Книга Кража онлайн - страница 9

9

Полиция по делам искусства – та же полиция, и этим все сказано, они врываются в дом, наглые, как свидетели Иеговы, и под столь же нелепыми предлогами. Но в тот туманный день в Беллингене я еще был незнаком с данной разновидностью и по ошибке причислил эту парочку к обычному типу.

Старший, лет пятидесяти, высокий и крепко сбитый, смахивал на громилу-копа прежних времен, но двигался странной, чуть ли не вприпрыжку, походкой, и все вертел крупной квадратной башкой, словно Эйфелеву башню, блин, высматривал. На нем был паршивый свитер «Фэйр Айл», и свою вонючую трубку он то и дело выбивал, сплевывая при этом смолы на вверенное моему попечению пастбище. Детектив Юбэнк излучал легкое благодушие, как почтовый чиновник, которому осталось две недели до пенсии, но каким-то образом поддерживал эфирное сообщение со своим более головастым напарником.

Младший, Амберстрит, на вид был не старше двадцати пяти, но на его лице уже прорезались глубокие V-образные морщины, стрелками направленные к бледно-серым глазам. Напарник называл его «Барри». Узкий рот, уголки губ опущены, и вся его сутулая, лишенная мускулов фигура навела меня на мысль, что полиция по делам искусства – особая каста, и подобно тому, как при виде красивой супруги Жан-Поля все начинают предполагать некие достоинства, скрытые в ее весьма заурядном муже, так и странная птичья внешность Амберстрита набивала цену трубке и свитеру «Фэйр Айл» его напарника – куда там «Сотбиз».

Копы застали меня врасплох, а чего вы хотите? Они же не предупредили, что приехали из Сиднея. Я-то думал – из Беллингена, за Хью. А им понадобилось посмотреть мои картины, и я повел их на выставку в сарай. Да, я раздобыл картины и холст мошеннически, если угодно, так что они со мной сделают? Повесят? Да, я продал миссис Дайсон тонну удобрения, и Жан-Поль вполне мог по этому поводу расстроиться. Богачи – они такие, впадают в панику при одной мысли, что их добротой злоупотребляют. Какой скотиной надо быть, чтобы так обходиться с ними, а?

Я повел Юбэнка и Амберстрита в сарай, словно это коллекционеры с Макуэйри-стрит явились ко мне в студию, и, должен сказать, на этом этапе Юбэнк вел себя вполне дружелюбно, хотя и напомнил, что на меня было заведено дело, «я на заметке», как он выразился. И все сыпал вопросами про огород и зебу, для которых Дози арендовал наш выпас у дороги. Амберстрит помалкивал, но без затаенной угрозы. Юбэнк признался мне, что напарника главным образом беспокоит возможность вымарать в навозе новенькие «Док Мартенсы».

Сарай как сарай, задняя половина завалена копнами сена от миссис Дайсон, в передней половине земляной пол. Здесь я ставил трактор, хранил цепную пилу, садовые ножницы и прочий инвентарь, который не следовало оставлять во дворе. И здесь, обернутые вокруг длинных картонных цилиндров, прислонялись к стене мои картины, стояли себе рядом с киркой, мотыгой, серпом и всем прочим. Не идеальное хранилище, но не мог же я оставить их в студии – они слишком громко кричали мне в самое ухо.

– Отлично, Майкл, – сказал детектив Юбэнк. – А теперь вы нам все покажете.

Я пошутил – даже и не спрашивайте – что-то насчет ордера на обыск.

– В машине, – ответил Амберстрит. – Позже предъявим.

Тут я дернулся, но быстро пришел в себя. В чем меня обвиняют, на худой конец? В занятиях искусством на деньги Жан-Поля? Хуй с ним. Не стоит испытывать терпение богатого человека. Как послушный гражданин, я развернул первый холст. «Я, ЕККЛЕСИАСТ, БЫЛ ЦАРЕМ В ИЗРАИЛЕ». Разложил его на пружинистом в три дюйма толщиной матрасе современного улучшенного пастбища.

Заметьте: восемь миль от Беллингена, Новый Южный Уэльс, я стою в шортах, босиком, рядом Амберстрит, цапля не то журавль, туловище короткое, ноги длинные, талия перетянута ремнем, беспомощный костяк, вся энергия ушла в глаза – изучает мою картину. Оглушительной силы картина, весь процесс работы проступает, так и бьет с размаху по башке. Кажется, я уже говорил, что начал наклеивать прямоугольные холсты на более широкий фон. Даже при рассеянном освещении туманного теплого утра картина смотрелась охренительно.

При первом осмотре полицейские не обмолвились ни словом, даже когда, разворачивая холст, мы наткнулись на гнездо с мышатами. По правде говоря, я был почти счастлив: в тюрьму не посадят, работа удалась, н мышиный запах, а также извилистая светло-коричневая струйка вдоль нижней кромки – словно закалка на японском мече – нисколько ее не портили.

Амберстриту захотелось еще раз посмотреть «Я, ЕККЛЕСИАСТ». Я ведь художник. Могу ли я отказаться, когда просят посмотреть? Я следил за этим странным человечком – руки сложены, плечи приподняты. Юбэнк тем временем насвистывал «Дэнни-бой».

– Сколько это стоит? – задал вопрос Амберстрит. – На рынке, на аукционе?

Полагая, что он пытается компенсировать затраты на однофунтовые краски «Рафаэлсона», я ответил, что в данный момент стоимость картины равняется нулю. Я вышел из моды. Ее не продать, даже под угрозой моей, блин, смерти.

– Понимаю, Майкл. Пять лет назад вы бы получили за это 35 000 тысяч долларов.

– Вряд ли.

– Не стоит отпираться, Майкл. Цена ваших картин мне известна. Но сейчас наступил обвал. Не так ли?

Я только плечами пожал.

– Плачу пять, – сказал он вдруг.

– Господи Иисусе, – пробормотал Юбэнк и отошел в сторону – осмотреть бетонные загончики для свиней, зачем-то принялся молотить по ним поливальным шлангом. – Иисусе, Иосиф и Мария! – возглашал он.

– Без налогов. – Глаза Амберстрита сверкали. – Наличными.

Юбэнк заходился от смеха, набивая махоркой свою толстую трубку. Но лицо его младшего напарника, словно ради контраста, сморщилось как оберточная бумага, прикрывая драгоценные Камни глаз.

Не могу сказать, что предложение не показалось мне соблазнительным.

Юбэнк откочевал в сторону, раскуривая трубку. При каждом вдохе он высоко задирал черные брови, отчего лицо его постоянно казалось изрядно удивленным.

– Сразу не смогу отдать. Буду выплачивать в течение года.

Предложи он мне кругленькую сумму из рук в руки, может, я бы и повелся, но эти выплаты меня бы не спасли, так что я предпочел отказаться. Не знаю, как связаны последующие события с моим отказом, – может, и нет тут никакой связи. Мы все недолго передохнули за приятной беседой, и вернулись к делу.

Амберстрит еще больше сморщился и кивнул.

– Понимаю, – сказал он и обернулся к напарнику. – Рулетка при тебе, Рэймонд?

Юбэнк извлек из кармана грязный носовой платок, а затем узкую рулетку, очень техничную с виду – хирург, выписавший себе из Токио для редкостной операции инструменты, которым еще и названия-то по-английски не подобрали. При виде рулетки у меня яйца съежились.

– Измерь довесок, – потребовал Амберстрит – таким подлым словом он окрестил прямоугольник с единственным словом «БОГ», на котором серый гусиный помет и фталовая зелень сливались, двигались, боролись с упрямым «О».

Я следил, как Юбэнк проводит замеры – так водитель видит последние секунды движения навстречу катастрофе.

– Тридцать на двадцать один с половиной дюймов, – провозгласил он.

Амберстрит улыбнулся мне ангельской улыбкой.

– Ах, Майкл! – сказал он, потуже затягивая на поясе ремень. И вдруг я понял, как же страшен этот маленький говнюк.

– Что?

– Тридцать на двадцать один с половиной, – повторил он. – Ах, Майкл!

– Да что?

– Ничего не напоминает?

– Нет.

– Точный размер Лейбовица мистера Бойлана.

Чем они заняты? – гадал я. – Каббалой? Нумерологией?

– Майкл, вы же умный человек. Размеры нам известны. Они значатся в каталоге.

– Допустим, размеры совпали. Что дальше?

– Вот что дальше, – произнес Амберстрит. – Как вам известно, мистера Бойлана ограбили, картина Жака Лейбовица похищена.

– Чушь! Когда?

Вместо комментария Юбэнк затянулся сильнее прежнего, и черные брови скрылись под волосами.

– О! – недоверчиво усмехнулся Амберстрит. – А вы и не знали?

– Не хрен иронизировать. Откуда я мог узнать?

– Откуда вам знать, что Джон Леннон^[25] мертв, – проворчал Юбэнк.

– Заглянули бы в газету, – предложил Амберстрит. – Или радио послушали.

– Джон Леннон жив, блядь.

– Не увиливайте, Майкл. Мы расследуем кражу со взломом.

И только тут, стоя над своей картиной (мы все еще дружно рассматривали ее), я понял, во что вляпался.

– У него украли Лейбовица?

– Три недели назад, Майкл. Кроме вас, никто не знал об этой картине.

– Мне он ее не показывал. Спросите его, – отбивался я. Мне припомнилось, как Дози с ненавистью глянул в мою сторону, когда мы разминулись в тумане.

– Но вам было о ней известно. И вы знали, что он уехал на день в Сидней.

– Он то и дело ездил в Сидней. Вы что, думаете, я приклеил к своему холсту картину ценой в два миллиона баксов и замазал ее краской? Так вы считаете? Сразу видно, что вы ничего не смыслите в искусстве.

– Мы не утверждаем, что картина здесь. Но мы должны забрать эту вещь и сделать рентген и спектральный анализ.

– К черту. Вы просто хотите, блядь, отобрать мою вещь.

– Спокойнее, приятель, – заговорил Юбэнк. – Мы дадим вам расписку честь по чести. Сами внесете описание картины.

– А когда мне ее вернут?

Брови старшего копа вновь тревожно подскочили.

– В зависимости от… – начал Амберстрит.

– От чего?

– Не придется ли хранить ее до суда.

Я плохо соображал, что происходит. Толи они хотят ограбить меня, то ли я и впрямь попал в переплет. И я не знал, какой расклад выбрать, а в итоге, после того, как три часа провозился, мастеря ящик для картины, а они пока что фотографировали мою монтировку и прочие инструменты, после того, как я собственноручно помог им загрузить ящик в машину, они показали мне кучу газетных вырезок о Лейбовице. Я прочел заголовки передовиц при свете их фар, так ничего и не выяснил насчет Джона Леннона, но хотя бы убедился (с некоторым облегчением), что это не грабители, а копы.