Книга Культура шрамов онлайн - страница 11

Фотография 23
Рот

Мне не следовало быть на улице так поздно. Никто мне об этом не говорил, никто не кричал на меня до посинения. Я просто знал. Знал, что пытаться найти дорогу назад к фургону в темноте, при условии что по обеим сторонам крутой тропы коварные обрывы, будет трудно.

Эта фотография – фотография моего рта. Помню, как я внезапно остановился на тропе, достал фотоаппарат из-за пояса брюк и поднес его к лицу. У меня во рту были волосы. Длинные пряди черных волос, шелковисто-скользкие на зубах, когда я их стискивал. Отцовские волосы. А он сам был там, в горной лагуне. По крайней мере, я так думал. По правде говоря, я не знал, где он. Мгновение мы молча смотрели на вечереющее небо, его рука на моих плечах, моя – у него на поясе; краткий миг мира и покоя, и потом, в следующую минуту, его как не бывало, – уйдя с головой под воду, не оставив даже ряби, он устремился прочь. Он был подобен оленю, спугнутому легким трепетанием кустарника, и внезапно я оказался отрезанным от мира или, скорее, обездоленным и брошенным на произвол судьбы, предоставленным самому себе, с пуком черных волос, опутавших мои пальцы.

Ничего не оставалось делать, кроме как пойти по тропе назад к фургону и понадеяться на то, что Паника доберется сам. Он всегда добирался, такие вылазки, когда он убегал от семьи, стали его второй натурой после всех этих лет на колесах. А может, были и первой его натурой.

Головография

Мать держит на руках голову моего отца. Он лежит на кушетке в жилом отсеке, его длинные ноги раскинуты в стороны на выцветшем покрывале, руки, как деревянные, вытянуты по швам. Она наклоняется вперед, ее волосы падают ему на лицо и закрывают мне вид. Но я знаю, что происходит. Я всегда знаю, что происходит. Они не подозревают об этом, а я знаю. И сейчас, может быть, даже лучше, чем когда бы то ни было. Она массирует ему кожу на голове, погрузив пальцы в длинные черные волосы. Он дергается, когда она дотрагивается до шишки. «Ш-ш», – говорит она, и он стихает. До меня доносится только легкий ноющий звук, как если бы он плакал, и возможно, он плачет. Я поднимаю глаза на мать, не сомневаясь, что не увижу слез. Она сидит рядом с отцом, касается руками его головы, но взгляд ее где-то далеко, устремлен в окно фургона на темную стену деревьев, поскольку больше вроде и некуда смотреть. Однако, каким бы отсутствующим ни был ее взгляд, он абсолютно спокоен, по крайней мере так мне кажется.

Фотографии 24, 25
Погоня

За мной следили. Вдоль тропы в деревьях и можжевеловом кустарнике кто-то шел вровень со мной, шаг в шаг, и даже дышал как я. Я продолжал идти своей дорогой, думая почему-то о молодом туристе, вернувшемся, чтобы шпионить за нами. Решив вдруг запечатлеть свое бегство – дурацкая идея, – я вытянул руку с фотоаппаратом и стал беспорядочно щелкать слева направо, надеясь уловить и движения того, кто был в кустах. И тут на меня выбежала Выход, даже безлунной ночью ее глаза блестели, она наклонилась и схватила меня за ноги, когда я наскочил на нее. Опрокинувшись на спину, я с хрустом ударился головой о тропу. Выход попыталась поднять меня, но я стал для нее слишком тяжел, теперь она уже не могла взять меня на руки. Не то. что раньше.

«Идиот, смотри, что я из-за тебя наделала».

Я чувствовал рану на затылке, сырость – это могла быть как кровь, так и грязь, или и то и другое.

Я спросил, зачем она это сделала.

«А зачем ты убежал от меня? Ты опять был с отцом?»

Слишком много вопросов. Выход влепила мне пощечину – ни вопросы, ни мой тон ей были не по нраву.

«Возвращайся сию же минуту».

Я спросил, куда, на ее взгляд, я мог бы деться.

Она огрела меня по другой щеке, я встал и побежал вниз по склону – домой. Старенький фургон, маленькая складная кровать, ветхие простыни, тощая подушка – вот все, что было у меня в этом мире. Но подножка Выход прервала мое движение, я споткнулся и полетел на землю, на сей раз почувствовав кровь и грязь на своем подбородке и сомневаясь, на месте ли моя челюсть.

Выход присела на корточки рядом со мной, ее горячее дыхание обожгло мне ухо.

«Я нарушила твое вечернее купание с отцом? Ты думаешь, мне не известно, что вы делаете, что он делает. Это омерзительно, отвратительно, и я не собираюсь за это отвечать. Ты меня слышишь, ты меня понимаешь?»

Мое ухо горело, но все же я уловил звук шагов бегущего под горку человека. С трудом я повернул голову и увидел едва различимую в темноте фигуру – это мог быть только Паника, его длинные волосы развевались на ветру.

«О, вот и он», – сказала Выход, вставая, разворачиваясь к нему лицом, ее руки были сжаты в кулаки. «Вот и елдацкая кавалерия!» Как бы я хотел, чтобы в тот момент мне хватило сил дотянуться до фотоаппарата. Своим наивным сердцем фотографа я знал, что это замечательный кадр, драматический, с настроением, но, пришпиленный к земле болью и левой ногой Выход, я не мог пошевелиться.

Паника почти поравнялся с нами, когда Выход выкрикнула: «Что, бросился на помощь своему сыну? Забеспокоился о нем?»

Однако Паника не остановился, он перепрыгнул через меня и продолжил свой бег вниз под горку, лишь запах его пота и несколько выпавших волосков какое-то время еще парили надо мной. А его уже и след простыл, как будто и не было, подумал я.

«Типично, просто дьявольски типично. Куда побежал?»

Но ее вопль не достиг его ушей, тогда она нагнулась и обратилась ко мне таким голосом, от которого у меня мурашки побежали по телу, словно она дала мне еще одну оплеуху: «Идем, милый, я помогу тебе встать, мы и сами можем дойти до фургона. Мы не нуждаемся в нем. Он дурак. Мы можем быть и вдвоем – ты и я».