Книга Чары Шанхая онлайн - страница 4

5

Беднягу капитана неотступно преследовали образы и отголоски прошлого; их источник и смысл я со временем научился угадывать. Он замер возле шкафа, к чему-то тревожно прислушиваясь и напряженно вглядываясь в пустоту; должно быть, до него опять донеслось эхо выстрела, прокатившегося некогда по глади Эбро, и он увидел, как его сын Ориоль с вещевым мешком, винтовкой за спиной и полевым биноклем на шее рухнул под копыта коня…

Он смотрел куда-то сквозь меня. Бетибу сосредоточенно штопала носки, не обращая на него ни малейшего внимания. В тяжелой, намокшей от дождя шинели, наброшенной на плечи, капитан зябко ежился в тумане, стелившемся над рекой… Изнутри дверцы шкафа были обклеены молитвами и псалмами.

– Пойду-ка я на улицу, Конча, – тихо сказал капитан, словно заранее знал, что его не услышат. Он достал из шкафа марлю и грязные бинты и добавил как ни в чем не бывало: – Как ты думаешь, где его похоронили?

Донья Конча не ответила и даже не взглянула на него.

– По крайней мере, – продолжал он, – они должны были вернуть нам его бинокль. Теперь такие не выпускают.

– Веди себя нормально, дурень, побойся Бога, – перебила его Бетибу, переходя на каталонский.

– Бога бояться нечего, – ответил капитан. – Он больше в мире не хозяин.

Он посмотрел на меня так, словно только что заметил.

– А ты, мальчик, кто такой? – поинтересовался он и принялся обматывать бинтом голову, вертясь на каблуках, словно волчок, как вдруг снова перенесся туда, на берег Эбро, где однажды завязал на своем испачканном кровью лбу точно такой же длинный грязный бинт: он выпрямился, его раненая голова коснулась брезента воображаемой палатки, стоявшей у реки.

Он высунулся наружу как раз в тот миг, когда Ориоль в бессчетный раз рухнул, сраженный пулей. Кто-то за спиной капитана лежал на носилках и все время стонал, – быть может, это был его второй, семнадцатилетний сын; он тоже сражался на Эбро, заболел тифом и теперь умирал. Капитан выругался и велел ему замолчать:

– Хватит, мальчик! Потерпи!

Его бедный мальчик хотел умереть дома. Наконец он замолчал, и капитан посмотрел на него с сочувствием:

– Вот так-то лучше, – сказал он. – Умирай тихонько, как птичка. Здесь ты умрешь или дома, – какая разница, сынок; но только умирай тихонько, ладно? Не безобразничай.

– Что ты там бормочешь? – проворчала жена.

– Я не с тобой разговариваю, – ответил он. Его горячечная голова вновь задела палатку, он выбрался наружу и ринулся в самую гущу тумана. – В прошлом месяце над рекой просвистели две шальные пули, – продолжал он. – Одна угодила в Ориоля, другая – мне в голову. Эта сукина дочь засела у меня прямо в мозгу, но когда она туда влетела, я, к счастью, ни о чем важном не думал. Так что пойду пройдусь.

Бетибу кивнула. Черные блестящие кудряшки вились вокруг ее гладкого и круглого, словно фарфорового, лба. Она скривила рот в форме сердечка – алый, словно мякоть арбуза. На капитана она по-прежнему не глядела и, возможно, в самом деле не слышала, о чем он говорит, так как почти оглохла; но она знала, что он все еще здесь, в комнате, неуверенно топчется рядом с ней. Обращалась к нему Бетибу исключительно по фамилии:

– Блай, болван ты эдакий, – сказала она на своем безукоризненном каталонском, на каком уже мало кто говорил. – Совсем с ума спятил.

– Дорогая, я пошел гулять, – объявил капитан. – На обратном пути пройду мимо Лас-Анимас и укушу священника. – Он наблюдал, какой эффект произвели его слова на Бетибу, и добавил: – Раз я недобитый большевик, проклятый масон и руки у меня по локоть в крови, буду вести себя как подобает. Прав я или нет, душа моя?

Донья Конча снова ответила по-каталонски – когда-то между собой они говорили только на этом языке. Позже мать рассказала, что однажды, несколько лет назад, во время одной из таких ссор, – а ссорились капитан с женой, разумеется, исключительно по-каталонски, – у него случился удар, он вдруг умолк и рухнул на пол, а когда пришел в себя, у него начало двоиться в глазах, и отныне он изъяснялся только по-испански. Он сам не знал, почему так вышло, но, как ни старался, обратно на каталонский перейти уже не смог. С тех пор он говорил по-испански, а донья Конча, слышала она его или нет, всегда отвечала ему как прежде.

– Хватит чушь нести, – проворчала она.

– Я только предупредил тебя, что иду гулять, что в этом такого? – обиделся капитан. Теперь он говорил громче, и она его слышала. – Я такой тощий, оборванный и страшный, что меня ни одна собака не узнает. Я сущее чудовище, агент Москвы – ну и пусть, в этом костюме пешехода, попавшего под трамвай, никто меня все равно не узнает.

– Будешь ты по-человечески говорить или нет? Бездельник несчастный!

Капитан спокойно застегнул плащ.

– До свидания, киска. Я скоро вернусь.

– Куда тебя черт понес? Псих!

Я так и не узнал, удалось капитану в тот день выйти погулять или нет, потому что ушел первым. Донья Конча наконец заштопала носки, вывернула их на лицевую сторону, ловко орудуя своими маленькими проворными ручками, сложила, подала мне, и я помчался домой.

6

В середине марта братья Чакон перенесли свой лоток с потрепанными комиксами и зачитанными переводными романами на улицу Камелий и теперь стояли на углу возле изгороди, окружавшей сад Сусаны Франк, дочери Кима, которая уже полтора года болела туберкулезом и не вставала с постели. Сусане было пятнадцать. Мы с ней почти не общались. Раньше она частенько играла возле Лас-Анимас с девочками из приюта, и когда прошел слух, что она кашляет кровью, мы не поверили: она всегда была такой здоровой и веселой, жила в чудесном особняке с садом, к тому же поговаривали, что ее отец оставил им с матерью кое-какие деньги. Но, оказавшись одна, рассказывала донья Конча, мать едва сводила концы с концами, ей пришлось продать драгоценности и устроиться на работу, так что по вечерам она работала кассиршей в кинотеатре «Мундиаль» на улице Сальмерон и еще плела кружева – Бетибу приносила ей заказы. Однако, несмотря на все старания, жилось ей несладко, особенно когда заболела дочка; говорили, муж больше не присылает ей из Франции денег, и она, само собой, не брезгует принимать от мужчин известного рода помощь. Сплетни о похождениях сеньоры Аниты выводили Бетибу из себя; она тоже была любительницей посплетничать, но этим слухам не верила, утверждая, что их распустили завистливые соседи.

Сусана целые дни проводила в постели, на полукруглой застекленной террасе, выходившей в сад – самой светлой и веселой части особняка; с улицы было видно, как она лежит среди подушек, а вокруг клубится поднимающийся из кастрюли ароматный пар, который увлажнял воздух на террасе и оседал на оконном стекле. На ней всегда была нарядная сиреневая или розовая сорочка, черные волосы спадали на плечи. Чтобы развлечься, она красила себе ногти перламутровым или вишневым лаком, читала журналы, слушала радио или аккуратно вырезала из газет рекламу кинофильмов. В углу террасы на переносной железной плите, которую топили углем, день и ночь дымилась кастрюля с эвкалиптовым отваром. Кривая труба, словно длинная толстая змея, тянулась под потолком и выходила на улицу через круглое отверстие, аккуратно проделанное в оконной раме.

Я упрекнул братьев Чакон за то, что они разложили свой товар именно на этом углу, – наверняка, чтобы подглядывать за лежащей в кровати Сусаной; но в ответ на мои подозрения Финито возмутился: за кого ты меня держишь, и думать про это забудь, разве ты не знаешь, что она скоро умрет? Угол этот они выбрали вовсе не для того, чтобы подглядывать за Сусаной или поглазеть на Кима, ее отца, – он рано или поздно обязательно вернется – а из других, менее волнующих, но куда более важных практических соображений: этот угол примыкал к рынку, который тянулся на противоположной стороне улицы, прямо за домом Сусаны, вдоль длинной стены, огораживающей футбольное поле. Неподалеку находился колледж, и мимо то и дело сновали дети; кроме того, братья, по очереди отлучаясь, бродили меж овощных рядов, подыскивая случайную работенку – перетащить ящики, убрать мусор или сбегать по поручению. А если ничего не перепадало, Финито валился наземь и изображал свой знаменитый эпилептический припадок. Я отлично знал этот трюк, но зрелище было настолько правдоподобным и убедительным, что вид его судорог и конвульсий, закатившихся глаз и зеленой пены на губах неизменно вызывал у меня ужас. На углу улицы Сардинии была чуррерия, там всегда находилась добрая душа, жалевшая бедного припадочного, и в конце концов он неизменно получал кулек жареных пончиков, а какая-нибудь торговка с рынка угощала его бананами или яблоками.

Не отходя от своего лотка, Хуан и Финито переговаривались с больной девочкой при помощи нехитрого языка жестов, гримас и улыбок, частенько дарили ей комиксы и романы или приносили эвкалиптовые листья для отвара. Иногда мать Сусаны спускалась в сад и посылала кого-нибудь из братьев на рынок за фруктами, в угольную лавку или булочную, а отправляясь вечером на работу в кинотеатр, просила их последить, чтобы в сад не вошел кто-нибудь чужой. Как-то раз, остановившись полистать комиксы, я увидел, как Сусана встала с кровати и, печально улыбаясь, помахала своим стражам рукой.

Однажды в непогожий вечер, когда братьев Чакон прогнал домой густой туман, окутавший город и сделавший сад и особняк едва различимыми, я шел мимо по улице Камелий, как вдруг мне показалось, будто за окном Сусаниной комнаты, возле кровати, кружится розовое пятно: должно быть, Сусана устала лежать и танцевала, обхватив руками подушку. Видение длилось лишь миг, затем она снова легла в постель, но вскоре привстала, и я отчетливо увидел, как ее рука вытерла запотевшее стекло и показалось ее бледное лицо – прижавшись к стеклу, она смотрела на меня с террасы, словно сквозь оболочку прозрачного пузыря. Скорее всего, она меня не заметила: я помахал рукой, но она не ответила на приветствие. Теплый влажный воздух быстро затуманил стекло, и лицо исчезло.