Книга Лучшая ночь для поездки в Китай онлайн - страница 2

Глава 2

Несколько дней спустя я увидел в газете фотографию Клэр Инглиш. Это была старая подружка, женщина с лицом ребенка, с короткими легкими волосами. Я подумал, она хорошо выглядит – после всех этих лет. Должно быть, у нее тоже все хорошо. Такая большая фотография в городской газете. Я немного почитал, чтобы узнать, что она поделывала с тех пор, как я в последний раз ее видел: публицист в маленьком литературном журнале, правительственный чиновник по связям, заместитель директора компании, исполнительный директор, пресс-секретарь заместителя министра – ни одного шага назад на всем пути. Но почему, подумал я, все в прошедшем времени? Потом я посмотрел на верх страницы. Это была колонка некрологов. Она была звездой среди умерших в этот день. Клэр бы это понравилось. Она была амбициозна, всегда стремилась к следующему повышению. Умерла от рака яичников. Я помню, что она сказала мне, когда мы в первый раз спали вместе. «Я просто создана для того, чтобы любить тебя, – сказала она, – и не любить тебя». И тогда и теперь мне казалось, что это немного безвкусно.

На следующий день я пошел на ее похороны. Не знаю почему, у меня было такое чувство, что я должен. Было унылое, затянутое облаками, послеполуденное время, снег лежал унылыми могильными холмами. Можно было разглядеть первые черные пятнышки на вершинах сугробов. Подтверждение, что под ними прячутся куда худшие вещи. Я ехал в такси и смотрел по сторонам. Никогда раньше не замечал, как много в городе маленьких детей. Небольшие комочки зимних комбинезонов появлялись то там, то здесь, держась за папин палец или глядя в сугроб. Родители подталкивали их. Одна женщина вела своего годовалого малыша за помочи.

Я вошел в церковь как раз перед тем, как началась служба. Снаружи была горстка народу, многих я не видел со времен университета; они стали старше, бледнее, серее и толще. Казалось, каждый важная шишка, но, может быть, это был просто свет. Этот плоский, бессолнечный свет зимы делал их похожими на персонажи из фильма Бергмана. Поглядывающих в окно церкви, ожидающих Бога.

Я увидел Джонни Коттона. В колледже он пьянствовал от души, и по его брюшку, по его красным глазкам было понятно, что он все еще не бросил этой привычки. Он с подлинной сердечностью пожал мне руку и дважды произнес мое имя густым басом. Было время, когда Джонни, симпатичный молодой актер, работал по всему городу. Он сказал мне как-то вечером в баре, в его голосе звучал намек на смущение: «Я собираюсь стать большой звездой, Роман. Я собираюсь стать чертовски большой звездой». Он закончил тренировкой бойцовых собак на Западном побережье, собственная компания, он сказал. Он не оборонялся – ни капельки. Теперь он вернулся в город, немножко занимается сухой кладкой, так кое-что, чтобы занять время. Он не знал о моем сыне, и я ему не сказал. Хороший парень, но полагаю, не слишком увлекается чтением газет.

Я подошел к Джереми Ф. Я знал его со времен работы на общественном телевидении; высокий, элегантный, сильно за пятьдесят, выглядит как Филип Рот. Что бы ни происходило, Джереми всегда был на вершине. Смена правительства, смена партийного лидера – он всегда был нужной стороне. Люди, которые им восхищались, говорили, что он – словно канадская королевская семья. Его присутствие, его стиль. Для людей, которые любили его немного меньше, он был «аппаратчик».

– Мне так жаль, – сказал он, глядя мне прямо в глаза. И в эту секунду я понял, как ему удалось сделать такую блестящую карьеру. Потому что он именно это и имел в виду. Ему было жаль. Не имеет значения, что он забудет обо мне через десять минут и насладится дорогим ленчем. – Позвоните мне, – сказал он. – Я к вашим услугам.

Я сказал: конечно. Я тоже это имел в виду, даже если знал, что, если позвоню ему в офис, его там не будет, секретарша запишет мое имя и он никогда мне не перезвонит. Потому что я не имел для него никакой ценности. Это не было личное. Просто в дне так много часов – и примерно столько же полезных людей, которых можно в них запихнуть.

Всю службу я смотрел и смотрел на толпу, туда и сюда, словно коп, который едет через город. Хотя что я хотел высмотреть? Зачем я здесь? Дочь-подросток Клэр подошла к алтарю к самому краю и обратилась к пастве. За ней, уровнем ниже, стоял моментальный снимок ее матери, тот самый, что в газете, когда ей было меньше тридцати. Дочь была хорошенькая, ее щеки пылали красным цветом жизни. Она прочла письмо к своей матери. Некоторые плакали. Вытирали глаза и глазели снова. Я продолжал смотреть в толпу. Юная девушка сказала: «И, мамочка, я обещаю, что буду помнить, какая ты была красивая. А не то, как ты выглядела, когда умирала». Хотя это было довольно откровенно, мне показались несколько странными такие слова для похорон.

Позже, выйдя из церкви, я снова подошел к Джереми Ф. Как мужчина к мужчине, словно мы оба страдали каждый на свой лад, но не делали из этого много шума.

Я сказал:

– В самом деле.

Он сказал:

– В прошлом году я был на похоронах Ларри Эпштейна. Вы знали Ларри?

– Политик.

– У него двое детей, и оба говорили речь. Это было что-то. – Он говорил так, словно это было соревнование, у кого будут самые печальные похороны. Очевидно, Ларри выигрывал.

Я сказал:

– Я уже ухожу, – и пожал ему руку и даже потом колебался, гадая, не следовало ли немного задержаться, поговорить. Меня тревожило, что даже в таких обстоятельствах я беспокоился о том, чтобы нравиться людям, о том, произвожу ли я на них хорошее впечатление, будут ли они хорошо говорить обо мне, когда я скроюсь с их глаз долой.

Я приехал в тот вечер домой, переступил через маленькую красную сандалию и пошел в спальню. В комнате было темно, красный уголек мерцал у изголовья кровати.

– Почему ты не покончишь с собой? – сказала она.

– Тогда мы никогда его не найдем. Несколько часов спустя запах сигаретного дыма поднял меня с кушетки. М. стояла надо мной, силуэт на фоне окна. Темно-синие сумерки после заката.

– Почему ты продолжаешь это твердить? – спросила она.

– Что?

– Что ты его найдешь.

– Потому что найду.

Одну секунду она осознавала это. Можно было чувствовать, что у нее разрывается сердце.

– Не смей шутить со мной, Роман, – неуверенно произнесла она.

– Я не шучу.

– Ты думаешь, мы его найдем?

– Да, мы его найдем.

– Но где он?

– Кто-то забрал его Кто-то увидел его на крыльце и забрал.

– Ты думаешь?…

– Да!

– Ты думаешь, если они забрали его, то забрали, чтобы защитить?

– Да.

– Значит, они будут добры к нему?

– Я в этом уверен.

– Но люди делают такие плохие вещи, Роман.

– Не все люди.

Она стояла, держа ладонь чашечкой под сигаретой, чтобы пепел не упал на ковер.

– Это правда. Не все люди плохие. – Она подумала, потом сказала: – Но, если они не плохие люди, почему они не вернут его?

– Они не знают нас.

– Разве они не видят, как мы страдаем?

– Может быть, они не смотрят.

– Правильно, – сказала она. – Может быть, они не смотрят. – Потом она пошла наверх, все еще держа руку под сигаретой.

В ту ночь мне снова приснилась мама. Мы шли с ней по главной улице мокрого карибского городка. День. Должно быть, было время ленча, улицы были полны, мужчины кружили вокруг в белых рубашках и брюках, мальчишки продавали сигары, выстиранное белье свисало с балконов над головой. На маме была мягкая шляпка, которая шла ей, и солнечные очки. Загорелая, как всегда.

– Ты видишь белое здание? – сказала она. – Там живет Эрнест Хемингуэй.

– Правда?

– Ты удивлен.

Я сказал:

– Я ожидал чего-нибудь более продуманного.

– Это очень простое место, – сказала она, как бы подтверждая реальность. – Белая комната с белыми стенами, смотрит на гавань. Хочешь зайти?

Я колебался.

– Может быть, он работает.

– Он привык, что к нему приходят люди. – Она посмотрела на меня с прохладцей. – Ты не очень любопытный парень, да, Роман?

– Я здесь не для этого, мама.

– Нет?

Я сказал:

– Есть кое-что, что я хочу спросить у тебя.

– Угу.

– Есть ли в городе кто-то новый?

– Конечно.

– Кто-нибудь, кого я знаю?

– Ты слишком осторожен, дорогой мой, – сказала она. – Это тебе не идет. – Она остановилась под красным тентом бара и заглянула внутрь. Коренастый мужчина в белой рубашке без рукавов открывал бар, расставляя столы и стулья.

Я сказал:

– Мама, можешь ты послушать меня секундочку?

– Я слушаю. Слушаю.

Я сказал:

– Я ищу свою старую подружку. Короткие волосы. Не очень высокая.

– Как ее зовут?

– Клэр Инглиш, – сказал я.

– Твоему отцу тоже нравились невысокие женщины. Иногда я думала, что ему следовало жениться на кукле.

– Она здесь?

– Она вызвала некоторую суматоху, когда сошла с автобуса. Всё мужчины. Но у меня нет ни малейшего представления, где она остановилась.

– Но ты уверена, что она здесь?

– Да, хотя я с ней еще не встречалась, если ты это имеешь в виду. – Она обмахнулась рукой, словно веером. Помахала низенькому человеку на другой стороне улицы. – Только не говори мне, что ты забыл, кто это, – сказала она.

– Кто?

– Это – Джерри Маллоу.

– Он отлично выглядит.

– Здесь можно делать все, что угодно, Роман. Вопрос только в том, чтобы вовремя перестать задавать вопросы. – Она снова заглянула в тень бара. – Давай зайдем на минутку, Роман. Что-то у меня слабость. И так приятно посидеть, пока не началась музыка. После этого, господи боже, ты едва можешь услышать собственные мысли.

– Кто-нибудь еще был в автобусе?

– Что? – Она была уже на пути в бар.

– Еще кто-нибудь был в автобусе вместе с Клэр Инглиш?

– Они не приезжают на автобусе, милый. Эти дни давно прошли.

– Но подожди, мама, подожди еще немножко.

– Нет, дорогой, я просто не смогу больше вынести ни секунды этой жары.

Я проснулся на кушетке; было четыре часа утра. Я чувствовал запах сигарет наверху. Слышались шаги, словно М. потеряла что-то и не могла найти. Я снова уснул со страстным желанием вернуться в мой сон. И я вернулся. Это было словно продолжилось кино, после того как поменяли катушку.

Теперь в карибском городке была ночь; из баров лилась музыка. Я увидел маму, идущую по узкой, мощенной булыжником улочке в компании людей, которых я знал с детства, – доктор Фрум, наш дантист, Глория Стайлз, Джонни Бест, краснощекий мальчишка, который жил через улицу от нас и совершил самоубийство.

– Роман, – сказал доктор Фрум, – ты все еще носишь фиксатор? Не имеет значения, что твои родители платят такие деньги, чтобы выпрямить твои зубы, если ты не будешь носить фиксатор.

– Он у меня в тумбочке, – ответил я. – Я надеваю его каждую ночь.

– Ему нет нужды больше носить фиксатор, – сказала Глория Стайлз.

– Пока он его не сломал, не имеет значения, где он его держит, – сказал дантист.

Все от души над этим посмеялись.

Мы отошли на тротуар, группа, которая возвращалась с вечеринки, погудела клаксоном и помахала нам шляпами.

– Автобус, набитый студентами инженерного факультета, – мягко сказал дантист.

– Как грустно, – отозвался я.

– Они успокоятся, – сказала Глория. – Все так себя ведут первые неделю или две.

Улица мягко поднялась на сотню ярдов, мимо величественных обветшалых зданий, то тут, то там были припаркованы блестящие машины.

– Они должны чистить их и полировать каждый день, – сказала мама.

– Хорошая чистка занимает две минуты, – сказал доктор Фрум. – Они не относятся к своим зубам серьезно, пока не начинают их терять. Тогда они приходят ко мне.

Улица влилась в заполненную народом шумную площадь; люди сгрудились в кучу, плечом к плечу, двигались только их головы. Симпатичный черноволосый молодой человек в военном жакете кивнул мне. Я подумал: откуда бы я мог его знать? В другом конце площади в ночное небо вздымался большой собор. Можно было слышать живую музыку, щипки электрогитары, человек в сомбреро пел в микрофон.

Я спросил:

– Это португальский?

Мама на секунду прислушалась.

– Я очень хорошо знаю романские языки, кроме португальского. Не могу даже сказать, где заканчивается одно слово и начинается другое.

– У нас один раз была португалка, – сказала Глория Стайлз. – Но она не брила под мышками. Я сказала ей, что у нас в Канаде так не принято.

– Когда ты их теряешь, ты их теряешь, – сказал доктор Фрум, умоляюще удерживая меня за рукав двумя пальцами.

Потом я увидел Клэр Инглиш. Детские черты лица, короткие волосы, завитки у ушей, в точности так, как она обычно носила. Она разговаривала с группой стильных женщин лет тридцати. На секунду я подумал о том, чтобы ее не заметить, о том, чтобы не предоставлять себя в ее распоряжение с такой легкостью. Ей всегда это во мне не нравилось. Но сейчас для этого точно не время. Она заметила меня и тряхнула волосами – что-то вроде грустного приветствия.

– Мне так хочется перед тобой извиниться, – сказала она.

– Это было давным-давно, – ответил я.

– Я обычно смотрела тебя по телевизору и думала: он когда-нибудь думает обо мне?

– Я думаю о тебе все время.

– Но ты обо всем все время думаешь. Это часть твоего очарования. – Она дотронулась до моего локтя. – Но ведь это не то, о чем ты действительно хотел поговорить, правда? Ты просто проявляешь вежливость.

Я сказал:

– Я ищу кое-кого. – Мой голос задрожал. – Думаю, что покончу с собой, если он здесь.

Она что-то прошептала на ухо подруге, которая окинула меня встревоженным взглядом. Они еще мгновение говорили друг с другом, а потом Клэр совершенно другим тоном сказала:

– Тебе лучше пойти со мной.

Мы вышли из тоннеля и оказались по другую сторону канала. Город мерцал огнями у нас за спиной.

– Нам повезло, что мы поймали такси, – сказала Клэр. – На этой неделе в городе фиеста.

Я ничего не ответил.

Машина двинулась в глубь острова; запах моря стал слабее. Дома были ярко освещены изнутри, они удалялись все дальше и дальше, пока джунгли не подступили по обе стороны дороги, луна – круглая и немигающая – висела прямо над верхушками деревьев. Камни хрустели и отлетали из-под колес такси; кошка исчезла в листве. Водитель заглушил мотор, фары погасли, мы остановились. Выше по дороге, наполовину скрытый в джунглях, стоял желтый, обшитый досками коттедж. Неожиданно я услышал из джунглей ночные звуки: сверчков, лягушек, влажные звуки. Мы сидели молча. На ступеньках желтого коттеджа появился чернокожий ребенок, постоял на крыльце и вернулся внутрь.

Я сказал:

– Это здесь?

– Это здесь, – ответила она.

Я вышел из машины.

– Хочешь, чтобы мы тебя подождали?

Я ничего не ответил. Я оставил дверцу открытой (не хотел хлопать, чтобы не встревожить людей в доме) и мягко побежал по дороге, пока не оказался в круге света перед домом. Мягкий оранжевый свет струился из-за оконных занавесок. Я поднялся на крыльцо. Стеклянная «музыка ветра» звякнула над головой. Она прозвучала так, словно разбилось стекло. Я положил руку на ручку двери. Я слушал. Внутри работал телевизор. Футбол в прямом эфире; можно было расслышать, как ширится звук на заднем плане.

Я повернул ручку и вошел.

Маленький мальчик с сонными глазами обернулся от телевизора, стоявшего прямо передо мной. Я в несколько шагов преодолел комнату, схватил его на руки. Я разрыдался, я мог слышать его запах, чувствовать его. Я сказал:

– Просто побудь так. Просто одну секунду.

Я сжал его. Я думал, досчитаю до десяти, и, если к тому времени он не исчезнет, значит, это реально. Он реален, и я здесь.

Я сказал:

– Саймон, я не могу быть вдали от тебя.

Ему потребовалось мгновение, чтобы понять, о чем я говорю. Он отклонил голову, чтобы видеть мое лицо, посмотрел в один глаз, потом в другой.

– Тебе не нужно этого делать, папа.

– Нужно.

– Нет, не нужно.

– Нет?

– Ты в любом случае будешь здесь.

Я сказал:

– Но я хочу быть здесь сейчас.

Одну секунду он смотрел на меня.

– Папа, я в порядке.

Я сказал:

– Ты такой храбрый. Как ты можешь быть таким храбрым? Ты совсем один.

Он покачал головой:

– Я никогда не был один.

Я поцеловал его макушку. Его светлые волосы были густыми, здоровыми и чистыми.

– Ты дождешься меня?

– Да.

– Ты не будешь грустить?

– Нет.

– Обещаешь?

– Да. – Он дотронулся маленькими пальцами до моего лица. – Не будь таким грустным, папа. – Он вытер слезы с моих глаз. – Не грусти, – сказал он.