Книга Седьмая жена онлайн

Марине,

Лене,

Наташе

Автор заверяет читателя, что все персонажи этого романа вымышлены, все совпадения сюжетных и жизненных ситуаций – случайны, всякое сходство характеров – непреднамеренно.

Он также считает своим долгом предупредить, что в тексте будут встречаться небольшие заимствования из других произведений, не выходящие – как он надеется – за рамки принятых в литературе правил и приличий. В скрытом и в явном виде цитируются:

«Курс русской истории» Василия Ключевского;

«Путешествие в Россию в 1839 году» маркиза де Кюстина;

«Аргонавтика» Аполлония Родосского;

«Мужество быть» Поля Тиллиха;

«Труба марсиан» Велимира Хлебникова;

«Медея» Эврипида;

пословицы из собрания В.Даля;

частушки из коллекции А. Гордина;

частушки из собрания В. Козловского;

строчки из стихов Пушкина, Пастернака, Цветаевой, Горбаневской, Бродского, песен Эллы Фитцджеральд и Дианы Уорвик.

Часть первая
Пропажа

1. Звонок

Боль пробиралась в десне медленными толчками, как поезд в горах. В горах они прожили с пятой женой, женой-5, с Джил, почти три недели еще до женитьбы, прячась от всех, потому что она боялась, что ее муж наймет сыщиков, разыщет их («да-да, не смейся, они умеют теперь снимать ночью через окно, может быть, прямо сейчас мы с тобой уже на их кинокадрах, вот в этой самой позе») и отсудит детей, этот ужасный муж-5-1, всегда смотревший прямо-прямо перед собой, будто ему приходилось все время идти между двумя шеренгами людей, просящих на доброе дело. Похожий остановившийся взгляд – вперед, в упор, в невидимую точку – был у того безработного полицейского сержанта, которому он продал свою первую страховку против Большого несчастья (ему-то зачем? у него уже случилось) давным-давно, в Чикаго, не вспомнить, сколько лет назад. «Все безработные, – любила говорить жена-2, – должно быть, к тому же еще и неграмотны, раз они не могут прочесть все эти длиннющие столбцы объявлений о предлагаемой работе в газетах». «Каждый грамотный агент в моем бизнесе, – любил повторять он сам, – должен помнить, что мы живем не в той огромной, перевернутой вниз головой стране, где название нашей профессии происходит от слова „страх", а в Америке, где мы продаем людям за их деньги первосортную, с гербами и печатями „уверенность"». Но вся уверенность разлетелась вдребезги, когда Большое несчастье обрушилось на него самого, когда волна неоплаченных счетов начала перехлестывать через его письменный стол и он вздрагивал при виде каждого полицейского, и в очереди за добрыми делами, то есть за пособием по безработице, перед ним всегда (будто караулила) оказывалась одна и та же многодетная – хоть бы их кто-нибудь отсудил! – негритянка, и сердце порой отказывалось сделать следующий удар, потому что знало, что снова будет натыкаться на боль, боль, боль.

Зазвонил телефон.

Антон осторожно высунул ноги из-под одеяла, поставил пятки на холодный пол. За окном миссис Хильбрам прогуливала свою таксу Шебу. Шеба, собрав все четыре лапы в одну точку посреди газона, балансировала, тужилась, выгибалась. Хвост ее дрожал от усилий и предвкушения. Миссис Хильбрам любовно похлестывала себя свободным концом поводка по бедру. Ночью Антон слышал рев мотора под самым окном. Муж ее, видимо, опять погнал свой грузовик на другой конец континента. Зачем? С каким грузом? Что он мог прихватить здесь, на Восточном берегу, чего не нашлось бы на Западном – в этой от края и до края одинаковой, из цветных кубиков собранной, стране?

Телефон звонил.

Это могло быть Бюро по взиманию долгов. Он так и не успел расплатиться за моторную лодку к тому моменту, когда Большое несчастье сразило его. Лодка была переведена на имя жены-4 трюкачом-адвокатом в счет уплаты алиментов. Агент из Бюро примчался к нему, в его последний дом, и даже клацнул зубами с досады, когда узнал, что дом уже тю-тю, заглочен обратно банком, что и автомобиль в гараже весь поделен на кусочки другими кредиторами. Антон, небритый и сонный, раскачивался перед ним с пятки на носок, держался обеими руками за отвороты пижамы, будто был готов и ее отдать по первому требованию. Агент разговаривал брезгливо и быстро делал записи в блокноте, поглядывая на еще висевшие по стенам ковры и картины. Весело пообещал явиться через два часа с полицией и фургоном. Не знал, бедолага, что были другие, побойчее его, что уже к полудню стены будут голые, с большими темными квадратами там и тут.

Могли они отыскать его здесь, в этом сарае? У них всюду теперь компьютеры. Все просмотрено, высчитано, зарегистрировано, все отпечатки – пальцев, ладоней, зубов, щек на подушке, ног на песке.

Ступням делалось все холоднее на полу. Телефон звонил.

Конечно, это могла быть и просто миссис Дарси, теща-3, отделенная от него всего тридцатью футами стриженой травы, фиалок, орущих цикад, скрупулезных муравьев. «Ты принимал вчера лекарство?… Что тебе приготовить на обед?… Ты закончишь передачу к субботе?… Миссис Хильбрам опять оставила на улице незавязанный мешок с мусором. Ты не можешь намекнуть ей, что это дикость?… Я вырезала для тебя интересное объявление из газеты: требуется консультант по сейсмической кибернетике… Я знаю, что ты в этом ничего не понимаешь, но ведь у тебя такая голова… Можно закончить какие-нибудь курсы… Сьюзен звонила вчера, у них все в порядке, если не считать, что Кэти в школе с гордостью заявила, что она „бастард", и теперь ее задразнивают до слез, а я вам всегда говорила, что оформить брак – это такой пустяк, который вполне можно сделать ради детей, даже если это пойдет на пользу гнилой морали прогнившего общества… На твою последнюю передачу пришло восемь писем – принести их тебе? Одна женщина пишет, что она всю жизнь была принципиальной противницей насилия и даже возглавляла Комитет по защите гнезд и птенцов, но, когда она слушает тебя по радио, она мечтает, чтобы кто-нибудь когда-нибудь взял этого джентльмена покрепче сахарными щипчиками за язык, вытянул бы язык подальше, налил бы на него жидкого мыла марки „Эра-плюс" и хорошенько отдраил бы проволочной мочалкой».

Телефон звонил.

Над телефоном на стене сияли три медных кольца. Дрожащие стрелки внутри них вот уже много лет каждый день обещали бурю, жару и нестерпимую влажность. Дальше шли фотографии мальчиков в широких кепках. Запыленное перо из хвоста павлина. Коврик с вязаной картой Италии. Зеркальце в рамке. Желтые кленовые листья, засушенные во время короткого перерыва между двумя мировыми войнами. Доска с рельефом, изображающим длинногрудую африканку. Два дуэльных пистолета. Рекламный плакат кинофильма, прорвавшего звуковой барьер.

Телефон звонил.

Антон наконец догадался, кто это был. Старый хрыч Симпсон – адвокат жены-4. Только он мог вынюхать, выспросить, выгрызть у кого-то этот номер телефона, который они с тещей-3 держали в тайне от всех. Только у него хватило бы терпения не вешать трубку так долго. Что ему может быть нужно? Добавить новую кабальную статью в условия развода? Увеличить алименты? Как будто он не знал, что тут взять уже нечего, что тут косточки обсосаны и хрящики съедены. Но Симпсон потому, видимо, и был лучшим разводным адвокатом во всем графстве, что умел идти по следу намеченной жертвы с волчьим упорством. Нет, он не просто отстаивал интересы своей клиентки – он карал порок. Самый страшный человеческий порок – жажду счастливых перемен. Справедливое возмездие за ненасытность воплощал собой старик Симпсон. Казалось порой, что настоящей его целью было задушить в корне само желание впредь жениться, заводить детей, покупать дома, иметь деньги. Не нес ли он кару за отступничество от всего того, что было заповедано нам уже две тысячи лет назад, в проповеди на небольшой палестинской горе? Он был так фанатичен и безжалостен, что порой работал без гонорара.

Звонил телефон.

Когда жена-4 еще не была его женой, а летала пальцами по клавиатуре компьютера в том бюро путешествий в Лос-Анджелесе, отправлявшем туристов в неведомые дали Перевернутой страны, а он явился туда и увидел сначала сзади ее вздернутые чуть вверх и вперед плечи и почувствовал этот такой знакомый первый толчок в груди, будто начал раздуваться невидимый болезненный шарик, не в сердце, как обещали стихи и книги, а всегда где-то выше, между легкими и трахеей, он подумал, что ведь ничего не стоит пройти прямо вперед, по проходу, в кабинет директора, не оглядываться на нее, потому что он уже сильно наигрался во все эти игры к своим тридцати годам, и он так и сделал, но на обратном пути забыл, не учел, что придется идти по проходу обратно, выпустил эти вздернутые плечи из головы за деловым разговором и напоролся на ее взгляд лицом к лицу. И потом они сидели в ресторане, кажется, в тот же день, и она была молодцом, виду не показывала, что все еще на службе, что директор умолил ее не отказываться, развлечь важного гостя (потом она ему созналась), потому что со страховками тогда творилось безумие, не купить было ни за какие деньги, бизнесы разорялись один за другим, а уж тем более их контора, отправлявшая путешественников в такой рискованный путь.

– Вы понимаете, – объясняла она, пожимая плечами (тогда снова в моде были ватные, и у нее под блузкой, к его досаде, тоже просвечивала пара пристегнутых эполет), – присяжные такие безжалостные добряки, они любому пострадавшему готовы присудить миллион, и им дела нет, что мы ни в чем не виноваты, что мы не можем отвечать, если любопытный турист в Перевернутой стране купит на улице пирожок и съест. «А нет, – говорят они, – виноваты, потому что ваша брошюра не предупреждает, что после того надо немедля выпить стакан водки для дезинфекции, как это делают тамошние жители…»

И через день, когда они поехали на пляж и он втирал ей крем в спину, но все заезжал рукой выше, как бы забывшись проводил ладонью по плечам, которые она уже и без него смазала, они тоже обсуждали дела, как помочь их конторе спастись от головокружительных цен страховки, и в глазах ее еще стоял зеленый компьютерный отсвет, который пропал лишь тогда, когда она в первый раз пришла к нему в гостиничный номер, и тут уж они точно забыли про дела и страховки, а плечи у нее блестели из-под сползающих клочьев, розовели, как сосновая кожица под шелухой, никакие кремы, видать, не спасали, но про свой пунктик, про свое извращение он сказать ей в первые недели не решался, притворялся, что все нормально, что каждый раз он залетает на седьмое небо, и она и потом долго ничего не замечала.

Третий развод занял гораздо меньше времени, чем первые два, формальностей было совсем немного, потому что жена-3 выставила всего одно условие: чтобы он не показывался на глаза ни ей, ни детям. Поначалу он снял для своей суженой квартиру в Нью-Джерси, на самом берегу Гудзона, на семнадцатом этаже, так что она уверяла, что замечает его красную машину, когда он едет с работы по Западному шоссе на другом берегу, и ставит обед в духовку (она еще готовила тогда), а он любил подшучивать над ней, подмечая, как много вещей она делает плечами – закрывает и открывает двери, включает свет, убирает волосы со лба, прижимает к уху телефонную трубку, и уверял, что, как только создадут автомобиль, которым можно будет управлять мановением плеч, он купит ей такой и тогда, может быть, она научится не поддавать другие машины на перекрестках, не сбивать почтовые ящики у домов. Но только когда они поженились, он смог перестать притворяться и действительно каждый раз улетал на миг в блаженное беспамятство, а она, конечно, заметила перемену, и это встревожило ее, будто он научился что-то брать у нее без ее воли и ведома, она стала незаметно пробовать то одно, то другое, пыталась нащупать его любимые игры, которые она могла бы дать ему или не дать, а он старался не рассмеяться, – где уж ей догадаться! – глядя на ее серьезное, разгоряченное лицо над собой, а потом она ныряла зажмурясь вниз, но так бы никогда и не раскрыла секрета, не догадалась бы, если бы он сам не проговорился в припадке ярости, когда нашел эту проклятую коробочку.

Телефон звонил.

Он никогда не испытывал волнения при виде пачки полученных писем.

Он никогда не радовался, взрезанным секретаршей конвертам, потому что в них не могло быть ничего кроме раздутых счетов, обременительных просьб, обидных отказов.

Пачки полученных писем могли накапливаться на рабочем столе день ото дня, но к телефонным звонкам он испытывал совсем другие чувства.

Все волнующее, азартное, победное, новое, как и все по-настоящему опасное, тягостное, ужасное, могло прийти только под телефонный звон, из белого аппарата на столе, и он уже по голосу секретарши пытался угадать, какой сюрприз несет очередной звонок.

Даже в те дни, когда звонки шли неостановимой волной, как, например, после выхода первого объявления о великом новшестве, о его гениальном изобретении, прославившем его и обогатившем, – о страховке от разводов, – даже тогда острое волнение не притуплялось от звонка к звонку, накапливалось иголочками в пальцах, которые уже сами подлетали с крышки рабочего стола и кидались к трубке, прыгавшей вверх-вниз, как теннисный мяч.

В те дни гора писем на столе доросла до абажура лампы, но их нельзя было просто сбросить в корзину, потому что многие начинались словами «мы не могли вам дозвониться…», а дальше шли списки вопросов – «как, когда, в каком возрасте, на какой срок, за какую цену – можно застраховать себя от горя развода?»

Чтобы справиться с потоком клиентов, им пришлось нанять двух новых клерков, и по вечерам он натаскивал их, объясняя все аспекты разработанной им методики – но только под секретом, под клятвенным, у нотариуса заверенным обещанием не рассказывать конкурентам, а секретарша работала порой до десяти вечера и оставалась спать на диване в приемной, не имея даже сил убрать из-под настольной лампы остатки пиццы.

Но когда нагрянуло Большое несчастье, когда из конторы один за другим стали исчезать клерки, бухгалтеры, машинистки, а потом пришлось уволить и секретаршу, тогда телефон превратился в исчадие ада, в белое чудовище, завывавшее посреди стола, в жадного дракона, пострашнее всех писем, сваленных кучей вокруг него, в вестника беды, которого хотелось утопить в унитазе.

Боль дошла до правого заднего зуба и остановилась, буксуя всеми колесами. Телефонная дребедень сливалась с ней, попадала в ритм, подпевала. Казалось, стоило убить одну, и вторая должна сгинуть сама собой.

Он снял трубку.

Тарахтенье газонокосилки за окном тут же заполнило образовавшуюся звуковую пустоту, подхватило боль на буксир, поволокло дальше.

– Энтони, не лги мне, не лги! – закричала трубка. Он узнал голос жены-1.

– Почему ты полчаса не давал ей взять трубку? Что вы там прячете? Опять сговариваетесь за моей спиной? Низость, гадость! Я мать, и у меня есть права. Мой адвокат уже все знает… Что? Не верю я, что ты только что вошел в дом… И тебя не касается, где я раздобыла твой номер, сукин ты сын!.. Знаешь ведь, как у меня сердце должно было изныть за три дня… Ну что тебе стоило позвонить и предупредить хотя бы?! Немедленно дай ей трубку, змей полосатый!

– Кому?

– Голде, врун несчастный! Дочери твоей, обормот. И моей, между прочим, тоже.

Он почувствовал, как в животе у него начал заплетаться узел страха.

– С чего ты взяла, что она у меня?

– Да ладно тебе, ну что ты… Подурачились, поиграли в прятки, хватит уже… Ведь глупо…

Она начала всхлипывать, но он понял, что она сразу поверила и что все крики, угрозы и ругань были лишь частью спектакля-заклинания, какие она всегда сочиняла и разыгрывала, когда чего-нибудь очень хотела. Или очень боялась.

– Она пропала три дня назад. Пошла на урок тенниса, с ракеткой и сумкой, сказала, что оттуда зайдет еще в библиотеку. Ни на теннисе, ни в библиотеке ее не видели. Полиция обещала навести справки, но при этом намекнула, что девятнадцатилетних они не разыскивают. Как тебе это нравится? Я-то сразу подумала, что она могла удрать к тебе, а ты назло не позвонишь. Три дня ушло на то, чтобы добыть твой телефон.

– А в колледж ты звонила? Подругам?

– Там уже каникулы. Я уверена, что она удрала к кому-нибудь из твоего гарема. Ей всегда больше нравилось у тебя, чем в родном доме. Конечно, папочка устраивал девчонке двухнедельный карнавал, кружил голову подарками. Простой и безотказный трюк. К тому же разнообразие – каждый раз новая мачеха. А дома что? Надо учиться, надо ходить к врачу, надо стелить за собой постель, надо пылесосить комнату, надо помогать по саду, надо нянчить младших. Одни сплошные «нады».

– Вы опять на чем-нибудь сцепились?

– О, этого я ждала. Теперь он меня же выставит виноватой. Да, если вежливо попросить унести из домашней оранжереи чужие растения, которые были там поставлены без спроса, есть очередное проявление родительского деспотизма, то я признаю себя виновной в деспотизме. А если доказывать свою точку зрения с излишним жаром – агрессивность, то я виновна и в этом. Тем более что спор-то был чисто академический. Тема: что вырастил в горшках вундеркинд-сокурсник – эвкалипты или марихуану? Такие развесистые кусты, вполне подсудное дело, года на четыре потянет. Так что можно считать, что да – мы сцепились накануне. Поэтому я хочу, чтобы ты выехал сегодня же.

– Куда?

– Я хочу, чтобы ты совершил полный объезд. Начни с той, которая живет в Питсбурге. Номер пятый – забыла, как ее зовут. Оттуда – в Вашингтон. Я почти уверена, что дальше ехать не придется. Голда всегда обожала твою вторую. И не мудрено. Ведь у нее есть все, чего нет у меня. Включая две бороды под мышками. Найдешь ее либо там, либо там. И привезешь ко мне в Детройт.

– Ольга, ты спятила. Питсбург, Детройт… Да у меня нет денег доехать до аптеки.

– Боже, что я слышу? Кто это говорит? Не тот ли это знаменитый богач-страховальщик, которому каких-нибудь два года назад ничего не стоило нанять частный реактивный самолет, чтобы слетать с новой дамой сердца на Гавайи? Не он ли нарожал дюжину детей и отдавал половину своих доходов на алименты? И за что же судьба его так страшно покарала, что нынче даже на скромный автобусный билет ему не наскрести нескольких долларов? На что же ты живешь, идол поверженный?

– Миссис Дарси снабжает меня всем необходимым. Она даже не берет с меня денег за флигель, в котором я живу.

Когда доходишь до самого дна унижения, когда падать дальше некуда, вдруг чувствуешь в собственном голосе какую-то перемену, сам слышишь его словно сквозь мутную болотную воду, но в то же время ощущаешь в нем неожиданную ровность. Дно все же твердое – на нем, по крайней мере, можно стоять. Или лежать. Но так, чтоб уж не шевелиться.

– О, миссис Дарси! Ее я могу понять. Как не отблагодарить бывшего зятя, который подарил ей две пары внуков! Этот человек скоро начнет размножаться делением. А почему же этот наш чадолюбец не поищет себе работу?

– Я работаю. Я веду важный отдел в бизнесе миссис Дарси.

– Ай-я-яй, про это мы тоже что-то слышали. Местная радиостанция, покрывающая целых два квартала. В эфире каждую субботу мистер Энтони Себеж с новой порцией откровений. Хорошо, я пришлю тебе деньги на дорогу. Но об автобусе забудь. Возьми машину напрокат и жарь в Питсбург сегодня же. Или а Вашингтон. Где у вас ближайший телеграф?… Подожди, я запишу… Надеюсь, ты в своих бегах еще фамилию не сменил?… Лэдисвиль, Нью-Джерси?… Ну и названьице…

Он мог бы сказать, что в Вашингтон нет смысла ехать, потому что жена-2 никогда бы не стала укрывать Голду у себя (ответственность – как можно!). Он мог бы начать объяснять, что даже до телеграфа добраться ему будет нелегко, потому что миссис Дарси, теща-3, может отказаться подвезти его на машине (ключи она ему никогда не доверяла), а ведь с телеграфа надо будет еще как-то доползти до бюро проката (ближайшее – за пять миль). А что если теща-3 заявит, что он ей нужен позарез, что без очередной передачи она его не отпустит? Но все эти препятствия и трудности он уже перечислял не жене-1, а самому себе, и уже выдумывал обходные хитрости, как их преодолеть, и одной рукой нашаривал кеды под кроватью, а другой пытался вырвать брюки из двух железных пастей на проволочной вешалке.

Он чувствовал, что дрожит от нетерпения. Он не мог понять почему.

Конечно, он не видел детей целую вечность, не выезжал за пределы Лэдисвиля, не держал в руках руль, не заходил в придорожный ресторан, не заказывал себе бифштекс с кровью, истекающий холестерином и канцерогенами. Иногда он прогуливался в сумерках по главной улочке Лэдисвиля, глядел на закрывающиеся лавки и воображал себя иностранцем, который не знает языка, не может прочесть вывеску, не имеет ни одного знакомого, не запасся местными деньгами, но и в свою страну уже вернуться не может, потому что она каким-то диковинным образом ушла под землю, затонула, распалась на кусочки грязи.

Он очень хотел поехать, но опять же не потому, что впервые со времен Большого несчастья он был в силах прийти на помощь кому-то из своих детей, мог сделать для них, для нее – для Голды, для любимой дочери-1-1 – что-то, чего не могли сделать все эти их новые отцы, со всеми их респектабельными службами, автомобилями, счетами в банке, шикарными связями, дачами на океане. Впервые за долгие месяцы он испытал толчок забытого восхитительного чувства – злости. В этом, в этом была вся загвоздка. Чувство только мелькнуло и пропало, но Антону казалось – если напрячься, если не оставлять попыток, его снова можно будет поймать, как ускользающую волну в приемнике, как потерянную строчку в книжной странице. И злость была не на жену-1, не на боль в десне, не на затерявшийся носок – нет, это был явно отблеск той большой, былой злости на главного врага всей его жизни до катастрофы, злости, которая, оказывается, составляла стержень и опору, потому что, когда ее не стало, он и превратился в тряпицу, в мягкий комочек сохнущей на ветру плоти.

Он так хотел поехать, что даже забыл бояться за – убежавшую? похищенную? загулявшую? – дочь-1-1.