Книга Американская пустыня онлайн

Чарльзу Ровеллу посвящается

* * *

Спросил у чаши я, прильнув устами к ней:

«Куда ведет меня чреда ночей и дней?»

Не отрывая уст, ответила мне чаша:

«Ах, больше в этот мир ты не вернешься. Пей!»

Рубай Омара Хайяма^[i]

Книга I

Глава 1

То, что Теодор Стрит мертв, сомнению не подлежало. Скрытая ирония его трагической гибели не была оценена по достоинству: ведь никто не знал, что Теодор как раз ехал кончать с собой, когда ему… ну, скажем, помешали. Теперь же иронию и вовсе не разглядишь во всей этой шумихе, вызванной смертью Теда, его уходом, переселением в лучший мир и окончанием земного пути, и еще более тем фактом, что Тед предпочитает рассказывать свою же собственную историю в третьем лице: прием необычный (отдельных политиков и спортсменов мы в расчет не берем), хотя и вполне правомерный. Ведь неким непостижимым образом он пребывал – или даже пребывает – за пределами самого себя, не столько на парапете сознания, как на парапете самой жизни, тем более что, возможно, одно не всегда следует из другого. Однако безотносительно оттого, где именно пребывал или пребывает Тед, он как раз ехал к побережью с твердым намерением войти в океан и идти до тех пор, пока голова не скроется под волнами, после чего глубоко вдохнуть и набрать полные легкие воды, что, в соответствии с его ограниченными познаниями в сфере человеческой физиологии, должно было привести к прекращению жизненных процессов, при условии, конечно, если не вмешается какой-нибудь спасатель или бойскаут, или герлскаут (впрочем, опыт подсказывал Теду, что герлскауты обычно чрезмерным усердием и назойливостью не отличаются). Он ехал на вполне допустимой скорости вдоль по Оушн-бульвар, как вдруг какой-то толстяк бросился за своим наманикюренным пуделечком на проезжую часть чуть не под колеса грузовика «Ю-Пи-Эс»,^[ii] так что водитель громадной бурой глыбищи волей-неволей вильнул в сторону и вылетел на полосу встречного движения, то бишь помчался в лоб Теду Стриту в двухместной «ланчие» 1978 года выпуска. Грузовик и «ланчиа» со всего размаха врезались друг в друга. И если красный автомобильчик остановился как вкопанный, то сам Тед – нет: он продолжал двигаться в прежнем направлении сквозь уже разбитое ветровое стекло. Что характерно, на лице Теда не осталось ни единой ссадины, равно так и тело его не получило повреждений в области ребер, ключиц, рук или ног, зато голова была довольно-таки аккуратно отделена от всего остального. Видавшего виды полицейского вывернуло у смятого в гармошку переднего крыла «ланчии», а «зеленый» мальчишка-патрульный, открыв рот, так и вытаращился на валяющуюся на асфальте голову.

В отличие от всяких там французов, что, если верить историям, будучи обезглавлены, бросали последний скорбный взгляд на отторгнутое тело, Тед ничего такого не почувствовал. Он умер мгновенно, так сказать, целиком и полностью. Водитель «Ю-Пи-Эс» был настолько потрясен, что счел своим долгом присутствовать на похоронах Теда Стрита, а впоследствии прошел экзамен гражданской службы и сменил профессию. Прибыл автофургон коронера, а в нем – представитель коронера, но не сам коронер; юнец полюбовался на голову Теда, приоткрыв дверь, однако наружу не вылезая, удостоверился, что тот действительно мертв, сделал необходимые пометки в блокноте, потом на всякий случай звякнул в офис, чтобы уточнить, полагается ли упаковывать тело и голову в один и тот же мешок или по отдельности.

Голову Теда засунули покойнику под левую мышку, так, что пальцы руки легли на застывшие полуоткрытыми губы, и охлаждающий виниловый мешок застегнули на «молнию» снизу доверху. До морга автофургон добирался с остановками: ассистент патологоанатома заскочил перекусить в «Макдоналдс», потом навестил маму, заглянул в магазинчик комиксов и наведался на окраинную парковку, где содрал с местных сорванцов по доллару с каждого за шанс «позырить на трупак».

В морге, что располагался отнюдь не в недрах какого-нибудь госпиталя, а на втором этаже офиса патологоанатома – в здании времен шестидесятых, с множеством забитых наглухо окон и общим туалетом, – жена Теда, Глория, рассматривала голову мужа на видеомониторе: голова покоилась в металлическом тазу. Глория коротко вскрикнула – всякий бы ее понял! – рухнула в объятия сестрицы Ханны, которая «всегда, всегда Теда недолюбливала», и зарыдала – убедительно и, вне всякого сомнения, искренне: изображение головы на экране намертво врезалось ей в память. Картинка поначалу была чуть смазанной – а чего вы, собственно, хотели от экрана? – но в конце концов стала как две капли воды похожа на ту голову, рядом с которой Глория проспала столько лет. Однако ж во всем этом оставалось ощущение некой незавершенности: тело-то опознано не было, одна только голова; а разве можно пренебречь официальной процедурой? В смысле, ведь опознавать полагается именно тело? «Вам необходимо прийти опознать тело», – традиционно говорит полицейский. И никогда: «Это, случайно, не его голова?»

Глория подписала все необходимые документы, заявила, что Тед никогда не упоминал о том, что хотел бы завещать свои органы медицине, науке или нуждающимся, что такое решение волен был принимать только он сам, и что его – целиком и полностью – должно отослать в морг «Айверсон, Прах, Гробб и Трупп» в Гарден-гроув. Так и сделали. В смысле, туда-то покойный и отправился.

В бальзамировочной Гробб и Трупп сошлись на том, что Тед потерял достаточно крови, так что организм и без того обезвожен; в любом случае никто не заметит, даже если в него и не закачают формальдегида и метилового спирта, и не дураки ж они, чтобы зря переводить увлажнители, равно как и антикоагулянты. Кроме того, совершенно справедливо указал Гробб Труппу, обезвоженность может повлечь за собою самые неприятные последствия: вот, например, Папа Иоанн Павел I вдруг начал распухать и производить разные звуки во время прямой трансляции похорон.

– Помнишь, как бедняга служка то и дело вытирал его святейшеству губы? – промолвил Гробб. Именно Гробб, к слову сказать, пришил голову Теда обратно к телу – синей рыболовной леской-«тридцаткой»; шов вышел неаккуратный, зато крепкий; а вместо того, чтобы скрепить рот, продернув нитку через нос, он просто-напросто наложил восемь стежков на губы.

Айверсон и Прах соловьями разливались, пытаясь впарить Глории весь из себя расфуфыренный бронзовый гроб с ручками в форме орлов или еще каких-нибудь хищных птиц. Сестра артачилась, а дети, Эмили и Перри, двенадцати и семи лет, устроились чуть поодаль и глядели недоуменно и растерянно. Малыши знали достаточно, чтобы все в этом месте внушало им страх – и драпировки, и бордовые обои с ворсистым рисунком, и темные коридоры, и мертвенно-бледные люди, улыбающиеся мертвенно-бледными улыбками, которые и улыбками-то счесть трудно.

– Мама, – заныл Перри, – я хочу домой.

– Вот подыщем для папы симпатичный гробик, так сразу и поедем, – заверила Глория. – Идите-ка лучше сюда, посмотрите вместе с мамой красивую книжечку.

Перри с Эмили поднялись с обитого цветастым ситцем дивана – цветы, конечно же, ирисы! – прошли по темному ковру к столу, встали по обе стороны от матери и принялись разглядывать каталог вместилищ бренного праха.

– Да он же здесь и повернуться не сможет, – отметил Перри.

– Папа умер, дурачок, – возразила Эмили. – Зачем ему ворочаться.

Едва произнеся эти слова, девочка все поняла – и впервые в полной мере ощутила свое горе. А горе заразительно, и оба ребенка разрыдались в голос.

Вот так Глория оказалась во власти высоких гробовщиков с ледяными руками и в конце концов купила-таки самый дорогой гроб, обивку которого даже она сочла «ну совершенно бордельной», при всей ее «эфирной воздушности».

– Пойдемте, дети, – позвала она, и семья обратилась в бегство, отправившись заморить червячка в какое-нибудь местечко поприятнее.

Похороны состоялись три дня спустя после Тедова обезглавливания, в церкви, куда при жизни Тед вовеки не заглядывал. Собственно говоря, Тед ни к какой церкви не принадлежал. С другой стороны, а где же и проводить заупокойную службу, как не в церкви, рассуждала Глория, и вот, с помощью сестры (Ханна небось полагала, что так Теду и надо – волей-неволей поучаствовать в последней своей земной церемонии в стенах заведения, куда он живым ни за какие коврижки не сунулся бы) она отыскала Первую христианскую церковь Вечного Духа и Крови Христовой в Лонг-Бич.

При жизни Тед был преподавателем высшего учебного заведения: читал курс по древнеанглийскому и разнообразные обзорные курсы в университете Южной Калифорнии. На то, чтобы защитить докторскую диссертацию, у него ушло десять лет, а с аттестацией он все откладывал, беря отпуск за отпуском, но вот настало время выдвинуть его кандидатуру на постоянную должность – и на Теда «нажали». Его книгу не приняло к печати ни одно издательство; «Корнелл юниверсити пресс» продержало у себя рукопись невесть сколько и, наконец, отклонило – мол, «нечто похожее мы уже опубликовали в прошлом году». На протяжении последних двух семестров Тед никак не мог избавиться от ощущения, что коллеги пялятся на него во все глаза и при этом всячески избегают, обращаются с ним как с неизлечимо больным. «Умение преподавать – еще не все», – говорил Хорас Шипли, специалист по раннему американскому романтизму, с мелвилловской бородкой и торчащей из нее родинкой. Когда же на кафедру взяли новую молодую специалистку, которая уже успела не только опубликовать монографию по «Беовульфу», но и вплотную подошла к цифровому сканированию древних рукописей, Тед прочел на стене роковые письмена.

А теперь вот все набились в дом Божий (парилку, помноженную на душегубку) – вся кафедра в полном составе, включая невыносимо напыщенного декана колледжа и «беовульфистку», – чтобы проводить Теда в последний путь в никуда.

Тот лежал себе, вытянувшись в своем дорогостоящем ящике, а из-под накрахмаленного белого воротника торчал кончик синей рыболовной лески. Запаковали Теда в самой что ни на есть стандартной позе – правое плечо чуть ниже левого, так, чтобы он не казался тем, чем на самом деле был, а именно перевернутым на спину трупом. Кроме того, его чуть-чуть приподняли, чтобы не так бросался в глаза гроб. Глория и дети заняли места в первом ряду, в нескольких футах от покойника: они сидели прямо, не горбясь, откинувшись к истертой деревянной спинке скамьи. Тут же была и сестра Глории, в платье цвета хаки и в белых сандалиях. Хор, обряженный в зеленовато-голубые одежды, спел несколько песен – Тед в жизни таких не слышал, – все про Господа, который вернется на землю, к пастбищам и овцам. Выводя мелодию, хор мерно покачивался туда-сюда. Священник в бордовой рясе, дюжий здоровяк по имени Ларвиль Стейдж, встал, откашлялся, походя отметил, что припекает неслабо, принялся обмахиваться веером, на одной стороне которого красовалось изображение Мартина Лютера Кинга-младшего, а на другой – реклама похоронного бюро, и заверил, что надолго собравшихся не задержит.

– Пристало отослать брата нашего к месту последнего упокоения с должным благословением и любовью Христа, Господа нашего. Бедный, бедный Теодор Стрит принял смерть жестокую и бессмысленную на улицах кишащего грехом города. Кровь его хлынула в те же канавы, что денно и нощно уносят прочь нашу грязь и мочу. Да! Братья и сестры, Теодор Стрит – не более чем неоновый знак на дороге жизни: прежде чем перейти улицу, он посмотрел, возможно, налево, посмотрел и направо, но, подобно столь многим из нас, вверх взглянуть не сподобился. Он – знак нам: в любую секунду – в любую секунду, я говорю! – все земное может обратиться в прах и тлен. Вот едете вы себе на машине, а в следующую минуту голова ваша вон где, а тело – вон где! – Один из детей Теда взвизгнул, оба уткнулись в юбку матери. Стейдж растопырил сосиски-пальцы и оперся ими о край пюпитра. – Теодор Стрит был учителем, и он продолжает учить нас даже сейчас. Он учит нас тому, что жизнь преходяща, и лучше бы нам уладить все свои дела честь честью. Книга пророка Исайи, глава 38, стих 1, гласит: «Сделай завещание для дома твоего, ибо ты умрешь, не выздоровеешь». Сколько истины в этих словах! Вот хоть Теодора Стрита спросите, он подтвердит. Под занавес должен сознаться, что я не имел чести лично знать мистера Стрита. Зато Иисус знал его!

– Аминь! – громыхнул хор.

– Да, Господь Наш знал мистера Стрита, а теперь знает его еще ближе, хотя нам и неведомо, добрался ли он до дома Божьего целиком. Возможно, голова оказалась там раньше, так что ей пришлось дожидаться всего остального, но это как раз не важно: ведь обе части двинулись дальше. Что до Теодора Стрита при жизни, позвольте мне представить главу… простите, заведующего кафедрой, на которой преподавал покойный. Профессор Орвилл Орсон.

Орвилл Орсон, с виду – жирный боров, иначе и не скажешь, – был специалистом по Джойсу, которого всей душой презирал (он посвятил свою карьеру тому, чтобы выставить великого прозаика посредственным, пусть и пронырливым писакой). Независимо от погоды, Орсон носил подтяжки, которые называл «помочами», и льняные костюмы в полоску. Льняной костюм, заметно измявшийся на жаре, был на нем и сейчас. Орсон встал (сидел он в третьем ряду) и зашагал к алтарю. Его потная, мясистая ладонь втиснулась в потную, мясистую ладонь Стейджа; пюпитр перевернулся. Шея и лоб Орсона блестели от испарины, но ему было не привыкать; он то и дело утирался платком, не создавая при том ощущения нервозности или неловкости.

– Впервые я познакомился с Тедом девять лет назад, – сообщил Орсон, и смысл этих слов был прозрачен для всех, кроме разве Ларвиля Стейджа и прихожан Первой христианской церкви Вечного Духа и Крови Христовой. – Тед, вчерашний выпускник Дьюка, переступил порог моего кабинета; глаза его сияли, энергия перехлестывала через край. Мы все мгновенно полюбили нового коллегу – и на кафедре, и в колледже. Хотя он так ничего и не опубликовал и, насколько мне известно, ровным счетом ничего не написал, он был Учителем с большой буквы. – Тут Орсон, с присущей ему рассеянностью запнулся – и тут же поправился: – Прошу прощения, кое-что Тед все же написал. Тед написал книгу; я, например, понятия не имею, о чем она. Знаю только то, что издателя на нее не нашлось. Как бы то ни было, студенты в Теде души не чаяли. Собственно, студенты дважды голосовали за него как за Выдающегося Учителя Года. На его курсы записывались в очередь. – Орсон вновь умолк; потом, словно думая вслух, вновь заговорил: – Ну, до тех пор, пока впереди не замаячила аттестация. Объем его внимания сократился, по всей видимости, до двух-трех секунд от силы, а к лекциям готовиться он попросту перестал. Да вы и сами знаете, как оно бывает. Сегодня мы помним лишь то, что Тед Стрит был хорошим человеком, заботливым мужем и любящим отцом. Для этого выдающиеся ученые заслуги не нужны, а есть ли что важнее? Тед оставался самим собою вплоть до конца. Ужасно обидно, что Тед погиб, и погиб так страшно, но, с другой стороны, как утверждают, умер он мгновенно и почти или даже вовсе безболезненно. – Орсон подергал себя за воротник. – Так простимся же навеки с Тедом. Может статься, в небесной университетской системе Тед наконец-то опубликует свою книгу. До свидания, Тед.

Хор грянул гимн «Это путь к Спасителю, к Господу Христу»; служки, держа перед собою открытые псалтыри, четко выговаривали каждое слово и недоуменно поглядывали друг на друга. А когда хор дотянул до конца последнее благозвучное «аминь», Теодор Стрит сел в гробу.

В церкви, как и следовало ожидать, воцарилась гробовая тишина – но ненадолго. Эмили Стрит завизжала и попыталась вскарабкаться по матери, как по дереву; Перри Стрит повторял будто заведенный: «Папа, папа, папа». Глория Стрит потеряла сознание: так и застыла в сидячем положении, остекленевшим взором глядя в пространство. Сестра Глории рванулась к двери, добежала было по красном ковру до самого конца прохода, но подвернула здоровенную ножищу, упала, покатилась и завершила путь у ног слепого нищего, с задравшимся на голову платьем. Орвилл Орсон пускал газы залп за залпом и громко молился. «Беовульфистка» порылась в сумочке и теперь держала наготове перцовый аэрозоль, купленный для нее женихом. Ларвиль Стейдж воздел руки и возопил к потолку Первой христианской церкви Вечного Духа и Крови Христовой:

– Господи Боже Иисусе! Господи Иисусе, Боже мой! Аллилуйя! Чудо в моей церкви! В моем маленьком доме Господнем! Иисусе! Иисусе! Иисусе!

– Иисусе! Иисусе! Иисусе! – мерным речитативом вторил хор.

В разгар пения, визга и пука Тед Стрит выбрался из гроба и встал лицом к конгрегации. Так уж случилось, что брюки его пришлись в самый раз мистеру Труппу, потому от пояса и ниже он был гол как сокол, и впереди этак кокетливо свисал уд. Тед Стрит переводил взгляд с одного лица на другое, внимательно всматриваясь в каждое по очереди и вспоминая разные их ракурсы и принадлежащие им голоса.

Похоже, «беовульфистка» перепугалась больше всех.

Рейчел Радди впервые появилась в кампусе сразу же после конференции Ассоциации новых языков. Стоял январь, дождь лил шестой день подряд, затапливая каньоны, смывая роскошные особняки и превращая скоростные автострады в устрашающие реки воды и масла. Теда Стрита включили в сорокапятиминутный ленч, предшествующий лекции Рейчел. Ленард Форман привел ее в факультетский клуб, где к ним должна была присоединиться Генриетта Блюз, однако с ирландским сеттером Генриетты приключились конвульсии, так что она прийти не смогла. А затем позвонила жена Ленарда Формана – дескать, она застряла на 405-м, и не заберет ли Ленард их дочку. Вот так Тед остался наедине с Рейчел Радди, причем оба со всей отчетливостью сознавали грядущие перемены в плане карьеры.

– Я прочел отзыв о вашей книге: ее очень хвалят, – заметил Тед.

Рейчел Радди поковырялась в салате.

– По-моему, вы два года назад выступили с докладом в Каламазу, – откликнулась она. – Я так поняла, доклад очень удался.

Тед кивнул – при том что, хоть убей, не помнил никакого такого доклада.

– В вашем cv^[iii] говорится, что у вас новая книга на выходе.

– Да, в Кембридже, – подтвердила Рейчел. И тут же, словно устыдившись сказанного, добавила: – Мне столько всего велели переделать, я уж думала, никогда ее не закончу.

Тед глядел, как гостья ест: Рейчел Радди ему решительно нравилась. Как печально: она ведь мучительно сознает, что явилась сместить его, причем вынуждена смотреть в лицо этому досадному факту – просто-таки через стол.

– Вам не за что себя винить. Если у меня карьера не сложилась, то при чем тут вы? Не обращайте внимания. Я, например, уже смирился. Так отчего бы нам не расслабиться немного?

Рейчел Радди улыбнулась.

– Вы ужасно славный, – промолвила она.

Тед кивнул.

– Вы вроде бы тоже. Что мне вам рассказать об этом месте? – Признаться, в тот момент Тед себя ужасно славным отнюдь не считал. Ведь он говорил все это гостье только затем, чтобы облегчить жизнь себе, не ей.

– А вы расскажете все как есть? – спросила она.

– А то!

* * *

Когда в душной, переполненной церкви Тед посмотрел на Рейчел Радди, она в ужасе подняла перцовый аэрозоль и принялась прыскать во все стороны, ослепляя объятых паникой людей, которые пробивались к дверям. Те, в свою очередь, завизжали еще громче, еще пронзительнее – ежели, конечно, такое возможно. Орвилл Орсон, схватившись рукою за грудь, рухнул на скамью.

Девять лет назад Теда Стрита взяли на кафедру отнюдь не благодаря Орвиллу Орсону; тот, по слухам, вообще был против его назначения. Впрочем, толстяк держался вполне любезно.

– Зайдите ко мне в кабинет, – позвал Орсон однажды, углядев Теда в коридоре. – Присаживайтесь.

– Никак, новая лампа? – полюбопытствовал Тед.

– Да, жена купила. – Орсон закрыл дверь и подпихнул под нее свернутое полотенце. – Закурите?

– Нет, спасибо.

Орсон ткнул толстой сигарой чуть ли ему не в лицо, уселся за стол, прикурил, сложил руки на обширном пузе.

– Тед, вы ведь знаете, что в следующем семестре выдвигаетесь в кандидаты на штатную должность?

Тед кивнул.

– Как там ваша книга? – полюбопытствовал Орсон.

– В «Корнелл» ее продержали полгода, но так и не взяли.

Орсон выглянул в окно и затянулся поглубже.

– Отзывы о вас как о преподавателе превосходные. Да вы и сами это знаете. Тед, как по-вашему, опубликуете вы эту книгу или нет?… Ладно, отвечать не трудитесь. Тед, Тед, Тед! Какие-либо иные виды у вас есть?

– Вы хотите сказать, что на должность мне рассчитывать нечего? – уточнил Тед.

– За восемь лет вы опубликовали две статьи.

– А то я не знаю, сколько и чего я опубликовал.

– Или не опубликовали! – рявкнул Орсон. – Послушайте, Тед, я вам не враг, но документов для назначения на должность требуется вот такенная папка. Протоколы заседаний, посещения лекций, внешние отзывы… а потом кафедре предстоит написать длиннющее письмо, объясняя, почему факультет рекомендует сделать то-то и то-то… Так вы собираетесь наконец опубликовать эту вашу книгу или нет?

– То есть если книга не выйдет, на должность мне рассчитывать нечего? – повторил Тед.

– По правде говоря, да.

– Но я превосходный преподаватель, – возразил Тед.

– Ну, отзывы о вас и впрямь неплохие.

Тед глянул в окно, на парковку и улицу за ней.

– А это хоть что-нибудь значит?

Орсон не ответил. Он тупо глядел на зажатую в пальцах сигару – а затем лицо его и шея медленно налились багрянцем, он запрокинул голову, вытянул грузные ноги…

– Что такое? – спросил Тед.

Орсон вывалился из кресла.

Тед обежал стол и опустился перед ним на колени.

– Орвилл… Орвилл! – окликнул он. А потом заорал «Помогите!», схватил телефонную трубку, вызвал «скорую помощь». Крикнул еще раз и тут осознал, что Орсон совсем синий и не дышит.

Тед склонился над Орсоном и принялся делать ему искусственное дыхание, прильнув губами к вонючему от сигары рту: он дул, и дул, и дул, и гадал про себя, не следует ли дуть еще сильнее, ведь накачать воздухом этакого толстяка – задачка адова. Между выдохами Тед снова и снова звал на помощь, пока, наконец, не подоспел Ленард Форман с одной из факультетских секретарш. Они стояли и глядели, как Тед спасает Орсону жизнь.

Фельдшеры уже увозили больного на каталке, когда Орсон наставил на Теда жирный указующий перст и крикнул:

– Ты смотри, книгу-то опубликуй! Слышишь? Только попробуй не опубликовать!

Ясно было, что с Орсоном приключился инфаркт не из слабых – прямо там, на церковной скамье, точнее, даже на коленях у декана, который, судя по сходному виду, тоже стал жертвой сердечного приступа. Теду хотелось окликнуть собравшихся в церкви, – дескать, успокойтесь и займите свои места, или, если уж так приспичило выйти, то хотя бы покидайте здание организованным порядком. Но рот у него был зашит наглухо, так что сказать он мог только:

– Мэмм, ммммм, ммэм.

Сын Теда встал и, точно загипнотизированный, зашагал к отцу.

Но о делах семейных речь пойдет в свое время.

Воскрешение Теда, мягко говоря, шуму наделало немало – бесчинствующая куча мала выплеснулась из церкви на улицы, а завершились беспорядки арестом аж семнадцати хулиганов – те сочли потрясенную, пардон, просветленную толпу своей законной добычей на предмет грабежа и забавы в целом.

В тот день Орвилл Орсон и декан скончались от сердечного приступа прямо на полу Первой христианской церкви Вечного Духа и Крови Христовой. Сестра Глории, Ханна, сломала руку. Рейчел Радди с помощью перцового аэрозоля проложила себе путь к выходу, добежала до машины, выехала на автостраду и, миновав несколько развязок, припарковалась у «Карроуз» или, может, у «Денниз», откуда позвонила своему парню в Сан-Франциско. Тот сперва подумал, что она шутит, затем решил, что у нее не все дома, и швырнул трубку. Водитель «Ю-Пи-Эс», сидевший в последнем ряду – он заехал ненадолго, по пути из одного места в другое, и явился как был, в коричневой униформе компании, – тихонько выскользнул за дверь при первых же признаках движения покойника. Мистер Гробб из похоронного бюро сидел чуть сбоку и в разгар переполоха оставался на месте, снова и снова изучая пюпитр с закрепленным на нем бланком статистики естественного движения населения, – иначе говоря, свидетельством о смерти.

– Мэмммм, ммммм, – пробурчал Тед. И подошел к мистеру Гроббу. – Ммммэмф.

Мистер Гробб извлек швейцарский армейский карманный ножик, трясущимися руками перерезал стежки на губах Теда Стрита – все, кроме трех, – и рухнул в обморок.

– Шпокойштвие, – прошамкал Тед. – Рашшлабьтесь.

К тому времени Глория пришла в себя хотя бы отчасти и убедилась, что муж ее вовсе не мертв, а стоит перед ней живехонек. И она, и дети бросились к нему. Тед простер руки, дабы обнять их, – и внезапно устыдился собственной наготы. Недолго думая, он позаимствовал у жены мантилью и обернул ее вокруг пояса.

Все четверо – Тед, Глория и дети – поглядели на царящий в церкви переполох, на хор, что молился под руководством преподобного Стейджа, все выше воздевающего руки к небесам, на последние, слабые конвульсии Орсона и декана, на Ханну, что тихонько всхлипывала на полу у двойных дверей, прижимая к груди пострадавшую руку. А потом зашагали прочь от алтаря, прошли по узкому, темному коридору и через черный ход выбрались в боковой проулок. О беспорядках они бы так и не узнали, если бы не автомобильные гудки и не вопли, доносящиеся откуда-то издалека.

– Папа, а как так вышло, что ты живой? – полюбопытствовала Эмили.

– Ыа нне жнаю.

Глория порылась в сумочке, достала маникюрные ножницы и разрезала оставшиеся на губах Теда швы.

– Спасибо, милая, – проговорил он. – Так оно лучше. Эмили разревелась.

Тед удрученно глядел на перепуганную, растерянную дочь – сам растерянный, пытаясь сложить воедино все происшедшее. Помнил он только стремительно надвигающийся грузовик «Ю-Пи-Эс» и ощущение разлетающихся водяных брызг. По обстановке, в которую он угодил – или, если угодно, в которую он вернулся, придя в сознание, – Тед понял, что его считали мертвым. Однако факт, что он только что ушел с собственных похорон, в голове просто не укладывался.

Тед пощупал шею – и почувствовал под пальцами неряшливый шов, удерживающий на месте голову: сама леска казалась гладкой и скользкой, а бугристые стежки словно застревали под пальцами.

– Значит, моя голова… – Тед не договорил.

– Была отделена от тела, – кивнула Глория.

– Бррр, – сказал Тед.

В лицах родных отразилось сочувствие.

– Мне пришлось опознавать твою голову в морге, – продолжала Глория: воспоминания, еще совсем свежие, грозили захлестнуть ее. Она вновь расплакалась – и заговорила сквозь слезы: – Твоя голова лежала в большом тазу, а я рассматривала ее на экране телевизора, и глаза у тебя были закрыты, а рот открыт, как будто ты пытался что-то сказать, и… и…

Тед обнял жену.

– Сейчас со мной все в порядке. Не знаю, как так вышло, но все в порядке. – Он оглянулся на детей и погладил их по головам – возможно, проверяя, надежно ли головы держатся.

– Папа! – вскричала Эмили.

– Да, лапушка. Понятия не имею, что случилось. Главное, я живой. Ну, во всяком случае, не мертвый. – Тед поглядел на небо, на листву ближайшего эвкалипта, на облака. До чего же красиво!

Перри крепко-крепко обхватил отца ручонками за талию. Тед обнял сынишку – и тот потянулся потрогать шов.

– Что, выглядит жутковато? – спросил Тед. Смотрел он на Перри, однако обращался ко всем сразу.

– Кошмар, да и только, – подтвердила Глория.

– Больно? – спросил Перри.

Тед покачал головой.

– Нет, я даже не чувствую ничего. – И покачал головой еще раз – не в ответ на вопрос, но чтобы в мозгах прояснилось. Тед попытался воскресить в памяти то время, когда он был якобы мертв и, если верить жене, лежал в тазу, или когда ему пришивали на место голову, или наглухо зашивали рот. Но все, что ему запомнилось – это водяные брызги. Никакого тебе яркого света. Никакого тебе властного голоса, к свету неодолимо манящего. Оставалось лишь гадать, в самом ли деле он был близок к тому, чтобы постичь некие тайны – или хотя бы пополнить багаж знаний.

Эмили дрожала. Глаза ее были огромными, как блюдца.

– Папа, а ты призрак?

Тед обдумал вопрос со всех сторон. Ему хотелось ответить «нет», но на самом-то деле он понятия не имел, так ли это.

Пока отец молчал, Перри забеспокоился и принялся нараспев декламировать:

– Папа – призрак, папа – призрак!

Тед коснулся волос Эмили и подивился тому, какие они пушистые и мягкие: ему казалось, что минула целая вечность, а на самом-то деле – лишь доля секунды. Наконец он ответил:

– Нет, родная, думаю, что нет.

Издалека вновь донесся шум беспорядков – словно волна обрушилась на берег. Родители и дети прижались ближе друг к другу.

– Ну, пойдемте-ка домой.

На западе, над океаном, собирались тучи.

Первые несколько кварталов Стриты прошли пешком – торопливо, но не то чтобы слишком быстро. У отжившего свое магазинчика садовых принадлежностей притулилась телефонная будка. Тед вошел внутрь и вызвал такси; Глория успокаивала детей. День выдался жаркий, но Тед этого не чувствовал.