Книга Химеры Хемингуэя онлайн - страница 10

XIII

Саймон назначил анастасии свидание. поклялся, что они будут одни, и, словно в доказательство, повез ее прямо через мост Золотые Ворота на мыс Марин.

Конечно, у Саймона были способы делать все и вся своей собственностью, и этот национальный парк не стал исключением. То, что другие мужчины – не важно, сколько их было, – уже ездили с Анастасией на мыс, привозили ее к тому же самому повороту на холме, чтобы посмотреть на тот же самый закат над тем же заливом и городом, ничего не значило. Прошлое не интересовало Саймона. Он рассказал ей, как и все остальные прежде, что Марин раньше был фортом, но выразился не так, как неизбежно говорили другие – будто это общеизвестный факт, с которым она, скорее всего, уже знакома. Они говорили: «А ты знаешь, что?…» Саймон сказал: «Я покажу тебе, где…» И показал. По дороге к холмам он ткнул в заброшенные бункеры, которые она уже видела. Но он не излагал ей историю войны. Говоря, что Марин был фортом, Саймон имел в виду совсем не это. Он поведал, что Марин был фортом для него и армии его друзей, до того как он вырос и стал Саймоном Харпером Стикли, владельцем «Пигмалиона» и будущим соучастником жизни Анастасии. Они спускались по серпантину на спортивном «остин-хили», одной рукой Саймон обнимал ее, иногда отвлекаясь на переключение передач, и рассказывал ей истории обо всем, что их окружало, вступая во владение каждой складкой и стежком ландшафта, размечая их границы вехами той безоговорочной личной значимости, что бывает только в детстве.

Он завернул огромный период истории в подарочную упаковку, которую смог вручить Анастасии, в сей маскировке даря одного себя. Только вот Анастасия, так жаждавшая занять весь его мир, задавала вопросы, на которые не всегда отвечало его повествование о бесчисленных экспедициях под его личным командованием.

– А какое звание было у Джонатона? – поинтересовалась она.

У меня не было звания. У меня не было звания, потому что я и Саймон вместе были на мысу Марин только однажды, в день его рождения, с его семьей и чуть ли не всей нашей детсадовской группой. Если даже он и планировал какие-то военные маневры, их так и не случилось, потому что он исчез со своей подружкой вскоре после прибытия, оставив нас пришпиливать хвост ослу и задувать свечи, загадывая за него желания. После этого его не выпускали из дома, Марин больше не вернулся к нему – и взамен он изучил топографию парка так тщательно, что, приехав с Анастасией в эти холмы спустя двадцать с лишним лет, хорошо помнил атаки и маневры реальной армии и подробно рассказывал о них так, будто сам их в детстве изобрел.

Разумеется, он и раньше использовал с женщинами эту уловку – заключал все важное в сугубо личные рамки, – но сомневаюсь, чтобы он хоть единожды поверил в свои россказни больше, чем когда его слушала Анастасия. Она задавала вопросы, требовала подробностей, для которых он еще не успел сфабриковать воспоминания, – какой удар по его уверенности.

А еще больше его тревожила мысль о том, что, общаясь со мной, она могла познать его за рамками его собственного представления о себе. И то, как он отвечал, – то так, то эдак переминаясь под грузом собственного прошлого, – влияло на его будущее с ней, с самим собой. Естественно, он меня дискредитировал.

– Джонатон не участвовал в этом, как ему хотелось бы думать, – доверительно сообщил Саймон, остановив машину у подножия скалы. – Он писатель. Это дает ему патент на вольное обращение с фактами.

Солнце почти село. Только его ореол дрожал на горизонте.

– Как будто святой решил окунуться, – сказала Анастасия, чтобы вместе с остальными мыслями смыть из памяти слово «писатель». После этого у каждого была своя причина избегать моего имени в разговорах.

Она дрожала. Он обнял ее, укрыл съежившиеся плечи своим пиджаком.

– У тебя есть святой покровитель? – спросил он.

– Мне бы, наверное, хотелось быть еврейкой. – От Мишель она узнала о прошлом Саймона. Мишель узнала от меня. Однако смысл замены фамилии Шмальц на Стикли почему-то ускользнул от бедной католической души Анастасии. Или быть может, она уловила то, что упустили мы все: он разыгрывал из себя истинного «американца англо-саксонского происхождения и протестантского вероисповедания» даже лучше меня, но, наверное, чувствовал свою еврейскую сущность острее, чем я, усерднее от нее убегая и добившись больших успехов. Признаться в этом хотя бы самому себе в тот момент было совершенно невозможно, но сомнения Анастасии, вероятно, показались ему сочувствием. Долгие годы Саймон сходил за протестанта, но ему не хватало убежденности, чтобы убедить самого себя. Если и было в его культурном самосознании что-то от уцененного «пари Паскаля»,^[15] то лишь потому, что такова личность Саймона в целом – сфальсифицированные выборы, в которых Анастасия угнездилась вотумом доверия.

– Зачем тебе быть еврейкой? – спросил Саймон. Он выпустил ее из машины. Они шли рядом. Держались за руки. Паузы в разговоре удлинялись, как сумеречные тени их фигур.

– Мне бы хотелось быть еврейкой, потому что… – Она посмотрела на него. Враждебность в его голосе была незваной, как комок в горле. – Я однажды была в синагоге. Женщины сидели отдельно от мужчин. На нас были платки, и я ничего не понимала. Я пошла только потому, что читала Псалмы и хотела это испытать. Они не видели, что я чужая, что я не одна из них. Наверное, они меня вообще не замечали. Они были где-то не здесь. Для католика обретение веры так же очевидно и невероятно, как свидетельствование чуда, плачущей мадонны или пресуществлений, а в синагоге нет ничего подобного, не на что смотреть, ни доказательств, ни зрелища. Я закрыла глаза. И в их молитве, не понимая ни слова, я услышала отзвук того, куда они уходят в себе. Мне захотелось этого – быть глубокой, как история, и такой же святой. Искушение. Понимаешь?

– А здесь родители справляли мой шестой день рождения, – сказал Саймон, будто отвечая. Так же естественно, как их спуск к воде, и прозвучало уместно, и он продолжил, неспешно, как и Анастасия: – Они задумали барбекю, для взрослых – курицу, а для нас – хот-доги. Не еврейскую кухню, как дома. Это был мой день рождения, поэтому они согласились на сосиски «Оскар Майер», как я хотел. Разрешили выбрать игры, которые мне нравились. Я выбрал перетягивание каната, и отец принес домой веревку из… с работы. – Тут Саймон умолк. Анастасия сбросила мокасины, купленные под присмотром Мишель вместе с остальными нарядами, и пошла по пляжу босиком, чтобы Саймон увидел ее педикюр. И случилось странное: он тоже снял обувь. – Работа моего отца… это была скобяная лавка. Настоящий восторг для мальчишки. Я выбрал перетягивание каната, чтобы похвастаться его товаром.

– Ты был хорошим сыном.

– Пришли сорок три человека из класса. Одну девочку звали Каролина. Моя первая настоящая подружка. Вон там мы прятались все время, у той дальней скалы. Роковая девица, ругалась как рок-звезда. Клялась, что бросит меня, если я оставлю ее ради дня рождения. Она была неисправима.

– У тебя было много девушек.

– Нет.

– И еще Жанель.

– Это бизнес. – Он взял ее за руку. – Кстати, твой роман восхитителен.

– О…

– Я серьезно. Я не встречал ничего подобного. Ты… ты, возможно, новый Хемингуэй.

– О!

– Что такое? У тебя такой вид – можно подумать, я тебя в живот ударил.

Она покачала головой. Привлекла его к себе. Они уже подошли к нише, где Каролина много лет назад держала именинника Саймона в заложниках.

– Ты зря стесняешься… – сказал он.

Но она не стеснялась. Ни опрокидывая его на холодный песок, ни накрывая его губы своими. Она заставила его замолчать. Она выманила его ремень из пряжки и нежно высвободила каждую пуговицу его ширинки из петель. Сняла с Саймона всю одежду ниже полы рубашки. Покатала на языке его вялый член, будто новое слово. В ее губах он ожил, стал упругим. Она отстранилась. Он опрокинул ее. Вместе они стянули с ее бедер свободные брюки хаки. Песок под ней был влажен. Волны плескались у ее волос. Схватив за края рубашки, она втянула его в себя. Заставила его потрудиться. Не обращала на него внимания. Даже его фальшивые оргазмы не сдерживали ее пыл. Она вымотала его. Довела до грани настоящей боли. Довела до крика. Ссадина его члена соединилась с раной ее вагины, окончательно скрепив эти узы клятвой крови. Он почувствовал это. После они много часов пролежали на пляже, глядя в ночное небо.