Книга Коммунальная квартира онлайн

Глава первая
Багаж срочной отправки

– О, черт побери! Чтоб тебя холера разорвала!.. – рявкнул я на весь коридор.

Честно говоря, больно было не очень, просто я неожиданно треснулся обо что-то в темноте и испугался. То есть не испугался, но представился прекрасный случай рявкнуть, и я рявкнул.

– О, черт побери! Чтоб тебя холера разорвала!.. – рявкнул я в темноте.

И она не замедлила откликнуться, приоткрыла дверь, щелкнула своим выключателем, зажгла свою коридорную лампочку и, глядя на меня, ласково пропела на всю квартиру:

– Как может советский ребенок, учащийся советской средней школы, позволять себе подобные выражения? Остается только пожалеть бедную школу и несчастный коллектив педагогов, которым приходится иметь дело с такими детьми...

«Провались ты пропадом...» – подумал я и сказал:

– А чего?.. Понаставили тут всякого!..

Передо мной стоял совершенно, ну абсолютно не знакомый мне здоровенный ящик. Такой деревянный сундучище, завязанный толстыми веревками. Я мог бы поклясться, что этого ящика еще вчера не было! Сверху на ящике красовалась наклейка величиной с экран телевизора «Заря-2». На наклейке было написано крупными-крупными буквами: «Багаж срочной отправки», и дальше что-то, только помельче.

Я еще в первом классе любые самые мелкие слова запросто читал, даже специально на «Нарочно не придумаешь» тренировался. Это в «Крокодиле» на последней странице всегда напечатано. Говорят, самое смешное. Взрослые говорят. А почему смешное – не говорят. Говорят: ты не поймешь – еще маленький...

Ну вот. Только я хотел эту наклейку дальше дочитать, как вдруг из нашей комнаты выскочила мама, сделала на меня такие узкие глаза и тоже громко спросила:

– Что случилось? Отвечай немедленно!..

– Ничего... – ответил я. – Ничего не случилось...

Мама тогда от меня отвернулась и говорит:

– Что произошло, Елена Ивановна?

А Елена Ивановна взяла и выключила свой свет в коридоре. Мама сказала:

– Ах да!.. Простите!.. – И включила наш свет.

Елена Ивановна – ответственный съемщик, и она один раз в кухне на собрании жильцов нашей квартиры сказала, что если в коридоре находятся два человека одной семьи, то и свет должен ихний гореть.

Тут в коридоре стало совсем светло, потому что у нас с мамой лампочки очень яркие, и мама опять повернулась к Елене Ивановне:

– Что он еще натворил?..

«Еще»! Как будто я всю ночь не спал и только и делал, что творил!.. Как будто она не видит, что я только что проснулся и вообще стою в одних трусах! Как будто она не знает, куда я бежал!..

Как только мама начинает говорить обо мне таким тоном, я ее сразу же перестаю любить. Ну просто кошмар, как перестаю! Она иногда еще с Анастасией Кондратьевной так говорит, с нашим классным руководителем. Будто она заранее согласна, что во всем виноват только я. В такие минуты я готов ее обвинить в предательстве! Мне после этого ничего не хочется. Ни «доброе утро» никому говорить, ни завтракать... Ничего. Хочется уйти куда-нибудь, убежать, поступить в интернат с английским языком, окончить его и уехать послом в Африку, в джунгли, переводить неграм все, что они там не понимают... Интересно, что бы тогда мама говорила!

– Так что он еще натворил? – повторила мама.

– Ничего, ровным счетом ничего, – сказала Елена Ивановна и почему-то поклонилась маме. – Если не считать, что одиннадцатилетний мальчик ругается, как ломовой извозчик, то тогда ровным счетом ничего...

– Что ты сказал Елене Ивановне? – плохим голосом спросила меня мама.

– Ничего я ей не сказал. Пусть не врет...

Елена Ивановна еще раз поклонилась маме и сказала:

– Пожалуйста!..

– Как ты смеешь так разговаривать со взрослыми?! – крикнула мама. – Отвечай сейчас же!

Я, конечно, промолчал.

Когда взрослые кричат: «Как ты смеешь?..», или «Как у тебя язык повернулся?..», или «Как тебе не стыдно?..», то это вовсе не значит, что им нужно, чтобы я подробно объяснил, как я смел, или как у меня язык повернулся, или как мне стыдно. Вот как раз в этот момент им очень нужно, чтобы я молчал, а они могли бы кричать дальше.

– Марш немедленно в ванную! – крикнула мама. – Я еще с тобой поговорю!..

Мама хлопнула дверью нашей комнаты, а Елена Ивановна запела: «Мы пригласили тишину на наш прощальный ужин» – и пошла в кухню. Она всегда пела с утра про ужин. Я поплелся в ванную, так и не узнав, что это был за «Багаж срочной отправки».

Мне ничего не хотелось. Ничего. Я даже не знал, кого я сейчас больше ненавижу – Елену Ивановну или маму. Елену Ивановну я ненавидел всегда, постоянно и очень ровно. А маму редко. Вот в такие минуты. Но очень сильно. И мне всегда было жалко ее. Ну почему, почему мама должна кричать на меня только для того, чтобы показать Елене Ивановне, что она с ней согласна? Почему мама не может кричать на Елену Ивановну? Я где-то читал, что тигрица за своих тигрят на слона бросается! Вот это мать! А моя, наверное, никогда так тигрицей и не станет... И потом, зачем вся эта самодеятельность?! Сколько раз я слышал, как мама говорила, что Елена Ивановна фантастическая зануда! Сколько раз, когда Елены Ивановны не было дома, в кухне говорили, что она террориз... в общем, мучает всю квартиру!..

Ванная была закрыта изнутри, и из-за двери слышно было, как хлещет душ, а как шумит газовая колонка, слышно не было. Душ принимал мой друг Мишка Чумаков. Он уже целый месяц принимал по утрам холодный душ и закалял свою нервную систему. Я не знаю, закалял ли холодный душ нервную систему у Мишки, но то, что Мишкин душ расстроил нервную систему всей квартиры, – это точно. У нас уборная находилась прямо в ванной, и каждое утро все умоляли Мишку быстрее закончить свои водные процедуры, а Мишка составил график и по этому графику каждый день стоял под холодным душем все больше и больше. Елена Ивановна заявила, что это злостное хулиганство, и написала в домоуправление. Она сказала, что во всех квартирах дети как дети, а в нашей квартире две десятилетние плесени. Это она еще в прошлом году сказала, когда нам с Мишкой по десять было. Конечно, сказала Елена Ивановна, плесень сама по себе не вырастет – родители виноваты в первую очередь. Чумаковы погнались за длинным рублем куда-то в Заполярье и сидят там себе на своей персональной льдине и в ус себе не дуют, а денежки им капают, и ребенка они бросили на шею немощной старухи бабушки, которая только и делает, что заседает в своем пенсионном совете и собирает взносы в свой прекрасный ДОСААФ. А о Цветковых и говорить нечего... Это, значит, о нас с мамой. Что можно требовать от матери-одиночки, сказала Елена Ивановна. Я это сам слышал из своей комнаты. Вот это вранье меня ужасно возмутило! Я высунулся в коридор и сказал Елене Ивановне, что она дура и сама одиночка, а мама никакая не одиночка, потому что мы живем вдвоем. «Дура» у меня просто так, само вырвалось, но во всем остальном я был совершенно прав. Что тут было! Елена Ивановна даже лиловая стала, как пальто Мишкиной бабушки. Она поклонилась (она всегда почему-то кланялась в таких случаях) и сказала: «Пожалуйста! Вот вам пример ужасного воспитания этой отвратительной богемы». Если бы Екатерина Павловна (это моя мама) работала бы, как она, Елена Ивановна, нормальным советским бухгалтером, а не монтажницей на киностудии и находилась бы в здоровом коллективе, а не среди разных артистов, то и сына своего воспитывала бы иначе!

А мама, простить ей этого не могу, заплакала и сказала, что киностудия тоже советская и находится она, мама, не среди артистов, а среди пленки, из которой сделаны фильмы...

Я потом спросил у Мишкиной бабушки, что такое «богема». Она сказала, что это опера, и я лишний раз убедился в том, что Елена Ивановна дура. При чем здесь опера?

– Мишка, открой! – сказал я и дернул за ручку двери ванной.

– Это ты, Вовка? – спросил Мишка.

– Я!

Мишка открыл дверь, и, несмотря на то что у меня было плохое настроение, я как увидел его, так стал долго-долго смеяться.

Мишка стоял под душем синий-пресиний и весь какой-то очень пупырчатый. Как только я вошел, он сразу надулся, выпятил свою тощую грудь, как голубь-дутыш, расправил плечи и слегка согнул в локтях руки. Ну точно Юрий Власов при подходе к рекордному весу! Мишка из «Огонька» его фотографию вырезал и над столом у себя повесил.

– Ну, чего ржешь? – спросил он сдавленным от напряжения голосом и выключил воду.

– Ну и видик у тебя, Мишка!.. – еле сказал я и присел на край ванны.

Мишка выдохнул воздух и нормальным голосом попросил:

– Вовка, подай, пожалуйста, полотенце.

Я дал ему полотенце, и он начал себя растирать. Когда он стал совсем сухой и не такой синий, он повесил полотенце на шею, надел трусы, опять сделал голубя-дутыша и проговорил тем самым голосом, которым спрашивал, почему я смеюсь:

– Провалиться мне на этом месте, если я к зиме не стану моржом!..

– Кем?

– Моржом. Которые в проруби плавают. Понял?

– Ладно. Не проваливайся. Тебе бабушка не разрешит.

– Ха!.. – сказал Мишка и вылез из ванной. – Кто ее спросит?

Я стал чистить зубы, а Мишка натягивать штаны.

– Послушай, Мишка! – сказал я и сразу же забрызгал все зеркало зубной пастой. – Что такое ломовой извозчик?

Я вынул щетку и стал рисовать ею на зеркале Ту-104.

– Ааа... – протянул Мишка так, словно он тыся чу раз слышал про ломовых извозчиков. – Это которые металлолом возят...

– Они ругаются? – спросил я.

Ту-104 не получался, и я решил переделать его в истребитель.

– Еще как!

– Почему?

– План не выполнят или еще что...

Вот Мишка все всегда знает. Что ни спроси, все!

– Да, Чумак!.. – вспомнил я. – Что это за бандура у нас в коридоре стоит?

– Какая бандура? – удивился Мишка.

– Ну, ящик такой с веревками!.. – пояснил я Мишке и стал сквозь зубы цыкать водой на зеркало,

чтобы смыть истребитель, потому что истребитель тоже не получился.

– Ох да, Вовка! Ты же ничего не знаешь!.. – завопил Мишка. – У нас же жилец новый!..

– Ну да?! – сказал я и от удивления нечаянно цыкнул на Мишку. Мишка вытерся и пообещал дать мне в глаз. Я, конечно, никакого внимания на это не обратил, потому что Мишка всегда всем обещает и никогда никому не.дает, только сам получает. А когда я кому-нибудь за него даю, так он после этого целый месяц говорит: «А здорово мы их тогда, да, Вовка?» Но все равно цыкать на него с моей стороны было свинство, и я сказал:

– Ну чего ты? Нечаянно же...

Мишка успокоился, набрал в рот воды и тоже стал цыкать на зеркало. Я цыкал и молчал, а Мишка цыкал и рассказывал:

– Лежу, читаю «За бортом по своей воле». Это про одного француза, который из рыб пресную воду сосал... Законная книга. Не хуже «Кон-Тики»!

Мишка всегда такие книги читает. У него таких книг ужас сколько!

– ...Вдруг раздается звонок, ты уже спал, и Елена идёт открывать. Открывает и говорит: «Здравствуйте, Петр Мартынович!»

Петр Мартынович – это наш дворник. Вполне приличный дядька. Его Муська в нашей школе учится.

– Вы, говорит, наверное, по моему заявлению?.. – Она на нас с Мишкой недавно заявление написала, что мы в коридоре в кегли играем.

– ...А Петр и говорит: я ваши последние заявления, Елена Ивановна, еще не читал, так что я совсем по другому делу. Вот, прошу любить и жаловать, жильца вам нового привел...

...У нас уже месяца два как одна комната пустая стояла. Там раньше жил Генка Смирнов. Он в почтовом ящике работал. То есть не в самом ящике, а это просто так называется. Чтобы секретно было.

Недавно в Генкином почтовом ящике давали всем премии, и Генка получил однокомнатную квартиру. Мы у него с Мишкой были. Ничего квартирка. Только он теперь там не один живет, а с Ритой Костюковой. Когда Генка с нами жил, она к нему в гости приходила и научила нас играть в слова. Из одного большого слова много маленьких получается. Мишка так насобачился, просто ужас! А на новой квартире Рита была уже не Костюкова, а Смирнова, как Генка. Женились они. Здорово, да?

– ...Вот, говорит, прошу любить и жаловать, жильца вам нового привел... И слышу грохот. Я с кровати и к двери. Бабка на меня. Все, кричит, отцу напишу. Марш в кровать, завтра не добудишься!.. Ладно. Лег. Слышу, Елена говорит: «Боже мой! А это что такое?» А какой-то дядька ей отвечает: это мой багаж. А Елена: и все? А он: и все. А потом говорит: вы не волнуйтесь, я только багаж решил закинуть, а переселюсь сюда дня через два-три, не раньше. Мебелишку кое-какую подкуплю, говорит, и уж тогда навечно. А Елена так и лезет: а вы, говорит, где работаете? А он ей: пока нигде, я на пенсии. А Елена так удивилась, так удивилась. На пенсии, говорит?.. Ну и ну! – говорит. А он говорит: представьте себе. А она говорит: не могу. А он говорит: ничего, привыкнете. Тут Мартыныч засмеялся и говорит этому пенсионеру: «Значит, вы паспорточек свой завтра на прописочку в контору до трех заносите». А старик ему отвечает: ладно. Попрощался с Еленой, и они ушли. А Елена сразу же давай какой-то тетке по телефону звонить. Вот и все.

Зеркало было уже почти чистое, и мы с Мишкой вытерли его какой-то тряпкой.

– Мишка, – сказал я, – а ты видел, что на этом ящике написано?

– Нет, – ответил он. – А что?

– Эх, ты! – сказал я ему. – Где же твоя наблюдательность?

Мишка всегда своей наблюдательностью хвастается.

– А ты видел? – спросил Мишка.

– Видел, только не все. Айда, – сказал я. – Посмотрим...

– Пасту-то хоть с морды вытри, – посоветовал мне Мишка.

– Ладно, не твое дело. Пошли.

Но пасту я все-таки вытер.

В коридоре мы зажгли свет и бросились к этому здоровенному ящику. Вернее, не к самому ящику, а к наклейке на ящике.

Хотите верьте, хотите – нет, но там было написано:

БАГАЖ СРОЧНОЙ ОТПРАВКИ.

Отправитель: Цирк – Одесский.

Получатель: Цирк – Московский.

Багаж артиста: Азанчеева А.Н.

Количество мест: Одно.

Мы с Мишкой прямо обалдели...