Книга Химеры Хемингуэя онлайн - страница 5

VII

Она сразу же отправилась за рукописью. По понедельникам специальный фонд открывался в девять. Тремя минутами позже она проскользнула мимо стойки регистрации и мышкой прошмыгнула мимо стеллажей со справочной литературой, стремительно миновав протоколы фондов и исследования организаций, рекомендации комитетов и резолюции конгрессов. Бесчисленные репутации, карьеры, судьбы исследований и соперничества интерпретаций были погребены вдоль служебного прохода в специальный фонд, и если исследование имело какое-то значение помимо факта своего существования, жесткий кожаный переплет и приходящее с возрастом место на полке гарантировали, что его содержанию никогда не придется увидеть свет. Следы мертвых исследователей неизгладимы, но невидимы, неизгладимы, ибо невидимы. Невидимы, ибо неизгладимы. Там же стояли и старые энциклопедии. Анастасия проскочила мимо коллективной мудрости предшествующих поколений – текущей версии мира, что окружала читальный зал, строго изъятая из обращения, – и как раз за первым изданием «Энциклопедии Энциклопедий» нырнула в специальный фонд.

Она так и лежала на столе, рукопись. Там, где Анастасия ее оставила.

Дежурная библиотекарша подняла взгляд.

– Ты что тут делаешь в такую рань, Стэси? – Женщина улыбнулась усерднейшей своей сотруднице. – Ты сегодня с трех.

– Работу забыла, – ответила Анастасия, забирая пять общих тетрадей, ничем не отличавшихся от тех, в которые она записывала лекции Тони Сьенны по английскому. И прибавила: – Все, убежала.

Она спрятала тетради в чемодан в изножье кровати, набитый добром, которое она собирала – поскольку не вела дневника, – запасаясь прошлым. Ей казалось, так надежнее. У чемодана был замок.

И куда бы она ни шла, ключ висел у нее на шее.

VIII

После нашей встречи с Анастасией в галерее Саймона Мишель стала чаще о ней разговаривать – думаю, не столько потому, что решила, будто я хорошо узнал Анастасию за тот единственный вечер, сколько потому, что поведение Анастасии с Саймоном вынудило Мишель задуматься, насколько хорошо знала Анастасию она сама. Мишель была из тех, кто рассуждает вслух. Не знаю, почему она решила, что ее призвание в писательстве – она никогда ничего не записывала, предварительно как следует не обсудив с кем-нибудь, кто обладал, по ее мнению, достойным интеллектом: со знакомым, который придал бы дополнительные оттенки ее врожденному оптимизму и помешал ее инстинктивному прагматизму, чтобы в итоге все выглядело весомым. Обычно этим знакомым являлась Анастасия. А когда речь заходила об арт-критике, таким знакомым становился я. Эти разговоры и связали нас. Часами слова наши переплетались, пока общая постель не приводила нас неизбежно к открытию других способов совмещения друг с другом.

Думаю, потому я до сих пор и оставался с Мишель. Тогда мне было не о чем писать – проза моя зашла в тупик «Пожизненного предложения», – но мне нравились мои интонации в разговорах с Мишель, а когда мои мысли возвращались ко мне ее словами или печатались под ее именем, я мог обвинять в своих упущениях ее недостатки. Она привлекала меня тем, чего ей не хватало, и тем, что она умела обуздать, даже обсуждая, подозрения, что мне самому не хватало ровно того же.

Но как могла она сравниться с Анастасией? За несколько минут в «Пигмалионе» Стэси умудрилась меня убедить, что мы с ней – последние рудименты иного в однообразном мире.

Рассуждая об Анастасии, Мишель позволяла мне владеть долей этого очарования. Поэтому я поощрял все разговоры о Стэси, сводя к ней даже самые отвлеченные темы. Мишель наверняка замечала, но к тому времени мы оба привыкли по разным причинам желать одного и того же. Честно говоря, сильнее всего мы наслаждались друг другом, когда между нами была Анастасия. Мы целовались в ресторанах и на эскалаторах. Занимались сексом в дневные часы. Обсуждали проблемы Анастасии у нее за спиной и от ее лица разыгрывали воображаемые страсти.

Вечером в понедельник, когда «Как пали сильные» незаметно исчезли из библиотеки Лиланда, Мишель сказала мне, что Анастасия влюблена в Саймона Стикли. Мы уже анализировали произошедшее после их встречи с точки зрения Анастасии (она во всем призналась Мишель по телефону) и с точки зрения Саймона (когда я заходил к нему в галерею, он упомянул свои весьма необычные свидания). Мы думали, что знаем все.

– Стэси часто влюбляется? – спросил я.

– Во всяком случае, о Тони Сьенне она так не говорила.

– Как она его объясняла?

– Сказала, что это был карьерный ход. Он нашел ей работу в библиотеке, чтоб она скопила денег на аспирантуру.

– Ее мать, кажется, унаследовала спорттоварное состояние?

– Она просила Стэси быть управляющей филиала в Нью-Джерси.

– И Стэси отказалась.

– Так что мать не станет платить за ее учебу, а с такой семейной историей она не может запросить финансовую поддержку. – Мишель посмотрела в пол. – Думаешь, Саймон – тоже карьерный ход?

– Нет, – ответил я; помнится, я был вполне уверен. – У Саймона нет академических связей. Он даже академических бесед не ведет. – Мы переглянулись: наши с Мишель разговоры нередко звучали вполне учено, и – я содрогаюсь при воспоминании, – мы воображали, что это производит впечатление на тех, кто случайно подслушивал нас. – Саймон – подумать только! – так и зовет ее писательницей.

– Тебя, Джонатон, он сделал художником.

– Саймон сказал, высшая ставка на «Пожизненное предложение» – почти восемьдесят тысяч.

– Об этом уже в Нью-Йорке говорят.

– Анастасия из Нью-Йорка, – сказал я, хотя знал, что это не так.

– Из Коннектикута, – отозвалась Мишель; тоже хотела вернуться к теме. – Ты же не думаешь, что Саймон когда-нибудь на ней женится.

– Это невыгодно с профессиональной точки зрения, – согласился я. – Ты же знаешь, что им движет. – Потом спросил: – А вот что движет ею?

– В том-то и дело: она уже несколько недель не вспоминала об аспирантуре.

– И?…

– Раньше она только об этом и талдычила. Аспирантура, библиотека и Тони.

– А теперь?

– Я же говорю – только про Саймона.

– Но что она в нем нашла?

– Он красавец. У него водятся деньги.

– Стэси не нужны деньги. Она одевается в поношенные тряпки и читает книги.

– Может, стабильность?

– Говори за себя. Стэси могла бы стать наследницей сети спортивных магазинов, если б захотела.

– Если б отложила свои учебники на пару лет. Я ее не понимаю, она не…

– Чего у Саймона не отнять, – сказал я, уже видя свет в конце тоннеля, как прежде, когда писал романы, – так это успеха.

– Я о том и говорю, милый.

– Нет, не о том. Я имею в виду не повседневный успех и не тот, к примеру, что у кинозвезд. Еще в детском саду Саймон уже обладал этим успехом – харизмой – без особых на то причин. – Я улыбнулся. – Этим он и подкупает.

– Думаешь, Стэси…

– Понятия не имею. Но я и не об этом, Мишель. Я о том, чтó она в нем нашла.

– Ты считаешь, она не добьется успеха самостоятельно? Это сексизм, не находишь?

– Это же она хочет быть с ним. Я тут ни при чем.

– Я при чем. Зря я ее потащила на твою презентацию. Стэси бывает чертовски настойчива.

– Она так хотела встретиться со мной?

– Нет. С Саймоном. Сказала, это для исследования. Она хотела встретиться с Саймоном Шмальцем. Ты же слышал, как она донимала беднягу насчет его французских корней. Стэси что угодно скажет, лишь бы привлечь внимание.

– Но почему Франция? – удивился я. – И как она узнала?

Мишель пожала плечами:

– Она знает массу бесполезных вещей.

– Не таких уж бесполезных. Получила же мужика.

– Она считает, что хочет выйти за него. Джонатон. Просила меня помочь.

– Стать карманным советчиком?

– Приспособить ее к его вкусам. Чтобы он принял ее всерьез.

Договорившись заранее, Анастасия приехала к Мишель в среду в десять утра. Мишель жила в Пасифик-Хайтс на девятом этаже здания, возведенного сразу после землетрясения 1906 года. Всем своим гостям Мишель сообщала, что это лучшие сооружения, потому что катастрофа вселила в людей страх божий, и они, пускай недолго, из кожи вон лезли, чтобы дома их стали прочны. При этом она жаловалась, что полы из твердой древесины слишком холодны без коврового покрытия, а старинные лифты с открытыми кабинами скелетообразной конструкции живостью своей соответствуют уровню прогресса начала века и так и норовят оттяпать чьи-нибудь случайно высунутые пальцы. В этом вся Мишель – не замечать красоты. Вестибюль был храмом декоративного язычества, населен божествами и монстрами, что при каждом визите вселяли трепет в старокатолическую веру Анастасии. А на сводах коридоров на этажах были изображены знаки зодиака – небеса у каждого порога.

– Как думаешь, это богохульство – тайно вожделеть Юпитера? – спросила Анастасия у Мишель, когда они встретились на пороге квартиры. Мишель жевала пшеничный тост с виноградным желе. Как обычно, она не поняла, о чем Стэси говорит.

– Нет, – сказала Мишель. – Хочешь тост?

– Я вообще-то не надеюсь на бессмертие. Я его и не хочу. У тебя есть арахисовое масло?

– Та же банка, что в прошлый раз. – Мишель держала ее для Анастасии, чьи привычки знала лучше, чем сама Стэси. – Два кусочка?

– Пожалуй, ты права насчет Юпитера. Может, мне лучше желе? То есть арахисовое масло – это правильный продукт питания?

– Я его вообще не люблю. По-моему, это дело вкуса.

– Но это плохой вкус? А любить желе – хороший? Ты всегда ешь желе – и посмотри на себя!

На Мишель были обтягивающие джинсы и рубашка на пуговицах, завязанная узлом на бледном животе.

– Я это надела только потому, что обещала ради тебя взять выходной. – Она спрятала кулон с маленьким бриллиантом – по ее словам, полученный от меня, – в вырез рубашки.

– Вот и я о чем. Ты даже сейчас так одета. Определенно, я буду желе. – Стэси опустилась на белый диван и уложила на колени вышитые подушки, словно зверьков. Подушки, как почти все вещи в квартире Мишель, украшал растительный орнамент. У Мишель имелись и живые растения – ради кислорода, но настоящим поводом для гордости были эти лиственные имитации, выкованные из металла, вылепленные в керамике или нарисованные по глазури, что пускали побеги со всех вообразимых плоскостей и заполонили все полки. На стене висели семейные фотографии, обрамленные позолоченными лилиями, и репродукции ботанических гравюр почтенного Пьера-Жозефа Редутэ,^[9] а в ванной узор в виде плюща вился прямо по стенам. Даже выдвижные ящики Мишель снабдила большими латунными ручками в форме желудей. Все это радовало ее, особенно все вместе, ибо доказано, что тема имела успех в Эдеме. У Анастасии же были свои излюбленные предметы, среди которых первое место занимали те самые подушки. Вышивка, местами потертая до изветшалости, была выполнена детской рукой кого-то из предков Мишель. Она хранила их лишь в память о семье и доставала только потому, что Анастасия, не имея их под рукой, начинала расхаживать по комнате.

Мишель принесла кофе и тост с желе, который Анастасия, едва надкусив, разочарованно положила на диван. Они посмотрели друг на друга.

– Ты точно понимаешь, что делаешь? – спросила Мишель.

Анастасия покачала головой:

– Я потому и пришла.

– Я не знаю, чем тебе помочь.

– Это слишком хлопотно?

– Для меня – нет.

– Тогда решено – буду делать все, что ты скажешь.

– Во-первых, – сказала Мишель, глядя на отвергнутый тост, – не ставь грязную посуду на белый диван.

– Ну, это я знаю. При Саймоне я бы так не сделала. Научи меня одеваться, и вести себя, и…

– Нужно время.

– Это я поняла, – улыбнулась Стэси. – У меня есть время до завтрашнего вечера.

– Что? Саймон берет тебя в…

– В Музей искусств Сан-Франциско.

– Но…

– Говорит, там благотворительный праздник для дарителей.

– Я знаю.

– Да? То есть ты пойдешь со мной?

– Я не приглашена, Стэси.

– Почему?

– Только аккредитованная пресса.

– Но Саймон не…

– А Саймону и не нужно. Он купил билеты.

– Они платные?

– Там же деньги собирают. Пять сотен за билет для пары.

– Для пары. – Стэси произнесла «пары» так, будто слово это услаждало ее уста. – Пятьсот долларов?

– Официальный прием, вечерние костюмы.

– Знаю, – насупилась Анастасия. – Мне придется одолжить у тебя что-то из твоего… обмундирования.

– Оно тебе велико.

– Я его просто подверну.

– Так не делается.

– А как же я найду по размеру?

– Обычно, Стэси, для этого идут в магазин.

Анастасия кивнула ей весьма значительно, подняв и уронив голову, не отрывая при этом глаз от ног Мишель.

– В магазин, – повторила она. – Ты меня сводишь? Можно занять у тебя денег?

– Обещаешь вернуть?

Залогом было слово Анастасии.

– Но о чем лучше говорить? – спросила Анастасия. Подступал вечер. Мы, все трое, сидели в гостиной Мишель: меня пригласили консультантом по Саймону, едва девушки разделались с покупками. Анастасия устроилась на диване, как всегда, но на сей раз без подушек на коленях. Сидела нога на ногу. Ее завтрашнее вечернее платье уже было упаковано, но Мишель настояла на том, что взрослой женщине требуется и повседневный костюм. Естественно, Стэси его натянула, как только они вернулись. В нем она выглядела как Мишель в миниатюре, и я пришел к выводу, что это жестокая пародия, хотя не понял, кто кого пародировал.

– Мило смотрится, правда? – ворковала Мишель, игнорируя вопрос, о чем же завтра вечером Анастасии говорить в компании Саймона Стикли и прочей элиты мира искусства. Разумеется, невозможно было ответить Мишель, мило ли смотрится Анастасия, не вызвав в моей подруге ревности или не оскорбив ее вкуса, или (если быть честным до конца) не сделав того и другого разом, поэтому я счел ее вопрос риторическим и обратился к Анастасии.

– На самом деле Саймон ничем не интересуется, – сказал я ей. – Но он это компенсирует, делая вид, будто ему интересно абсолютно все.

– Джонатон… – Мишель положила руку на мое запястье. – Будь любезен.

Я убрал руку.

– Он больше никак не умеет. – Я встал. Пошел на кухню. Продолжая говорить, смешал всем по джин-тонику. Мишель не отказывалась от этого коктейля в моем исполнении, а что касается Анастасии, у меня уже создалось ощущение, что она, как и я, безнадежная пьяница. – Я это говорю, потому что это самая страшная тайна Саймона. Он как слепой, Делающий вид, будто у него стопроцентное зрение. У него гиперкомпенсация. Он интересуется всем подряд, потому что не отличает одно от другого. Вполне разумно. – Я вручил Анастасии ее бокал, другой передал Мишель. – И поэтому все его обожают.

– Ты тоже? – спросила Анастасия.

Пришлось ответить «да». Пришлось признать: совершенно не важно, что я вижу его насквозь. Ловкость, с которой он создавал каждое свое увлечение, делала его внимание еще желаннее, как желаннее омлета яйцо Фаберже. А еще он интересовал меня, поскольку существовал единственный предмет, к которому Саймон питал интерес, подлинный интерес такой силы, что, я подозреваю, он и был глубинной причиной чрезмерного энтузиазма по поводу всего остального: Саймон интересовался собою. Дело даже не в самолюбии и тщеславии. По сути, Саймон жаждал значительности не ради того, чтобы сразить других, – скорее ради того, чтобы удовлетворить свое любопытство и выяснить, каковы его возможности. Он жил по той же причине, что я – писал. И когда я бросил писать, его жизнь заворожила меня еще сильнее.

Я никому не мог этого рассказать, и уж тем более Анастасии, чей взгляд умолял меня заставить Саймона измениться, чтобы он заинтересовался ею, – и сделать это, просто сказав в заключение моей тирады что-нибудь в этом смысле. Анастасия жадно глотала свой джин-тоник, она тонула. Она влюблена в Саймона. Мишель – ее лучшая подруга, и Мишель влюблена в меня. Анастасия сидела в пяти футах от моего кресла – по прямой, рукой подать, – но эмоциональная геометрия между нами была слишком запутанна – мне, добровольно принявшему пожизненное предложение, ее не прояснить, а душевная топография слишком коварна – мне ее не преодолеть. Это случилось позже.

Я отпустил Анастасию, не обладая ею, от имени Саймона дав ей то, чем он не обладал. Эксцентричная Анастасия, шок новизны в культуре конформизма, что решительно наскучила сама себе, подарит ему значительность. И если он станет значительным, возможно, я вновь смогу писать.

– Ты нужна Саймону, даже если он сам пока не знает зачем, – сказал я. Она допила джин-тоник. Сунула бокал междудиванными подушками и, поскольку рот ее был набит льдом, просто кивнула мне. – Понимаешь, сейчас у него все под контролем. Он неуязвим.

– Но с чего бы ему хотеть…

– Ты же исследователь, Анастасия. Ты знаешь ответ: характер формируют его слабости. Если Саймон хочет иметь значение для других, он должен расстаться с чем-то своим. Стэси, ты можешь быть его элементом неопределенности.