Книга В Сырах онлайн

© Эдуард Коридоров, 2015

© Анатолий Иванович Коридоров, иллюстрации, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

1. Котенок

Протяжным, ликующим криком: «И да будет так во веки веков, до крайнего времени мира», – Майор завершил вечерний лохотрон, и я тут же прошмыгнул через всю казарму к каптерке.

Все было рассчитано точно. Буйвол, дежурный по каптерке, обычно заканчивал молиться последним. Вот и сейчас его туша замерла в последнем поклоне всемилостивейшему Лоху. Мне всегда было интересно, что за просьбы адресует Буйвол небесам в этот святой момент. Я нарочно подстерегал, с каким выражением лица он распрямится: вдруг найду отгадку. Но глазки Буйвола глядели на мир после молитвы сонно и равнодушно.

Сам я прошу всемилостивейшего Лоха об одном: лишь бы завтра пронесло, лишь бы не назначили спортивный день. Единственный вид спорта, где я чувствую себя уверенно, – это футбол. Как-то само собой оно получается – подхватить мяч, обвести защитников и легонько закинуть в пустой угол ворот. Красться, обманывать, отводить глаза пляской на ровном месте – это да, это мое. За это меня здесь и прозвали Котенком. Ну, еще, пожалуй, на кросс выносливости хватит. Ноги у меня сильные. А вот бороться или гири выжимать я даже не берусь. Кишка тонка. Все знают об этом, и Капитан-2 знает. Он у нас ответственный за выживаемость. Каждый раз издевается надо мной почем зря. Самолично подвесит на перекладину и кроет меня матом, пока я болтаюсь на ватных руках. А все отделение покатывается со смеху. Однажды, пока я так висел, похабник Ананас сдернул с меня штаны – и ничего не попишешь, пришлось позориться: Капитан-2 стоял рядом и не давал спрыгнуть на землю.

У Ананаса – вечный стояк, он всем об этом уши прожужжал, ни о чем другом говорить не способен. Рожа у него паскудная – узкая, всегда лоснящаяся, и даже глаза как будто жиром намазаны. Однако же в отделении нашем Ананас всем – свой в доску. А взять меня или, например, Красавчика – нас считают слабаками. Устраивают нам мелкие пакости. Майор на той неделе, после больших учений, прямо заявил, что мы с Красавчиком не заслужили высокое звание мучеников. Заявил перед строем. Я все на Полковника смотрел – ждал, может, Полковник защитит нас как-нибудь. Ведь тогда, на учениях, когда у меня заклинило торпедный механизм и я еле-еле сумел резервной торпедой поразить цель, он молча подошел и взъерошил мне волосы, как сыну. Так, что я чуть не заревел, совсем забыл, что руки бывают такими. Родными, живыми, добрыми. Наверное, с того момента ко мне и начала возвращаться память.

Теплые вещи и загодя собранный рюкзак лежали там, где я их спрятал – в укромном уголке каптерки. Я накинул бушлат, спрятал шапку за пазуху: хоть и конец лета, а ночи холодные, пригодится. Из снаряжения приглядел самое простое и необходимое – компас, пехотную лопату, перевязочный пакет да фонарик. Никаких бронежилетов, шлемов и прочего железа, которое только стесняет движения. Под которым мы задыхаемся на тренировках. Оружие я тоже не беру. Отвоевался.

Окно в каптерке я изучил еще пару дней назад. Его сроду никто не открывал, мало того, его створки были плотно притиснуты ржавыми гвоздями. Но гвозди эти я аккуратно расшатал, и теперь их можно было отогнуть. Полминуты, не больше, ушло на то, чтобы распахнуть одну створку. Пыльную, слежавшуюся духоту, наполненную острым запахом ношеной обуви, полоснула струя свежего воздуха, и у меня слегка закружилась голова. До земли было метров шесть, не меньше. Пора двигаться. Я тихонько выглянул наружу, в казарму: надеюсь, больше мне здесь не бывать. Майор уже ушел, он никогда не задерживается в отделении после солдатского лохотрона – спешит на командирский. Буйвол зевал, широко открыв пасть с крупными, ровными зубами. У него все по расписанию. Сейчас он вразвалочку потопает в сортир, и только после этого – сюда, в каптерку, готовить экипировку для завтрашних занятий.

Лох с вами, ничего сильно уж плохого вы мне не сделали, счастливо оставаться. А я пошел.

Рюкзак был под завязку набит консервами, и хлебом, и кое-какой полезной амуницией, я приготовил его вчера во время ночного дежурства по кухне. В кармане бушлата лежал моток крепкой веревки. Один ее конец я привязал к железным ребрам батареи, второй – к рюкзаку. Тяжелый груз скользнул вниз, в кромешную тьму. Вот он достиг земли, лег на нее мягко, беззвучно. Теперь моя очередь. На обшарпанном столике, рядом с журналом учета экипировки и уставом мученика, я заметил гильзу от крупнокалиберного патрона – мы такими частенько пуляем на учениях. Прихватил гильзу на память. Сразу подумалось, остро и печально: у меня совсем нет вещей, которые напоминали бы о прошлом. Поэтому и память о нем тусклая, рваная, плохая, все равно как если смотреть в прошлое сквозь Докторовы вечно захватанные пальцами очки.

Я ухватился за веревку и перекинул ноги в проем окна. Свободной рукой поплотнее прикрыл оконную створку: чем позже обо мне спохватятся, тем лучше.

Долго стоял внизу, прислушивался. Тишина была почти мертвой. Невдалеке чуть слышно шумело море – от здания казармы, от плаца дорожка вела прямо к базе подводного террора, где мы осваивали управление атакующими капсулами. А на плацу и на полосе препятствий Капитан-1 учил нас боевой тактике. Нельзя спешить равномерно, говорил он. Нужно быстрые движения постоянно чередовать с медленными, наблюдение – с действием. И тогда ты будешь недосягаем для нечистых, врагов рода человеческого, а сам сможешь нанести им большой урон.

Мне стало немного жаль, что я так и не убил ни одного нечистого. В конце концов, слабаком я становлюсь только в спортивные дни. А на учениях мне просто не повезло, такое могло случиться в любой подводной капсуле. Я хотел бы стать мучеником. Пока не начала возвращаться память, я только об этом и мечтал. Все подгонял время – когда же настоящее дело, когда я спущусь в капсулу не для тренировки, а для борьбы, на которую настраивает нас Майор, для борьбы с прогнившей, оскорбляющей мир цивилизацией нечистых, борьбы насмерть? Всемилостивейший Лох обязывает нас хватать и убивать нечистых, где бы они не встретились, изгонять их из тех мест, откуда они изгнали нас. Но Лох обязывает и заботиться о своих ближних. Мне пришлось выбирать одно из двух. Я точно знаю, что никто, кроме меня, о маме не позаботится. Нечистые были, есть и, к сожалению, будут, а маму я одну не оставлю. Прекрасно помню, что говорит об этом Лохань святой веры. Те, кто отсиживается дома, на целую степень ниже тех, кто сражается во имя Лоха, жертвуя своей жизнью.

Ниже так ниже. Ну и пусть. Наплевать, что здесь подумают обо мне. Кроме, разве, Полковника. Но ведь он не стал со мной говорить о маме. Он цыкнул зубом и сказал: учи устав, Котенок. У мученика нет ни ближних, ни дальних, нет ни боли, ни радости, нет ни жизни, ни смерти, есть только враги – нечистые, и есть только долг – убивать их, пока милосердный Лох не заберет тебя на небо, в сады, где текут ручьи, и не обрушит в пекло твоих врагов. В возмездии – основа краткого существования мученика. Это я помню наизусть, в этом я клялся кровью, но в момент клятвы я напрочь забыл о том, как трудно без меня маме. Пусть побег мне простится. Полковник ни за что не отпустил бы меня, я это понял. И я уловил, что Полковник меня жалеет, только не хочет, чтобы это видели все вокруг. В сердце мученика нет места жалости, трусости и сомнениям.

Длинными перебежками я приблизился к заболоченной речке, которая перерезала расположение нашей части. Рюкзак хорошо сидел на спине, мощными вдохами я вгонял в себя резкую, дрожащую прохладу, изо рта шел чуть заметный пар. Через речку был путь по невысокому мостику, я ходил по нему тысячу раз, но сейчас это опасно. Над мостиком установлена видеокамера, и дежурный по штабу заметит меня. Нужно идти вброд. Промочу ноги, но ничего, в лесу, убежав подальше, разведу костер и высушу легкие кожаные «вездеходы». А в сапогах далеко не ушагаешь.

Там, за речкой, у резервных ворот, находится караульный пост, где сегодня должен коротать ночь Красавчик. Вот тут я рисковал. Если Красавчика по какой-то причине в карауле не окажется, если Доктору взбредет в голову оставить его в медсанчасти, пиши пропало. Придется под прицелом автоматически наведенных пулеметов и под присмотром все тех же видеокамер кромсать проволоку и зайцем прыгать по заминированной полосе, наудачу. И очень даже не факт, что после всего этого от меня останется хотя бы клочок гимнастерки.

Но выжидать удобного стечения обстоятельств было невмоготу. Решил – так решил. Смерть, причиненная оружием, – удел достойных. В любом случае.

Я подкрался вплотную к караульной будке и не торопясь восстановил дыхание. Перед будкой чуть покачивался яркий колокол света. Сейчас я встану в этот колокол и помашу руками – караульный увидит меня на мониторе и обязан будет взять меня на прицел и окликнуть.

«Котенок? – не по уставу спросил Красавчик, это был он. – Ты чего?»

В динамиках слышно было, как он снимает с предохранителя автомат. Дружба дружбой, а служба службой.

«Дело есть, – сказал я. – Выйди, скажу. Только в штаб погоди докладывать. И не шуми сильно».

Случись такая история, если бы я стоял в карауле, – доложил бы в штаб немедленно. И пульнул бы по нарушителю без раздумий, как того требует устав. Даже по Красавчику пульнул бы. Не зря же сказано: сегодня нарушишь закон в пользу своего, завтра – в пользу нечистого.

Но Красавчик – действительно слабак. Он из тех, кто не создан для войны. Потому и пригрелся у Доктора.

Пускай слабость Красавчика пойдет мне на пользу. Я-то ничего дурного не делаю. Мне просто нужна свобода.

Форменная одежда сидела на Красавчике как на корове седло. Выйдя из караулки, он остановился на границе света и тени, и его белоснежное лицо мягко светилось, как светится луна в самый глухой ночной час. Пушистые ресницы удивленно хлопали, гоня волны света мне навстречу. И зачем всемилостивейший Лох награждает мужчин бесполезной красотой? Сколько из-за нее Красавчику перепадает насмешек и неприятностей. Но у него хотя бы защитник имеется – Доктор.

«Т-ты чего?» – повторил Красавчик, слегка заикаясь. Он всегда заикается от волнения.

Я уже рассказывал ему о маме. Мы частенько ходили с ним на берег речки, в камыши, и сидели там, глядя на воду и лениво перебрасываясь фразами так, ни о чем – о том, что было сегодня, о жестоком Капитане-2, о Полковнике, о Докторе. О Майоре и ребятах мы говорить не любили – и так все ясно, чего там. С тех пор, как стала вспоминаться мама, я чуть не каждый вечер звал Красавчика на речку. За день накапливались все новые крупицы памяти. Я вспомнил в мельчайших подробностях ее лицо, руки, одежду, я видел, как она полулежит в своем вечном кресле, видел ее скорбную улыбку, контраст между потрескавшимися, состарившимися губами и молодым упругим лицом. Но как ее зовут и почему она не может двигаться, – этого я не мог вспомнить, как ни силился.

Красавчик терпеливо выслушивал меня и не переставал хлопать девчачьими ресницами. О своих родителях он не помнил ничего. Полный ноль. Такое ощущение, что я здесь, в нашем лагере, и родился, удивленно говорил Красавчик. Мы попробовали осторожненько повыспросить ребят об их прошлом – но те в ответ лишь крутили пальцем у виска. И они были правы. Мученику не пристало думать о постороннем.

«Я решил уйти из части, – сказал я Красавчику. – Мама там совсем одна. Мне надо к ней».

«Т-ты чего? – в третий раз прошелестел Красавчик и сморщил нос, как будто приготовился заплакать. – А как же клятва? Ты ничего не успеешь сделать для мамы. Тебя поймают и отдадут под суд. Сам знаешь, что такое военное лохосудие. От него снисхождения не жди. Оттуда живыми не возвращаются».

«Отсюда тоже».

Красавчик горестно помотал головой. Уж кому-кому, а ему помирать не хотелось. А отвечать за мой побег, как ни крути, придется.

Одним движением я сорвал с него автомат, уроки Капитана-1 не прошли даром. И саданул по светло-каштановым отросшим волосам, Доктор позволял ему вольности. Прости, Красавчик. Но теперь с тебя взятки гладки. За такую оплошность не расстреляют. Разве что посадят в яму на месяц-другой.

Я прихватил и автомат, и сумку с магазинами – на случай погони. А не понадобятся – брошу. В караулке было тихо, этот дурачок и впрямь не отправил сообщение в штаб. Значит, времени у меня вагон.

Я усадил обмякшего Красавчика на стул, связал его. Немного поколебался, но рот затыкать не стал – пускай кричит, если захочет.

Представил, как заохает, засуетится Доктор над своим любимчиком. Хорошо, когда есть кому над тобой суетиться. Бедная моя мама.

За воротами сплошной стеной стояли невысокие темные заросли. Позади, далеко за речкой и спящей казармой бесшумно лежало море, и только ветер изредка доносил до меня его пряное дыхание.

Я до дыр доизучал секретную карту, которую прихватил во время последних учений из подводной капсулы. Мне следовало двигаться в сторону, противоположную морю. Конечную цель я тоже хорошо себе представлял – название нашего поселка, в отличие от маминого имени, вспомнилось почти сразу.

Взяв хороший темп, я врубился в заросли. Теперь следовало бежать, бежать и бежать, и внимательно следить за дыханием. Я и бежал. За спиной чуть раскачивались вещмешок и автомат, по бедру мерно хлопали фляжка и сумка с тремя магазинами к автомату. Я все бежал и чувствовал, как где-то внутри медленно растет, воздушным шаром распирая грудь, новое, подымающее над землей чувство. Как он называется? – гадал я между делом.

На ум пришло одно слово – свобода. И едва оно прозвучало, мне стало стыдно перед ребятами, которым суждено помереть ради другой, большой свободы – свободы от врагов рода человеческого. Ведь наступит когда-нибудь время, когда они перестанут совращать людей с пути Лоха, неверие сгинет, и станут верующие поклоняться только Лоху.

Но я сейчас желаю другого, стремлюсь к другому, думаю о другом.