Книга Любовный недуг онлайн - страница 2

II

Пленники суеты и неразберихи этой жизни, супруги Саури прожили десять лет в мире и согласии, но ни слепой случай, ни судьба не преподнесли им такого неожиданного подарка, как ребенок. Сначала они так были заняты собой, что им некогда было даже задуматься об этом, потому что экстаз их ежедневных слияний был необходим, чтобы успокоить их жаждущую, нетерпеливую плоть. Мысли о ребенке пришли, когда они так хорошо изучили друг друга, что он с закрытыми глазами мог сказать, какой формы и размера был каждый ноготок на ногах его жены, а она знала наизусть расстояние между кончиком носа и губами мужа и могла нарисовать пальцем в воздухе точный контур его профиля. Хосефа знала, что, какими бы ровными ни казались в улыбке зубы Диего Саури, каждый из них имеет свой оттенок, а он знал, что его жена, даже будучи чем-то вроде богини, подчиняющейся лишь законам всеобщей гармонии, страдала ангинами из-за высоко поднятого нёба.

Может, они чего-то еще не знали друг о друге, но не намного больше, чем каждый из нас не знает о самом себе. И вот тогда они стали ждать появления ребенка, который смог бы им открыть все тайны их рода и их желаний. Уверенные в том, что сделали все возможное, чтобы зачать человеческое существо, но не получив никакого результата, они решились на то, что всегда казалось им лишним: начиная с настоя травы, которую Хосефа Вейтиа называла Damiano, а Диего Саури по-научному – Turnern diffusa, и кончая подсчетом дней цикла, чтобы определить «благоприятные дни» Хосефы и утроить усилия своих тел, распалявшихся от такого усердия больше, чем обычно.

Все это они проделывали под наблюдением доктора Октавио Куэнки, с которым Диего подружился в свой первый багряный вечер в Пуэбле и которого с годами полюбил как родного брата.

С того грозного и счастливого майского дня, когда первая менструация застала врасплох раннее отрочество Хосефы Вейтиа, она приходила всегда, когда луна была в последней четверти, так что спустя тринадцать дней Диего Саури закрывал аптеку и в ближайшие три даже не читал газет. Они отрывались от своего созидательного труда только для того, чтобы Хосефа сделала несколько больших глотков отвара, который в течение двух часов готовился из луковиц цветов, похожих на ирисы, торговка травами с рынка называла их Осеoloxóchitl, а Диего – Tigridia Pavonia. Он нашел их научное название и описание их лечебного действия в книге одного испанца, который в XVI веке объехал всю Новую Испанию и составил перечень трав, используемых мексиканцами с давних времен. Его сердце учащенно забилось, когда он прочитал: «Некоторые гаварят, што кагда их пют женщины, они памагают зочатию». После этого он стал полагаться на мудрость индейцев, так как разуверился в искусстве врачей и силе препаратов, которые собственноручно готовил в своей аптеке. Он теперь принимал сам и заставлял принимать свою жену все пилюли, какие только есть на свете, и уже начал уставать от жизни в постоянном ожидании и надежде, отравляющих самые их лучшие дни.

Несколько лет они жили, страдая от того, что их тела, созданные для любви, оказались неспособными к продолжению рода, пока однажды, на тринадцатый день цикла, Хосефа не поднялась рано утром и, когда ее муж открыл глаза, чтобы по зову долга делать ей ребенка, он с удивлением обнаружил, что ее место слева от него на кровати пустует.

– Я больше в эти игры не играю, – сказала она, когда он нашел ее на кухне уже полностью одетой. – Открывай аптеку!

Диего Саури был из породы тех редких мужчин, которые беспрекословно выполняют приказания божественного авторитета, коим для них является собственная жена. Он стал убежденным атеистом после долгих лет изучения религиозных проблем и даже убедил Хосефу, что Бога выдумали сами люди, но ведь оставался еще и Святой Дух, который, как подсказывало ему сердце, обитал в этой даме. Поэтому он оделся и спустился в аптеку на первом этаже их дома, чтобы, вдохнув ее запахи, забыться среди своих колб и весов. Они не возвращались к этой теме несколько дней, но однажды на рассвете, когда в сумрак их спальни стали пробиваться первые лучи, он несмело спросил ее, не хочет ли она заняться этим просто так. Хосефа согласилась, вновь обрела покой, и о ребенке никто больше не заговаривал. Понемногу они пришли к выводу, что так даже лучше.

В 1892 году Хосефа Вейтиа – женщина тридцати с лишним лет, привыкшая держаться очень прямо, как танцовщицы фламенко, – просыпалась каждое утро, имея наготове план, и засыпала вечером только после того, как выполнит его; она всегда совпадала с мужем в час желания и никогда не отказывалась быть его партнером в этой игре наслаждений, в которую столько мужчин играют в одиночку. В ее глубоко посаженных круглых глазах всегда был вопрос, но спокойная складка губ говорила о том, что она не требует срочного ответа. Она укладывала волосы высоко на затылке, открывая гордую шею, которую так любил в середине дня целовать Диего, предвкушая то счастье, которое ждало его ночью. Кроме того, у Хосефы был особый дар уравновешивать избыток слов нехваткой пауз. Их разговоры никогда не умирали. Иногда они продолжались за полночь, как будто супруги только что познакомились, а иногда они просыпались на рассвете, потому что им не терпелось рассказать другому свой сон.

В тот вечер, когда Хосефа обнаружила, что луна уже вдвое больше, чем ей положено быть, когда первое красное пятно на идеальной белизне ее штанишек возвещает начало очередных мучительных месячных, она сказала мужу, что ей страшно. Она не знала ничего более пунктуального, чем агония ее менструации, первый приход которой она пережила в четверть одиннадцатого утра в субботу пятого мая, когда весь город содрогался от пороховых разрядов незадолго до начала военных учений в честь годовщины победы над французскими завоевателями. Когда главный колокол собора хрипло объявил о начале сражения, они с сестрой Милагрос стояли на балконе и размахивали платочками, приветствуя войска и вооруженных ополченцев, которые шли маршем по улицам, чтобы за городом занять свои окопы и высоты. Тогда война была привычным делом, все воспринимали величайшую опасность как гримасу судьбы, кувырок привычного мира, и, как часть этого мира, Хосефа, ощутив струйки крови, бегущей по ногам, не испугалась, а закричала: «Я ранена, но не сдаюсь!»

В тот памятный день луна находилась в последней четверти. С тех пор так было всегда, все двести пятнадцать месяцев, пока однажды Хосефа не поняла, что уже наступило полнолуние, а еще ни одна капля крови не свела на нет ее попытки стать матерью. Вот почему она сказала: «Мне страшно».

Диего Саури поднял глаза и весь погрузился в созерцание своей жены, не реагируя на ее попреки. А она от луны тут же перешла к «газетным вракам», потому что именно из-за них он вот уже три дня совсем ее не слушает, а забивает себе голову демонстрацией против перевыборов президента республики. Диктатор уже правил семь лет, когда Диего начал твердить, что так не может дальше продолжаться, но за следующие девять лет Хосефа не увидела никаких других признаков его скорого падения, кроме предсказаний собственного мужа.

Опасаясь, что ее упрекам не будет конца, если он сейчас же не займется луной, Диего согласился встать со стула и выйти из столовой в теплую июньскую ночь. Огромная луна царила в мире.

– Не зря ей поклонялись древние, – сказал он и почувствовал, как безмятежно прильнуло к нему теплое тело жены.

– Хочешь, чтобы я тебе его сделал? – спросил он.

– Думаю, что ты мне его уже сделал, – сказала госпожа Саури. И она сказала это так томно, что муж снял руку с ее талии, внимательно посмотрел ей в лицо и спросил, какого дьявола он ей сделал.

– Ребенка, – на одном дыхании прошептала Хосефа.

Глядя на абсолютно круглый живот своей жены, Диего Саури всегда утверждал, что внутри она носит мечты о девочке. Хосефа просила его повременить со своими предсказаниями по поводу того, чего нельзя знать наверняка, а он ей отвечал, что ему все было ясно уже с первого месяца и что она зря теряет время и вяжет из голубой пряжи, потому что у них будет девочка и они назовут ее Эмилией в честь Руссо и вырастят ее умной женщиной.

– А разве она станет глупее оттого, что мы ее назовем Деифилия?^[5] – спросила Хосефа, которая хотела назвать дочку в честь своей прабабушки.

– Конечно, ведь она будет полагать, что она дочь Бога, хотя на самом деле она – наша дочь.

– Не будем ничего загадывать наперед. – Таков был последний аргумент Хосефы, которая провела большую часть беременности в опасениях потерять это чудо.

Как истинный житель Карибских островов, Диего Саури привык не спорить о чудесах и всегда поднимал на смех жену с ее страхами. Он выражал сомнения по поводу ее способности не ошибиться и сделать как следует мочку уха и глаза хотя бы приблизительно одинакового цвета. Да и как она могла повлиять на что-то, если ее участие сводилось к роли сосуда?

– Чокнутого сосуда, – сказал Диего Саури, приподнимаясь, чтобы поцеловать жену.

У него были сильные плечи и светлые глаза, под которыми пролегли ранние тени, он был среднего роста, как отец, чей образ Хосефа всегда хранила в памяти, линии его руки были загадочны, а пальцы – умелы и точны. Его движения до сих пор напоминали, что когда-то он был хорошим пловцом, и сейчас он ждал, сгорая от желания, малейшего знака своей жены.

– Не начинай! – почувствовав это, заволновалась Хосефа. – Никакого уважения к ребенку! Ты и так все время входил и выходил его дорогой! Мы ведь можем ему навредить!

– Не будь невеждой, Хосефа! Можно подумать, что ты из глухой деревни, – сказал он, целуя ее снова.

– Да, я деревенская. Но и я не виновата, что ты родился среди дикарей.

– Это майя-то дикари? Да на земли твоей деревни еще не ступала нога человека, а Тулум уже был империей земных богов.^[6]

– Майя исчезли много веков назад. Сейчас на том месте только развалины, поросшие лесом, – сказала она, чтобы уколоть самолюбие мужа.

– Это настоящий рай, вот увидишь, – ответил Диего, поднимая жену с плетеного кресла, где она вязала. И подталкивая ее к кровати, начал расстегивать пуговицы на ее рубашке.

Час спустя Хосефа открыла глаза и призналась:

– Да, ты прав, это настоящий рай.

– Правда? – сказал муж, поглаживая ее круглый пульсирующий живот. Потом, приземленный, как все мужчины, он спросил: – У тебя найдется что-нибудь поесть?

Помня слова своего друга, доктора Куэнки, о том, что как только беременная женщина развивает бурную деятельность – жди родов, он и ждал, когда Хосефа пулей прилетела с кухни.

– У меня отходят воды, – сказала она.

Диего вскочил с кровати, чтобы поддержать ее, если она начнет падать, но Хосефа внезапно ощутила спокойствие много раз рожавшей женщины и взяла ситуацию под свой контроль, запретив Диего звать врача.

– Ты мне поклялся, что все сделаешь сам, – напомнила Хосефа.

– Когда я такое говорил? – спросил Диего.

– В первую брачную ночь, – ответила ему Хосефа, чтобы прекратить этот спор и сосредоточиться на той суматохе, которая происходила в ее теле.

Она всегда думала, что эта боль будет как роскошный подарок. В последовавшие за этим часы она поняла, что иногда даже за подарки приходится платить очень дорого и что интимная оргия родов больше напоминает битву, которая, к счастью, забывается за время перемирия.

Через девять часов Диего вложил ей в руки блестящее теплое тельце ребенка.

– Видишь, как я угадал, – сказал он, и из его глаз скатились по щекам две большие слезы, которые он слизнул языком и улыбнулся.

– И у нее все на месте, – ответила Хосефа, осмотрев дочь с благоговением.

– Ты мужественная, как сама Иш-Чель, – похвалил жену Диего, подавая ей вату, смоченную спиртовым раствором марихуаны. Потом поцеловал ее в кончик носа и унес с собой новорожденную девочку. Начинался восход непокорного солнца мексиканских зим. Было семь часов утра двенадцатого февраля. Хосефа закрыла глаза и уснула, вновь обретя покой, утраченный девять месяцев назад.

Ближе к полудню она очнулась, впервые в жизни не сумев досмотреть до конца свой сон.

– Диего, кто такая Иш-Чель? – спросила она, все еще в плену своих грез.

Лучась счастьем, будто она очень молодая бабушка, ее сестра Милагрос подошла к ней и объяснила, что Диего спит, а Иш-Чель – богиня луны, воды и врачевателей у древних майя, а значит, в ее обязанности входит оберегать беременность и роды.

– Ты ее уже видела? – спросила Хосефа.

– Как будто сотканная ангелами, – ответила Милагрос с категоричностью, которая так нравилась Хосефе еще с детства.

На четыре года старше ее, Милагрос подарила ей уверенность в себе, не свойственную их матери, и любовь всех братьев, так и не родившихся в их семье. Она была немного выше ростом и гораздо упрямее Хосефы. У нее были такие же высокие скулы и темная грива волос, она могла улыбаться как ангел и дрожать от ярости как тысяча чертей. Хосефа гордилась своим родством с ней. И хотя все считали их такими разными и не понимали, как они могли ладить, между сестрами существовал давний уговор, и они понимали друг друга с полувзгляда. У Милагрос тоже были глубоко посаженные любопытные глаза, но она не успокаивалась, пока не находила ответа на все свои вопросы, здесь и сейчас она хотела заглянуть во все самые удаленные уголки земли, рассеять все свои сомнения, когда те теснились в ее горле, не давая вздохнуть. Именно поэтому она отказала всем, кто хотел взять ее в жены. Если они не знали ответа на ее вопросы, так зачем же связывать с ними свою судьбу? Главной ее страстью была свобода, а самым любимым пороком – дерзость. Один презрительный взгляд ее глаз, сверкающих роковым блеском, сводил на нет любые аргументы. Она была начитанна, как очень немногие, и эрудированна, как никто другой вокруг. Ей нравилось дразнить мужчин, демонстрируя свои научные познания, и для нее было развлечением заучивать наизусть стихи и ставить перед собой все время новые задачи. Она терпеть не могла вышивать, но была просто волшебницей по части придумывания для себя нарядов и могла, перевесив пару картин, полностью изменить атмосферу комнаты. Она была резка в своих суждениях и критична к чужим, а также сдержанна в проявлении чувств. Легко расставалась со своим добром и могла заворожить кого угодно своими рассказами. Она никогда не скрывала особой привязанности к своей сестре Хосефе и только в ее присутствии могла сложить оружие. Милагрос и Диего Саури любила как брата только за то, что он влюбился в Хосефу с первого взгляда, и могла бы отдать за него жизнь, так же как и за сестру. Кроме того, она разделяла политические верования и фантазии своего зятя и защищала его от Хосефы, которая время от времени пускала в ход свой острый язычок, чтобы покритиковать мужа или воззвать к его благоразумию. В противоположность Хосефе, которая гармонично существовала в этом мире с его законами и предрассудками, Милагрос выходила из себя, если чужое мнение казалось ей неуважительным или не очень разумным. Она никогда не упускала случая ввязаться в идейный спор о Боге, религии, вере, абсолюте и других рискованных темах.

Хосефа смотрела со своей постели, как она подошла к кроватке, где спала ее дочь.

– Судя по дате и часу рождения, твоя дочь – Водолей под сильным влиянием Девы, – сказала Милагрос. – Это означает, что она будет страстной и нежной и в ее жизни будет поровну радостей и печалей.

– Я хочу только, чтобы она была счастлива, – мечтательно сказала Хосефа.

– Она будет очень счастлива, ее жизнь будет освещать прибывающая луна, как в момент рождения. В этом месяце на небе царят Большая Медведица, Волосы Вероники, Процион, Канопус, Сириус, Альдебаран, Эриданская Южная Рыба, Северная Корона, Андромеда, Персей, Алголь и Кассиопея.

– А может, свет стольких звезд сделает ее разумной женщиной, всем сердцем любящей жизнь и умеющей властвовать собой?

– И не только это, – сказала Милагрос, заглянув под прозрачный полог колыбели.

Хосефа попросила ее прочитать заклинание, которое произносилось над всеми женщинами их семьи сразу после рождения.

Милагрос согласилась исполнить эту традицию, чтобы окончательно и по всем правилам вступить в права крестной матери. Она положила руку на голову своей племянницы и произнесла:

– Тебе, девочка, что спишь под защитой Божьей, я желаю никогда не проигрывать, идти по жизни, взяв в ближайшие союзники терпение, познать радость великодушия и душевного покоя тех, кто ничего не ждет, справиться со своим горем и уметь поддержать в беде ближнего. Желаю тебе иметь незамутненный взор, благоразумный рот, чуткий нос, уши, закрытые для сплетен, уместные и недолгие слезы, веру в вечную жизнь и покой, который дает эта вера.

– Аминь! – закончила Хосефа и заплакала.

– А теперь можно мне добавить от себя? – спросила Милагрос.

Она была больше чем просто красивая женщина, потому что могла одеваться как на картинке из «Модного обозрения» и носить самые изящные шляпки от мадам Берт Мансо и одновременно имела в своем гардеробе такую коллекцию индейских женских рубашек с вышивкой, что любая бы позавидовала. Она надевала их в торжественных случаях и гордо шествовала по улице: волосы, заплетенные в косы, и рубашка словно разноцветное знамя. Так она была одета в то утро, и Хосефа, бросив на нее восхищенный взгляд, попросила ее продолжать.

– Девочка, – сказала Милагрос торжественно, как жрица, – желаю тебе безумств, смелости, желаний, нетерпения. Желаю тебе удачи в любви и боли одиночества. Желаю тебе любви к кометам, воде и мужчинам. Желаю тебе ума и находчивости. Желаю тебе иметь любопытный взгляд, нос, помнящий запахи, рот, умеющий улыбаться и проклинать, нестареющие ноги, плач, возвращающий силу духа. Желаю тебе чувствовать время, как его чувствуют звезды, быть стойкой, как муравьи, уметь сомневаться, как храмы. Желаю тебе верить приметам, голосам из загробного мира, словам искателей приключений, спокойствию людей, забывших свое предназначение, силе своих воспоминаний и будущему как обещанию всего, что с тобой еще не произошло. Аминь!

– Аминь! – повторила за ней Хосефа, благословив добрые побуждения и силу воображения сестры.

Под защитой этих заклинаний своей крестной матери Эмилия ела и спала, наслаждаясь первыми месяцами жизни. Отец не рассказывал ей всех газетных ужасов, но каждое утро рассуждал с ней о событиях в мире, о том, что его тревожило или огорчало, обо всех неожиданностях, уверенный, что ее это волнует так же, как и его.

Хосефа уверяла, что девочка еще слишком мала, чтобы интересоваться созданием лейбористской партии в Англии, аннексией Гавайского архипелага Соединенными Штатами, гибелью урожая и падежом скота по всей территории страны. Она ругала мужа, считая, что он нагоняет тоску на ребенка своими рассказами о запрете на бой быков, о том, как не нужно переизбирать губернаторов, или о том, как тратятся сто тысяч песо в месяц на никому не нужные работы по осушению Мексиканской долины. На что Диего возражал, будто она наносит гораздо больший вред, говоря с ней об Англии Шарлотты Бронте и читая ей вслух «Шерли^[7]».

– Так она быстрее засыпает, – отвечала ее мать.

– Какое ей дело до злоключений Жюльена Сореля? Я, по крайней мере, рассказываю ей о реальной жизни.

– Да, но со всеми подробностями. Бедная девочка должна слушать даже про налоги на табачные изделия. Когда закрыли газету «Демократ», ты ей всю неделю повторял имена уволенных редакторов.

– И это пошло на пользу, – сказал Диего Саури и добавил, обращаясь к дочери: – Наконец-то твоя мать обратила внимание на произвол правительства.

– Я все вижу, но не хочу накалять страсти, чтобы и тебя не посадили вместе с ними.

– А меня-то за что? – спросил Диего.

– Сказать?

– Нет. – И господин Саури пригладил рыжеватые усы, отпущенные в честь рождения дочери.

Хотя они почти не говорили об этом, оба знали, что Хосефа права. Уже больше трех лет в аптеке собирались те, кто в силу веских причин либо давних демократических порывов или просто из тяги к оппозиционерству были против правительства. Они сблизились случайно, затем нашли общий язык, и в конце концов эти встречи превратились в потребность. И вот уже каждый день в аптеке торчал кто-нибудь из завсегдатаев, кто мог в любой момент проехаться в адрес губернатора в присутствии клиентов. Если так и дальше пойдет, то Диего из разряда противников перевыборов перейдет в категорию неблагонадежных, потом опасных сумасшедших, а оттуда и до тюрьмы рукой подать.

– Мы перенесем наши собрания в дом доктора Куэнки, – сказал Диего.

– Слава богу! – ответила Хосефа обрадованно.

– Которому из них?

– Любому, кто навел тебя на эту мысль, – ответила его жена.