквозь полуразрушенную стену смутно виднелась поблескивающая гладь пруда, в котором «месяц нашел себе приют» (9), так мог ли я пройти мимо? Неожиданно для самого себя я тоже вышел из кареты. Как видно, довольно давно уже заключили они сердечный союз, во всяком случае мой попутчик, весьма взволнованный, устроился где-то на галерее неподалеку от ворот и некоторое время сидел там, любуясь луною. Хризантемы пленительно поблекли, багряные листья кружились в воздухе, не в силах противостоять внезапным порывам ветра, – право, более прелестной картины и вообразить невозможно. Вынув из-за пазухи флейту, мужчина заиграл, сам себе подпевая: «Тени там так густы…»[9] Тут и женщина – как видно, ее японское кото[10] было настроено заранее – начала подыгрывать ему, искусно, и мелодия была под стать этой прекрасной лунной ночи. Мелодии в ладу «рити»[11] всегда кажутся особенно изысканными, если их извлекают из струн нежные женские пальцы и если к тому же они долетают до вас из-за занавесей. Восхищенный мужчина подошел поближе.

«Похоже, что эти алые листья никем еще не примяты (10), – насмешливо заметил он. Затем, сорвав хризантему, произнес:

 
Пение струн,
Лунный свет несказанно прекрасны
В этом доме, и все же
Разве могли бы они удержать
Человека с холодной душой?
 

Надеюсь, вы простите мне мою бесцеремонность… Сыграйте же еще. Можно ли скупиться, имея рядом столь благодарного слушателя?» – попросил он и добавил что-то шутливое, а женщина жеманно ответила:

 
«С ветром осенним
Голос флейты звучит согласно.
И не в силах, увы,
Слабые листья-слова
Задержать его на пути…»
 

Так они любезничали, не ведая о том, что рядом находится человек, которого все происходящее крайне раздражает. Женщина, взяв на этот раз кото «со»[12], настроила его в тональности «бансики»[13] и заиграла в изящной, современной манере. Нельзя было не отдать справедливой дани ее мастерству, но, откровенно говоря, ее игра не доставила мне особого удовольствия. Не спорю, развязность манер, легкость нрава могут быть уместны в женщинах, прислуживающих во Дворце. С ними встречаешься от случая к случаю, обмениваешься речами… Но в женщине, которую ты собираешься сделать своей единственной опорой в жизни… Возмущение мое не имело границ, и под предлогом увиденного в ту ночь я вовсе перестал ее навещать.

Сопоставляя эти два случая, я, как ни молод был, понял, что женщины, привлекающие своей исключительной утонченностью, очень часто не заслуживают доверия и связывать с ними свою судьбу опасно. Уверен, что дальнейшая жизнь лишь укрепит меня в этом мнении. Вот вас сейчас, верно, привлекают женщины пленительно-нежные, хрупкие, во всем покорные вашей воле, они словно капли росы на ветках хаги, «захочешь сорвать – упадут» (11), словно градинки на листьях бамбука, дотронешься – тотчас растают… Но лет через семь вы меня поймете. Я недостоин давать вам советы, и все же: опасайтесь слишком податливых женщин. Они легко впадают в заблуждение, навлекая позор на головы пекущихся о них мужчин, – поучает юношей Ума-но ками.

То-но тюдзё привычно кивает головой, а Гэндзи улыбается, как видно думая про себя: «Что ж, может быть, и так…»

– Не вижу ничего хорошего ни в том, ни в другом случае, – говорит он. – Обе эти особы кажутся мне в равной степени непривлекательными.

Тут вступает То-но тюдзё:

– А теперь я расскажу вам об одной глупой женщине. Я начал посещать ее тайно, вовсе не предполагая делать ее единственным предметом своих помышлений, но мало-помалу привязался к ней и, как ни редки были наши встречи, не забывал ее. Да и она привыкла во всем полагаться на меня. Порою, несмотря на ветреность, свойственную моему возрасту, я невольно задумывался: «Питая ко мне такое доверие, может ли она равнодушно взирать на мои измены?» Но женщина вела себя так, будто ничего не замечала, никогда я не слышал от нее ни слова упрека и, возвращаясь к ней после долгого отсутствия, находил ее все такой же ласковой и приветливой. Ее поведение казалось мне столь трогательным, что я не упускал случая подать ей надежду на свое постоянное покровительство.

Она не имела родителей и была совершенно беспомощна, я же умилялся, видя, что она готова вверить мне свою жизнь. Поскольку женщина никогда не выказывала беспокойства, я чувствовал себя свободным и с легким сердцем оставлял ее одну. И вот однажды случилось так, что я не навещал ее довольно долго, а тем временем – я об этом узнал значительно позже – особа, которая находится под моим постоянным покровительством, сумела, воспользовавшись чьим-то посредничеством, оскорбить ее слух жестокими, отвратительными намеками. Не ведая о нанесенной ей обиде, я продолжал пренебрегать несчастной и даже писем к ней не писал хоть и не забывал ее, конечно. Долго не получая от меня никаких вестей, женщина окончательно пала духом, а как еще и дитя малое на руках имела, то однажды, не в силах превозмочь тревоги, сорвала цветок гвоздики и отправила мне… – Тут То-но тюдзё заливается слезами.

– Но что же она написала? – спрашивает Гэндзи.

– Что написала? Да, кажется, ничего особенного… – отвечает То-но тюдзё, – что-то вроде:

 
Пусть ограда ветха
У бедной хижины горной,
Ты хотя б иногда
Одари своим блеском, роса,
Лепестки этой нежной гвоздики…
 

Разумеется, я поспешил ее навестить. Как и прежде, сердце ее было полностью мне открыто, но, когда взирала она на блистающий росою сад, где, как и в доме, было пусто, уныло и дико, лицо ее выражало глубокую печаль, а порой из груди вырывались рыдания, соединявшиеся с тоскливым хором звенящих в траве насекомых. Совсем как в старинной повести…

 
В пышном цветенье
Сметались цветы, и не знаю,
Какой предпочесть?
Все ж ни один из них
С «вечным летом» не может сравниться[14].
 

Так, отодвигая на второе место славный цветочек гвоздики, я хотел показать, как велика моя любовь к ней самой. Говорят же: «Ни единой пылинке…» (12)

 
«Промок от росы
Рукав, коснувшийся ложа…
О «вечное лето»!
Вместе с холодным ветром
Осень в наш сад пришла…» -
 

произнесла она как бы между прочим, и виду не подавая, что сердце ее глубоко уязвлено. Струящиеся по щекам слезы приводили ее в смущение, и она робко пыталась их скрыть, больше всего на свете не желая огорчать меня. Уверившись, что ничего дурного произойти не может, я снова перестал ее навещать, и тут она куда-то исчезла, скрылась бесследно. Не знаю, жива ли она еще, а если жива, то наверняка терпит нужду, влекомая изменчивым течением жизни. Увы, если б эта женщина в те дни, когда владела моим сердцем, не была так робка в проявлениях своей привязанности, ей не пришлось бы теперь бедствовать. Я бы не оставлял ее надолго одну и сумел бы создать ей приличное положение, позволяющее мне поддерживать ее своими заботами. А маленькая гвоздичка? Ведь и она мила мне чрезвычайно… Я долго искал их, но, увы, тщетно. Видимо. эту особу тоже можно отнести к тем женщинам, о которых мы сегодня говорили. Обманутый ее безмятежностью, я и мысли не допускал, что сна таила в душе обиду, и, хотя никогда не переставал любить ее, что толку? Ведь она так и не сумела понять… Постепенно ее образ изглаживается из памяти, но иногда вдруг придет в голову: «А что, если она и теперь не может забыть и вечерами томится от тоски, понимая, что ей некого винить, кроме себя самой?..» Да, такие не созданы для длительного союза, и полагаться на их верность невозможно. Вот и выходит – о твоей ревнивице забыть трудно, но жить с ней рядом тяжкое испытание, ведь в конце концов ничего, роме ненависти, не останется в твоем сердце. Та, вторая, как ни много у нее достоинств, как ни искусна она в игре на кото, слишком уж легкомысленна. Особа же, судьба которой по-прежнему мне небезразлична, своей чрезмерной скрытностью невольно навлекает на себя подозрения. Да, начав выбирать, вряд ли сможешь на ком-то остановиться. Таков наш мир. Впрочем, женщин трудно сравнивать – у каждой свое. Где вы найдете женщину, соединившую в себе все достоинства тех трех особ и лишенную их недостатков? Представьте, к примеру, что ваши помыслы устремились к богине Китидзё[15], так и здесь вас скорее всего ждет разочарование: ничего человеческого, пропахла насквозь сутрами, ну как к такой подступиться?

Юноши смеются, а То-но тюдзё, повернувшись к То-сикибу-но дзо, говорит:

– Уверен, что у Сикибу есть, чем нас позабавить. Ну расскажи хоть что-нибудь!

– Разве может найтись что-нибудь достойное вашего внимания у меня, низшего из низших? – отнекивается То-сикибу-но дзо, но То-но тюдзё не отстает, торопит, и тот задумывается: «О чем же рассказать?» – и вот начинает:

– Когда я был всего лишь несмышленым школяром, мне встретилась одна женщина – настоящий кладезь мудрости. С ней, как и с той, о которой рассказывал Ума-но ками, можно было советоваться в любых случаях, даже если речь шла о службе. Она превосходно справлялась с самыми сложными житейскими делами, знаниями же своими посрамила бы и новоявленных ученых мужей, никто и слова вымолвить не смел в ее присутствии. Встретился я с ней в те дни, когда посещал одного ученого, наставлявшего меня в науках. Узнав, что в его доме много дочерей, я, не помню уж, при каких обстоятельствах, заговорил с одной из них, отец же, о том проведав, не замедлил вынести заздравную чашу и, обратившись ко мне, торжественно произнес: «Послушайте песню мою о двух путях»[16]. Нельзя сказать, чтобы я питал к этой девице особенно глубокие чувства, однако, уважая волю учителя, все-таки стал время от времени ее навещать. Она же, привязавшись ко мне, окружила меня нежнейшей заботой.

По утрам, не успев подняться с ложа, обучала меня всяким премудростям, давала разнообразные наставления, которым следуя я обеспечил бы себе успешное продвижение по службе. Письма ее были безукоризненны, как будто принадлежали настоящему ученому: она не употребляла азбуки «кана» и писала одними «истинными знаками»[17]. Естественно, я не мог расстаться с нею и учился у нее всему, как у учителя, даже сочинять китайские стихи, правда весьма неуклюжие, научила меня она, за что я ей по сей день благодарен. Тем не менее окончательно связывать с ней свою жизнь я не собирался хотя бы потому, что слишком часто пришлось бы мне, неучу, представать перед ней в невыгодном свете. А уж вам-то, благородным юношам, и вовсе не годится прибегать к услугам столь деятельных, подавляющих своей ученостью женщин. Впрочем, иногда видишь – ничтожная, жалкая особа, а сердце помимо воли влечется к ней – видно, таково предопределение судьбы. Мужчины бывают весьма непоследовательны, когда дело касается женщин.

Тут То-сикибу-но дзо умолкает, но остальные, желая узнать, чем кончилась эта история, принимаются его подбадривать, восклицая: «Право, что за удивительная особа!», и тот, понимая, что над ним подшучивают, все-таки, гордый вниманием, продолжает:

– Так вот, однажды я долго не навещал ее, а когда наконец зашел, не помню уж, по какому случаю, она приняла меня не в обычных наших покоях, где ничто не стесняло моей свободы, а в другом месте, да еще, к величайшей моей досаде, и занавесом отгородилась. «Уж не хочет ли она упрекнуть меня в неверности?» – подумал я. Нелепо, конечно, но чем не предлог?

Однако ж эта ученая дама была достаточно разумна, чтобы не ревновать попусту. Она давно уже постигла все тонкости любовных отношений и никогда не докучала мне упреками. И вот слышу из-за занавеса ее голос, отчетливо произносящий слова: «Я всегда была подвержена простудным заболеваниям и как раз сейчас, ощутив новый приступ этого недуга, приняла горячий отвар из целебных трав. Посему от меня исходит зловоние[18], и я не имею возможности принять вас как полагается. Но если имеете ко мне неотложное дело, я готова обсудить его с вами через разделяющую нас преграду».

Все это было сказано весьма многозначительным тоном, и что я мог ответить? «Ах, вот, значит, как, понимаю…» – только и сумел произнести и хотел было удалиться, но женщине, видно, уже наскучило одиночество, и она громко закричала: «Заходите же непременно, когда запах исчезнет…» Пропустить эти слова мимо ушей значило обидеть ее, но оставаться дольше я тоже не мог, все вокруг и в самом деле было пропитано отвратительным, резким запахом, а потому, улучив подходящий для бегства миг, я произнес:


 
«Вот и вечер настал,
О котором тебя, несомненно,
Паучок известил[19] (13),
Так зачем говорить мне: «Жди -
И дня одного не пройдет…»
 

Как это понимать?»

– Не договорив, я выскочил вон, однако ж ответ ее успел настичь меня:

 
«Когда крепок союз,
Когда ночи единой без встречи
Невозможно прожить,
Ничего не стоит бояться
Любящему супругу…»
 

– Да, нельзя не отдать ей должного, ответила она быстро, – неторопливо рассказывает То-сикибу-но дзо, а юноши, дивясь: «Ну и история!», смеются:

– Ты все это просто выдумал…

– Где такую найдешь?

– Приятнее иметь дело со злым демоном. Вот ужас! – недовольно морщатся они, рассердившись. – Нашел о чем рассказывать!

– Может, вспомнишь что-нибудь более достойное нашего слуха? – пристают юноши к То-сикибу-но дзо.

– А по-моему, ничего более необычного вам не услышать, – обиженно отвечает тот и умолкает.

– Дурно воспитанные люди, и мужчины и женщины, как правило, тщатся выставить напоказ все свои знания, даже самые поверхностные, – говорит Ума-но ками. – Право, ничто не может быть неприятнее. Женщина, постигшая все тонкости Трех историй и Пяти книг[20], в моих глазах скорее проигрывает в привлекательности. Правда, я не могу сказать, что предпочел бы иметь дело с особой, не получившей вовсе никакого образования и ничего не понимающей ни в общественных делах, ни в частных. Женщин не принято обучать наукам, но, обладая даже самой малой долей сообразительности, они могут познать многое. Достаточно лишь видеть и слышать. Находятся и такие, которые в конце концов начинают ловко писать «истинными знаками» и, потеряв всякое чувство меры, перегружают ими свои письма, причем нередко обращенные к женщине же, что вовсе недопустимо. На такое послание глядя, невольно содрогаешься от отвращения: «Право, разве пристало женщине…» Сама-то она, возможно, и не замечает, какое нелепое впечатление производит ею написанное, но стоит прочесть вслух!.. И ведь зачастую так пишут дамы самого высокого ранга.

А некоторые мнят себя поэтессами, просто шагу не могут ступить без стихов, то и дело, причем, как правило, некстати, шлют тебе свои произведения, где в первой же строке непременно содержится намек на какое-либо выдающееся событие древности, и ты оказываешься в весьма затруднительном положении. Не ответишь вовсе – прослывешь бесчувственным мужланом, не сможешь ответить достойно – позор на твою голову! Бывает, спешишь утром во Дворец либо на праздник Пятой луны[21], либо по случаю иного какого торжества, до аира ли тут? А тебе приносят письмо с многозначительными намеками на какие-то корни… Или на Девятый день[22] – обдумываешь тему для сложнейших китайских стихов, ни минуты свободной, а тут – новое послание и какие-то намеки на росу, лепестки хризантем… Приходится выдумывать что-то, хотя мысли заняты совершенно другим. Получи ты это письмо в другое время, оно наверняка показалось бы тебе занятным, даже, может быть, утонченным, но, придя слишком уж некстати, оно так и остается не оцененным по достоинству. Причиной же тому – невнимательность к чувствам и обстоятельствам других людей, качество, свидетельствующее скорее о недостатке истинной душевной тонкости.

Так же и в остальном. Когда человек не обладает внутренним чувством, помогающим ему понять, что уместнее в тот или иной миг, при тех или иных обстоятельствах, он будет производить куда более приятное впечатление, ежели постарается держаться поскромнее и не станет при каждом удобном случае требовать от окружающих признания своей утонченности. Более того, даже когда тебе что-то доподлинно известно, лучше делать вид, будто ничего не знаешь, а уж если очень захочется о чем-то рассказать, то по крайней мере не выкладывай всего сразу, а постарайся о некоторых обстоятельствах умолчать…

Так поучает юношей Ума-но ками, а Гэндзи снова и снова уносится думами к той, единственной: «В ней одной сосредоточены все возможные совершенства, недостатков же у нее нет никаких. Увы, второй такой не найти». И сердце его сжимается от тоски.

Так юноши и не решили, какие женщины лучше, все более и более неправдоподобные истории извлекались из памяти, а ночь тем временем подошла к концу.

Похоже, что погода наконец исправилась, во всяком случае, день обещал быть ясным. Хорошо представляя себе, как раздосадованы его долгим отсутствием в доме Левого министра, Гэндзи прежде всего отправился туда.

Дом министра поражал величественной роскошью убранства. Ничто не нарушало царившего в покоях безукоризненного порядка. Все предметы, окружавшие госпожу, носили на себе отпечаток тонкого вкуса и сообщали облику ее еще большую утонченность. «Пожалуй, именно о таких женщинах и говорили вчера как о наиболее достойных, – подумал Гэндзи. – Они-то якобы и бывают самыми надежными женами». К сожалению, холодное великолепие дочери Левого министра не располагало к доверительной близости. Она была так надменна и так сурова, что в ее присутствии Гэндзи невольно терялся. Вот и теперь, стараясь преодолеть смущение, принялся шутить с Тюнагон, Накацукаса и прочими достойными молодыми дамами, которые восхищенно взирали на него. Истомленный жарой, с распущенными шнурками носи, юноша и в самом деле был удивительно хорош собой.

Зашел сюда и сам министр, но, увидев, что Гэндзи прилег отдохнуть, остался за занавесом и оттуда завел с ним разговор.

– В такую жару… – недовольно поморщился Гэндзи, и дамы засмеялись. – Тише! – остановил он их и принялся полулежа беседовать с министром.

Да, сразу было видно, что в этом доме он чувствует себя совершенно свободно! Скоро стемнело, и вот кто-то из дам говорит:

– Этой ночью наш дом находится в неблагоприятном направлении от Дворца, следует остерегаться встречи со Срединным богом[23].

– Да, верно, – спохватывается Гэндзи, ведь обычно он избегает появляться здесь в такие дни. – Но ведь и дом на Второй линии расположен в том же направлении. Где же мне искать убежище? Я и так утомлен крайне. – И Гэндзи направляется в опочивальню.

– Нет-нет, вам ни в коем случае нельзя оставаться здесь! – Взволнованные дамы начинают оживленно шептаться, обсуждая разнообразные возможности. – Господин может провести ночь у правителя Кии[24], с которым изволит быть близко знакомым, – предлагают они наконец. – Правитель Кии имеет дом в окрестностях Срединной реки, Накагава. Он недавно провел в свой сад воду, и теперь там прохладно.

Гэндзи сразу же соглашается:

– Ничего не может быть лучше! Только я очень устал и хотел бы иметь возможность подъехать к самому дому.

Разумеется, Гэндзи мог переждать неблагоприятное время в любом другом месте – в столице было немало домов, тайно им посещаемых, но, видно, не хотелось ему огорчать министра, который непременно подумал бы: «После столь долгого отсутствия приехать, как нарочно, в самый неблагоприятный день! Не для того ли, чтобы немедленно отправиться к другой?»

Тут же снеслись с правителем Кии, и тот поспешил изъявить согласие, не преминув при этом тихонько поделиться своими опасениями с окружающими:

– Надо же такому случиться! Как раз сейчас домашние правителя Иё[25] постятся по какому-то поводу, и дамы на это время перебрались ко мне. Из-за них в доме тесно, боюсь, что господин будет недоволен…

Узнав об этом, Гэндзи сказал:

– Напротив, я буду рад оказаться в подобном соседстве. Меня всегда пугали ночи, проведенные вдали от женщин, одинокое ложе странника не по мне. И если найдется для меня местечко где-нибудь за занавесями…

«Похоже, что лучше этого дома нам и в самом деле не найти», – так решив, приближенные Гэндзи тотчас выслали гонца.

Полагая, что обстоятельства не требуют особенной торжественности, Гэндзи выехал сразу же вслед за ним, взяв с собой лишь нескольких, самых преданных телохранителей и никому, в том числе и министру, не сказав ни слова. Скоро они прибыли на место.

– Ах, простите, не успели подготовиться… – сетовал правитель Кии, но никто его и не слушал.

Гэндзи разместился в поспешно приведенных в порядок восточных покоях главного дома.

Журчащие по камням ручьи были и в самом деле прекрасны. Тщательно ухоженный сад окружала сплетенная на деревенский манер тростниковая изгородь. Что могло быть пленительнее этого вечернего часа? Легкий ветерок навевал прохладу, где-то в траве звенели невидимые взору насекомые, в воздухе мерцали бесчисленные светлячки. Любуясь чистыми струями, вытекавшими из-под галереи, спутники Гэндзи угощались вином. Хозяин суетился вокруг, словно на берегу Коюруги угощение искал[26], и Гэндзи, наблюдая за ним, вспомнил вчерашний разговор: «Вот вам и человек, принадлежащий к среднему состоянию».

Мысль о том, что где-то в доме скрывается женщина, о которой в свое время столь одобрительно отзывались при дворе, возбуждала в нем желание увидеть ее. Он напряг слух – и вот почудилось ему, что в западных покоях кто-то есть: оттуда доносились шелест платьев, молодые, нежные голоса… Долетел до его слуха и чей-то приглушенный смешок. Видимо, служанки подняли решетки[27], но хозяин стал браниться: «Как неосторожно!» Поэтому их поспешно опустили и зажгли огонь в светильниках – с северной стороны сквозь перегородку просачивался тусклый свет. Гэндзи тихонько приблизился к перегородке в надежде хоть что-нибудь увидеть, но ни одной щели обнаружить ему не удалось. Некоторое время он стоял, прислушиваясь. Судя по всему, женщины находились по соседству, в главных покоях. Было слышно, как они переговариваются шепотом, разговор шел о нем.

– Он кажется гораздо старше своих лет. Его слишком рано соединили узами брака с одной высокорожденной особой, но, говорят, она ему не по душе. Впрочем, он и теперь даром времени не теряет, многие удостаиваются его тайных посещений.

Услышав это, Гэндзи, которого помыслами безраздельно владела та, единственная, ощутил, как сердце его сжалось от томительного предчувствия: «А что, если когда-нибудь станут судачить и о ней?»

Ничего особенно занятного в разговоре дам не было, и он перестал прислушиваться, успев лишь уловить, как кто-то из них произнес в несколько искаженном виде стихотворение, посланное им вместе с цветком «утренний лик»[28] дочери принца Сикибукё.

«Похоже, дамы у нее весьма бойкие, – подумал Гэндзи, – и к стихам имеют пристрастие. Боюсь, что меня ждет разочарование». Тут вошел хозяин, повесил новые фонари и, поправив фитили светильников, чтобы горели ярче, поднес гостю угощение.

– А как же «занавеси и шторы»? Достоин ли похвалы хозяин, об этом не позаботившийся? – пеняет ему Гэндзи.

– Да ведь «чем угостить?»[29] – и того не могу придумать, – смущается правитель Кии.

Гэндзи устраивается поближе к галерее – так, подремать немного, – а скоро и спутники его затихают. Тут же неподалеку располагаются на ночь сыновья хозяина, один миловиднее другого. Лица некоторых кажутся Гэндзи знакомыми, он не раз видел их во Дворце. Вместе с ними и сыновья Иё-но сукэ. Среди всех этих мальчиков выделяется благородством черт один – лет двенадцати-тринадцати.

– Где чьи дети? – любопытствует Гэндзи, и правитель Кии принимается объяснять:

– Вот тот – младший сын Эмон-но ками. Отец, весьма баловавший его, скончался, когда мальчик был совсем еще мал, и вместе со старшей сестрой своей он оказался у нас. Способностей он изрядных, да и нрава недурного, помышляю я отдать его во Дворец, только вряд ли легко будет это осуществить.

– Какая жалость! Выходит, его сестра вам теперь вместо матушки?

– Да, вы совершенно правы.

– Слишком уж неподходящая для вас мать. Я слышал о ней от Государя, кажется, покойный Эмон-но ками прочил ее на придворную службу. Так, помнится, совсем недавно Государь изволил интересоваться, что с нею сталось. Воистину, как все превратно в мире! – говорит Гэндзи, словно человек, в полной мере жизненным опытом умудренный.

– О да, ее брак с моим отцом был для всех большой неожиданностью. Впрочем, как вы изволили заметить, мир полон превратностей, особенно когда дело касается супружества. Уж здесь-то никогда не приходилось и не приходится рассчитывать на постоянство. А судьба женщины особенно зыбка, как это ни печально… – отвечает правитель Кии.

– Наверное, ваш отец дорожит своей новой супругой и находится целиком под ее властью?

– А как же иначе? Он готов полностью ей подчиниться, чего все мы, в том числе и ваш покорный слуга, не одобряем, полагая, что подобное легкомыслие не делает ему чести.

– Так или иначе, вам, молодым повесам, он ее вряд ли уступит. Господин Иё-но сукэ и сам имеет немало достоинств, к тому же, судя по всему, знает себе цену.

Так беседовали они о том о сем, и вот, улучив миг, Гэндзи спрашивает:

– Но где же она теперь?

– Женщины должны были спуститься в нижние помещения. Но похоже, кое-кто остался здесь, – отвечает хозяин.

Наконец захмелевшие гости заснули, расположившись на галерее, и в доме стало тихо. Только Гэндзи не мог уснуть и лежал, сокрушаясь о том, что и эту ночь ему предстоит провести «в одиночестве праздном» (14). Но вот слух его уловил неясный шорох за северной перегородкой: «Верно, там она и скрывается». Подстрекаемый любопытством, Гэндзи поднялся и, затаив дыхание, приблизился к перегородке. Он услышал голос того самого отрока, о котором они говорили с правителем Кии, по-мальчишески ломающийся и вместе с тем довольно приятный голос.

– Где же вы? – зовет мальчик.

– Я здесь. Гостя уже устроили почивать? Я боялась, что он окажется слишком близко, но, по-видимому, мои опасения были напрасны, – отвечает женщина. Ее глуховатый сонный голос очень похож на голос мальчика и, догадавшись: «Это сестра его», Гэндзи напрягает слух.

– Гостя поместили в передних покоях. Наконец-то я увидел его своими глазами. Молва не обманывает, он и в самом деле прекрасен, – шепчет мальчик.

– Будь сейчас день, я бы тоже постаралась разглядеть его потихоньку, – сонно бормочет женщина. Голос ее звучит приглушенно – очевидно, она прикрыла лицо рукавом.

«Какая досада! – сетует Гэндзи. – Могла бы по крайней мере еще что-нибудь спросить».

– Я лягу здесь. О, как темно! – говорит мальчик, по всей видимости поправляя фитиль. Ложе женщины скорее всего расположено в самом дальнем углу за перегородкой.

– А где же госпожа Тюдзё? – спрашивает женщина. – В доме словно ни души, страшно одной.

Слышно, как откликается одна из устроившихся неподалеку от галереи прислужниц:

– Спустилась в нижние покои умыться. Сказала, что тотчас вернется.

Но вот, кажется, все и уснули. Отодвинув засов, Гэндзи обнаруживает, что с той стороны перегородка не заперта. У входа стоит занавес, тусклый огонь светильника освещает расставленные повсюду сундуки, похожие на китайские, небрежно разбросанные вещи. Переступая через них, Гэндзи проходит внутрь и, заметив, что у противоположной стены кто-то лежит, сразу же направляется туда. Женщина недовольна, что ее потревожили, но, до тех пор пока Гэндзи не откидывает прикрывающее ее верхнее платье, продолжает пребывать в полной уверенности, что вошла та самая дама, которую она звала.

– Вы ведь, кажется, звали Тюдзё?[30] Неужели услышаны наконец мои тайные молитвы? Или мне только почудилось? – говорит Гэндзи, но женщина по-прежнему ничего не понимает. Испугавшись, что в дом прокрался кто-то чужой, она пытается закричать, но тщетно – платье, наброшенное на голову, заглушает голос.

– Не удивлюсь, если вы подумаете, что меня привела сюда случайная прихоть, и не поверите в мою искренность, – нежно шепчет Гэндзи, – но знали б вы, как давно стремится к вам мое сердце, как долго ждал я возможности открыть вам свою душу, и вот наконец… Ужели столь долгое ожидание не убедит вас в глубине моих чувств?

Право, злобный демон и тот не посмел бы обратить на него свой гнев, что же говорить о слабой женщине? Растерявшись, она не находит в себе сил крикнуть: «Помогите, здесь чужой!»

«Я не должна, это невозможно», – в отчаянии думает она и лепечет испуганно:

– Боюсь, что вы принимаете меня за другую…

Голос ее тише вздоха. Несчастная вот-вот лишится чувств, и вид ее внушает невольную жалость. Вместе с тем она так трогательно-прелестна в своем замешательстве, что Гэндзи чувствует себя окончательно плененным:

– О нет, безошибочный голос сердца привел меня сюда, и не стоит притворяться, будто вы ничего не понимаете. Я ни в коем случае не хотел бы показаться вам бездумным повесой. Просто почитаю долгом своим хоть отчасти высказать чувства, которые до сих пор таил в глубине души, – говорит Гэндзи.

Женщина столь мала и хрупка, что он легко поднимает ее и, нежно прижимая к груди, направляется к перегородке, но тут появляется та самая Тюдзё, которую ранее призывала к себе госпожа.

– Ах! – восклицает Гэндзи, и дама принимается испуганно шарить по сторонам, но, ощутив, что воздух вокруг напоен необычайным благоуханием, которое словно проникает в поры на лице, тут же обо всем догадывается и, ошеломленная своим открытием, замирает в растерянности, не в силах вымолвить ни слова. Будь перед ней простой человек, она немедля вытолкала бы его без всяких церемоний. Впрочем, и тогда не удалось бы избежать пересудов, и что сталось бы с госпожой? Вне себя от волнения, она следует за Гэндзи, а он, не обращая на нее ровно никакого внимания, проходит за полог в глубине покоев и, задвигая за собой перегородку, молвит:

– Приходите за госпожой на рассвете.

Сама же госпожа готова расстаться с жизнью от одной лишь мысли: «Что могла подумать Тюдзё?» Холодный пот струится по ее лицу, тяжкие вздохи теснят грудь. Подавив жалость, шевельнувшуюся было в его сердце, Гэндзи по обыкновению своему старается тронуть ее нежными, чувствительными речами – и где только берет он слова такие? – но женщина слишком напугана.

– О нет, это не может быть явью, – говорит она. – Да и смею ли я поверить, что внушила вам глубокое чувство? Ведь я столь ничтожна… Увы, каждому свое…

Непритворная досада звучит в ее голосе, и Гэндзи становится стыдно. Растроганный, он принимается утешать ее рассудительно и многословно:

– Да, я слышал, что люди принадлежат к тому или иному сословию, но, признаться, я настолько еще неискушен,, что не очень хорошо понимаю, какая меж ними разница. Досадно, что вы сочли меня обычным повесой. Вы не могли не слышать обо мне и должны знать, что не имею я склонности к безрассудствам, обыкновенно юности свойственным. Сюда же привела меня сама судьба. Неодолимая сила влечет меня к вам, и я не боюсь даже вашего презрения. Увы, я и сам не знаю…

Но женщина упорно молчит. Да и может ли она оправиться от смущения, видя рядом с собой прекраснейшего из мужей? «Пусть я покажусь ему черствой, нечуткой, по крайней мере он сочтет меня недостойной своих притязаний и оставит в покое», – думает она, и напрасно старается Гэндзи смягчить ее сердце. Обычно кроткая и уступчивая, женщина принуждает себя проявить несвойственную ей твердость – она подобна бамбуковой ветке, которая гнется покорно, но не ломается. В конце концов, недовольная собой, удрученная упорством Гэндзи, женщина дает волю слезам. Печаль ее столь трогательна, что нельзя не принять в ней участия, но «разве лучше было бы вовсе не видеть ее?» – думает Гэндзи.

– Для чего отвращаете вы от меня свой взор? – пеняет он ей, потеряв надежду ее утешить. – Постарайтесь привыкнуть к мысли, что наша случайная встреча предопределена судьбой. Вы не можете быть вовсе не сведущи в делах мирских. Не пытайтесь уверить меня в противном.

– О, когда б ваше сердце открылось мне раньше, чем определилась моя злосчастная судьба! – отвечает женщина. – Тогда, быть может, я и стала бы тешить себя пустыми надеждами – мол, «увидимся после…» (15). Но теперь… Поверьте, одна лишь мысль об этой мимолетной, случайной встрече повергает меня в безысходное отчаяние. Постарайтесь же не обмолвиться никому, что «в доме бывали моем…» (16).

Грустно глядит она, но может ли быть иначе?

Нетрудно представить себе, сколько ласковых слов нашел Гэндзи, дабы утешить ее, сколько пылких клятв произнесли его уста…

Но вот прокричал петух, и в доме начали просыпаться. Слышно, как переговариваются спутники Гэндзи:

– Да, заспались мы сегодня. Пора подавать карету господину. Выходит и правитель Кии:

– Вы так спешите, будто у вашего господина любовное свидание… Взгляните, ведь совсем еще темно.

«Увы, такого случая в другой раз не дождешься, – вздыхает Гэндзи. – Разве смогу я приехать к ней без всякого повода? Даже писать и то бессмысленно…»– И сердце его больно сжимается.

Тут из внутренних покоев появляется госпожа Тюдзё, вид у нее крайне растерянный. Отпустив было женщину, Гэндзи снова удерживает ее.

– Как же мне писать к вам? Ваша невиданная холодность и моя пылкость в равной степени достойны того, чтобы память об этой ночи навсегда осталась в сердцах, – говорит он, и как же прекрасно его мокрое от слез лицо! Снова и снова кричит петух, и Гэндзи торопливо произносит:

 
– Я не кончил еще
Пенять тебе за суровость,
Как забрезжил рассвет,
И крик петуха внезапно
Прервал наш недолгий сон.
 

Но женщина все еще робеет, полагая себя недостойной внимания столь знатной особы, и самые пылкие клятвы оставляют ее безучастной. Перед ее глазами неотступно стоит правитель Иё, которого она всегда презирала, считая грубым мужланом, и несчастная содрогается от ужаса, представляя себе, что будет, если хотя бы во сне откроется ему ее тайна.

 
Не успела еще
Я судьбы своей горькой оплакать,
Ночь к концу подошла.
И даже петух не сможет
Рыданья мои заглушить.
 

Быстро светало, и Гэндзи проводил женщину до входа в ее покои. В доме и на дворе уже шумели люди, когда, расставшись с ней, он тихонько задвинул дверцу. На сердце у него было неизъяснимо тяжело, словно он и в самом деле увидел «разделившую их заставу» (17).

Облекшись в носи, Гэндзи подошел к южным перилам и некоторое время стоял там, любуясь садом. С западной стороны поспешно приподняли решетки – наверное, кто-то наблюдал за ним оттуда. Скорее всего это были легкомысленные молодые прислужницы, восхищенные красотой его лица, смутно белевшего в утренней мгле над небольшим экраном, установленным посредине галереи.

В начинающем светлеть небе еще виднелась луна, сияние ее поблекло, но очертания вырисовывались вполне отчетливо. Право, как часто на рассвете она бывает прекраснее, чем ночью! В такие мгновения даже бесстрастное небо, отражая настроения и чувства того, кто глядит на него, может казаться одному исполненным очарования, другому – печали…

Покидая дом правителя Кии, Гэндзи то и дело оглядывался. Грудь его сжималась мучительной тоской: увы, даже писать к ней он вряд ли сможет…

Вернувшись в дом Левого министра, Гэндзи сразу же прошел в опочивальню, но сон не шел к нему. Надежды на новую встречу у него не было, и это приводило его в отчаяние. Мысли беспрестанно устремлялись к супруге правителя Иё, и сердце тоскливо сжималось: «Что она чувствует теперь?» Наружность у нее самая обыкновенная, и вместе с тем есть в ней что-то удивительно милое. А ведь она-то как раз и принадлежит к среднему состоянию… Да, прав был всеведущий знаток женских сердец».

Теперь большую часть времени Гэндзи проводил в доме Левого министра. С грустью вспоминал он супругу правителя Иё, и с каждым днем все тревожнее становилось у него на душе: «Что может подумать она не имея от него вестей?» И наконец, совершенно измученный, Гэндзи послал за правителем Кии.

– Не пришлете ли вы ко мне того мальчика, сына Эмон-но ками? – говорит он. – Он произвел на меня весьма приятное впечатление. Он будет прислуживать мне лично, а со временем я сам попробую определить его на придворную службу.

– О, ваше предложение – большая честь для нас, – отвечает правитель Кии. – Я сообщу об этом его сестре…

Сердце Гэндзи радостно забилось, но, как ни в чем не бывало, он продолжает:

– Верно, она – я имею в виду его сестру – уже подарила вам младшего брата?

– Пока нет. Всего два года прошло с тех пор, как стала она супругой Иё-но сукэ, и все кручинится, что нарушила завет родителей. Похоже, такая жизнь ей не по душе.

– Ах, бедняжка! А ведь о ней в свое время весьма благосклонно отзывались в свете. Она и в самом деле так хороша? – спрашивает Гэндзи.

– Возможно, и недурна. Отношения у нас не слишком короткие. Вы ведь знаете, люди, связанные подобными узами, чаще всего остаются друг другу чужими.

Прошло еще пять или шесть дней, и правитель Кии привел к Гэндзи мальчика. Сложения тот был весьма хрупкого и более, чем красотой, привлекал нежной приятностью черт и благородством манер. Подозвав мальчика к себе, Гэндзи принялся ласково беседовать с ним.

«Как же он прекрасен! Мог ли я мечтать о таком счастье!» – простодушно радовался мальчик.

Гэндзи с пристрастием расспрашивал его о сестре, но тот отвечал с церемонной краткостью, смущаясь и робея, и выведать у него что-нибудь было весьма трудно. Тем не менее Гэндзи довольно быстро удалось ему объяснить…

«Вот оно что…» – отметил про себя мальчик. Открытие должно было бы поразить его, но, увы, юность беспечна, и, не утруждая себя размышлениями, он отправился к сестре.

Увидев его с письмом, супруга Иё-но сукэ затрепетала, и глаза ее наполнились слезами. С трудом скрывая смущение: «Что может подумать это дитя?» – она все-таки развернула письмо, держа его перед собой, дабы никто не увидел ее лица. Письмо оказалось весьма длинным.

 
«Вздыхаю в тоске:
Приснится ль когда-нибудь снова
Мельком виденный сон?
Но такая настала пора -
Глаз ни на миг не смыкаю…
Так, теперь и ночами… (18)»
 

– вот что было написано там среди всего прочего.

Столь прекрасного почерка она и не видывала никогда, но слезы туманили взор, мешая проникать в смысл написанного. Всю ночь пролежала она без сна, размышляя о своей жизни, которой непостижимая судьба ниспослала новое испытание.

На следующий день Гэндзи прислал за Когими, и тот, поспешно собравшись, зашел к сестре за ответом.

– Передай своему господину, что в нашем доме нет никого, к кому бы могло быть обращено его письмо, – сказала она. Он же ответил, улыбнувшись:

– Возможно ли? Господин изволил выразить свое желание вполне определенно…

Услыхав это, супруга Иё-но сукэ окончательно лишилась покоя. «Видно, он рассказал ему все, ничего не утаил», – решила она, и отчаянию ее не было границ.

– Тебе еще слишком мало лет, чтобы говорить об этом. Будет лучше, если ты вообще больше не пойдешь туда, – сердито сказала она брату.

– Но господин прислал за мной, могу ли я ослушаться? – ответил тот и ушел.

А надо сказать, что правитель Кии, отличавшийся весьма ветреным нравом, стал с некоторых пор проявлять изрядный интерес к своей мачехе и не упускал случая услужить ей, а потому ласкал ее брата и всюду брал его с собой.

Призвав к себе мальчика, Гэндзи принялся ему выговаривать:

– Вчера я прождал тебя весь день, а ты… Увы, видно, и в тебе не встречает отклика мое чувство.

Слушая его упреки, Когими только краснел.

– Так где же ответ? – спросил Гэндзи, и слово за слово мальчик поведал ему о том, что произошло.

– Стыдись, ты недостоин моего доверия. – И Гэндзи вручил ему новое письмо.

– Тебе, наверное, неизвестно, что я начал встречаться с твоей сестрой гораздо раньше, чем этот старец из Иё, – сказал он, – однако, полагая меня человеком слишком ветреным и ненадежным, она отвернулась от меня, предпочтя заручиться покровительством более важной особы. Так останься со мной хоть ты и будь мне сыном. Ведь тому, кто ныне опорой ей служит, не так уж долго предстоит идти по жизни.

«Вот оно что… Печально!» – подумал Когими, и Гэндзи невольно за любовался им: «Какое милое дитя!» Он не отпускал мальчика ни на шаг и, даже во Дворец отправляясь, брал его с собой. Служительницы покоев Высочайшего Ларца[31] в доме Гэндзи получили распоряжение сшить для Когими полный придворный наряд – словом, Гэндзи и в самом деле опекал мальчика, как родного сына.

Между тем Гэндзи продолжал писать к супруге Иё-но сукэ. Она же если и отвечала, то крайне сдержанно. «Брат еще мал, – думала она. – Легко может статься, что тайна моего сердца просочится наружу и имя мое будет опорочено. Увы, не к лицу мне дурная слава… Право, как ж упоительны его речи, я должна помнить о своем положении».

Нельзя сказать, чтобы ей удалось изгладить в памяти воспоминания о той ночи, когда прекрасное видение явилось перед ней в полумраке; напротив, мысли снова и снова возвращались к тому мгновению, и женщина содрогалась от ужаса, представляя себе, что могло бы случиться, не прояви она достаточной твердости.

А Гэндзи, беспрестанно помышляя о ней, тосковал и терзался. Ее печальное лицо так и стояло перед его мысленным взором, тяжкие вздохи теснили грудь, и не было средства рассеять мрачные думы. Разумеется, он мог бы, дав волю своим желаниям, попытаться снова проникнуть в ее покои, но вправе ли он подвергать ее такой опасности? В доме было слишком много посторонних – подобное безрассудство вряд ли осталось бы незамеченным. И Гэндзи лишь томился, не зная, на что решиться.

Он провел несколько дней во Дворце, выжидая, пока расположение запретных направлений будет ему благоприятствовать. Затем приказал отвезти его к Левому министру, но по дороге неожиданно свернул к Срединной реке. Изумленный правитель Кии радостно склонился перед гостем: «О, какая честь моему саду…»

Гэндзи еще днем посвятил в свое намерение Когими, и они обо всем условились. В последнее время мальчик всюду сопутствовал своему господину, и никто не удивился, когда, уезжая вечером из Дворца, Гэндзи призвал его прежде других.

Супруге Иё-но сукэ было отправлено письмо соответствующего содержания, и могла ли она не убедиться в искренности Гэндзи, узнав, к каким уловкам пришлось прибегнуть ему, чтобы увидеться с ней? И тем не менее: «Я не должна позволять ему приближаться, – в смятении думала она. – После той ночи, промелькнувшей как сон, тоска постоянно снедает мое сердце, так стоит ли навлекать на себя еще большие беды?» Не допуская и мысли о возможности новой встречи, женщина улучила миг, когда Когими ушел к Гэндзи, и сказала дамам:

– Меня смущает, что покои мои оказались в непосредственной близости с покоями гостя. Мне нездоровится, и я как раз собиралась попросить кого-нибудь из вас размять мне поясницу. Пожалуй, лучше мне перебраться куда-нибудь подальше… – В конце концов она устроилась в укромном уголке на переходной галерее, который в обычное время занимала дама по прозванию Тюдзё.

Томимый тайным желанием, Гэндзи пораньше отправил своих спутников спать и послал к супруге Иё-но сукэ Когими с письмом, но тот не мог ее найти. По всему дому разыскивал он сестру и лишь, выйдя на галерею, с трудом обнаружил ее убежище. Чуть не плача – «Какое поразительное жестокосердие!» – мальчик осыпал сестру упреками:

– Господин опять скажет, что я не стою его доверия. Но его жалобы лишь рассердили ее:

– Возможно ли так упорствовать в своем безрассудстве? Ты совсем еще дитя, и не годится тебе ходить с подобными поручениями! Объясни своему господину, что, испытывая некоторое недомогание, я оставила при себе дам, попросив их растереть мне поясницу. Иди же, твое присутствие может показаться подозрительным.

Она говорила весьма уверенно, но про себя думала: «О, когда б не решена была еще моя участь, когда б я по-прежнему жила в своем старом доме, где витает дух ушедшего отца, с каким радостным волнением ждала бы я встреч с ним, пусть даже и были бы они крайне редки. Теперь же у меня нет иного выхода. Пусть думает, что я дерзка, самонадеянна, я найду в себе силы…»

Но, увы, как ни велика была ее решимость, сердце разрывалось от боли и смятенно путались мысли: «Так или иначе, моя судьба определена, и бесповоротно. Будет лучше, если он окончательно укрепится в мысли, что я глупа, бесчувственна и недостойна его внимания».

А Гэндзи лежал, ожидая возвращения Когими: «Удастся ли ему уговорить ее? Он ведь и вправду совсем еще дитя». Но вот тот возвратился, дабы сообщить Гэндзи о неудаче, их предприятие постигшей.

– Более жестокой женщины я еще не встречал, – сказал Гэндзи. – Мне становится стыдно за свою настойчивость.

Трудно было его не пожалеть. Некоторое время Гэндзи молчал, печально вздыхая и в душе кляня женщину за жестокосердие.


 
«Распознать не сумев,
Какова настоящая сущность
Дерева-метлы[32],
В лугах Сонохара дорогу
Потеряв, бесконечно блуждаю… (19)
 

Найду ли слова, способные убедить Вас…»

– написал он ей наконец. А женщина лежала без сна, хотя, казалось бы…


 
«Мне родиться пришлось
В ничтожном, бедном жилище.
Дням унылым давно
Потеряла я счет: здесь ли, нет ли -
Исчезает дерево-метла»,
 

– ответила она.

Когими, всей душой жалея своего господина, ходил туда и обратно, забыв о сне, пока супруга правителя Иё, опасаясь, что дамы заподозрят неладное, не запретила ему появляться в ее покоях.

Спутники Гэндзи, как обычно, крепко спали, и лишь сам он, томясь и тоскуя, не смыкал глаз.

– Я еще не встречал женщины столь неприступной. Она слишком сурова, и эта суровость не исчезает, когда к ней приближаешься, напротив… – сетовал он, но, право, не будь она неприступна, его вряд ли влекло бы ней с такой силой. Казалось бы, на столь бесчувственную особу и внимания обращать нечего, но, увы, не так-то просто было от нее отказаться…

– Проведи меня к ней! – просил он Когими.

– Это невозможно, там все заперто крепко-накрепко, и людей вокруг много, – отвечал тот. Юное же сердце его разрывалось от жалости.

– Тогда хоть ты не покидай меня, – попросил Гэндзи, и мальчик лег рядом. Глядя на своего молодого, доброго господина, он радовался своему счастью, а тот скорее всего думал: «Право, это дитя куда милее своей жестокосердной сестрицы…»





Помоги Ридли!
Мы вкладываем душу в Ридли. Спасибо, что вы с нами! Расскажите о нас друзьям, чтобы они могли присоединиться к нашей дружной семье книголюбов.
Зарегистрируйтесь, и вы сможете:
Получать персональные рекомендации книг
Создать собственную виртуальную библиотеку
Следить за тем, что читают Ваши друзья
Данное действие доступно только для зарегистрированных пользователей Регистрация Войти на сайт