Книга Ужасы льдов и мрака онлайн - страница 6

ГЛАВА 6
ВОЗДУШНЫЕ ТРАССЫ ВО ВНУТРЕНЮЮ И ВНЕШНЮЮ ПУСТОТУ

Путешествие внутрь арктического мира – задача многотрудная. Страннику, избравшему ее, должно приложить все свои духовные и физические силы, чтобы отвоевать у тайны, в которую он жаждет проникнуть, скудные крупицы знания. Ему необходимо запастись несказанным терпением для защиты от иллюзий и неудач и идти к цели, даже когда она обернется игрою случая. Целью этой должно быть не удовлетворение тщеславной гордыни, но расширение наших познаний. Годы человек проводит в страшнейшем изгнании, вдали от друзей, от радостей жизни, окруженный опасностями и тяготами одиночества. Вот почему поддержать его способно лишь идеальное в этой цели; иначе он, впавши в духовное раздвоение, блуждает во внутренней и внешней пустоте.

Юлиус Пайер

Собирая и укладывая багаж, который в последние дни заполонил чуть не весь пол, Йозеф Мадзини опрокидывает один из полупустых бокалов, оставшихся со вчерашнего вечера: я вижу его утром в день отъезда, 26 июля 1981 года, он в своей комнате, сидит на корточках на белом шерстяном ковре и сыплет соль на свежее пятно от красного вина. Соль можно смахнуть щеткой уже по возвращении. Так он рассчитывает. К тому времени она высохнет и сделается светло-красной. Став на два-три месяца старше, он опять будет сидеть на корточках на этом ковре, словно от рассыпания до смахивания соли прошло совсем немного времени, не больше, чем всегда при подобных манипуляциях, и обо всем, что сейчас только предстоит, будет вспоминать как о мимолетном мгновении. Этим утром Йозеф Мадзини начинает еще не одно мелкое дело, но не заканчивает – открывает чайницу и не закрывает ее, до половины выдвигает ящик стола и оставляет в таком виде, устраивая тем самым легкий нечаянный беспорядок, который намерен ликвидировать по возвращении. Начатые и незаконченные дела послужат мостиками в ту реальность, какую он вот-вот покинет. С отъездом Йозеф Мадзини сразу отдаляется от меня, теперь он нисколько не ближе, чем команда «Адмирала Тегетхофа». А то, что я знал его иначе, нежели машиниста Криша или боцмана Лузину, позволяет мне разве только восстановить вероятные ситуации – обстоятельства, которые в записках Мадзини не упомянуты. Потому-то я и систематизирую намеки и указки, имеющиеся в моем распоряжении, восполняю пробелы домыслами, а дойдя до конца цепочки выводов и сказав «вот так оно и было», все же воспринимаю собственные слова как самоуправство. Отъезд Мадзини кажется мне тогда переходом из реальности в вероятность.

Помню один вечер, уже спустя много времени после исчезновения Мадзини, – вечер, когда мы с Анной Корет впервые вошли в его комнату. Букинистка была в рабочем халате и в косынке, словно для защиты от пыльных туч. Но осевших за эти месяцы пылинок хватило только, чтобы на столешнице да на шкафу проступили отпечатки ладони. Анна Корет открыла окно. Мягко и упруго, будто через дамбу, холодный ветер хлынул через подоконник, и где-то с таким грохотом хлопнула дверь, что вдова каменотеса, сидевшая в конце коридора за своим обычным делом, на миг остолбенела – стрекот вязальной машины прервался. Анна Корет вынула из ящика никелированный столовый прибор, задвинула ящик, потом запаковала посуду, в том числе и чайницу, в газету и уложила в картонную коробку. Через час-другой комната опустела. Когда сворачивали ковер, из шерстинок посыпалась соль. Светло-красное пятно исчезло, как земляной отпечаток на снежном коме, который катят по зимней лужайке. К тому времени я уже так изучил дневники Мадзини, что через это красное винное пятно перенесся на льдину: Мадзини писал о белых медведях, по которым с вертолета стреляли обездвиживающими ампулами.

Неподражаемым, почти грациозным движением звери выпрямляются, поднимают морды, принюхиваются. Вертолет подлетает ближе, а затем происходит нечто, происходящее в Арктике крайне редко: медведи бросаются наутек, трусят прочь, набирая скорость, и вот уже бегут, пружинисто и мощно. Перепрыгивают широкие трещины в льдинах, переплывают разводья, неожиданно и резко меняют направление. Но вертолет теперь прямо над ними, стрелки палят обездвижкой, и бег оборачивается неуклюжим ковылянием. А потом они лежат на льду, поодаль друг от друга. Их трое. Из пасти у каждого вырывают по зубу. Лужица крови возле морды впитывается в лед. Специальной цангой к уху каждого прикрепляют металлическую метку, тонкая красная струйка сбегает по шкуре, на которую вдобавок наносят спреем большой яркий знак. Это поможет разобраться в медвежьих миграциях, чья протяженность составляет многие сотни километров. Кровавое пятно, быстро прорастающее ледяными кристаллами, блекнет.

(И это пятно тоже связано с воспоминанием: в ходе своей экспедиции команда «Тегетхофа» уложила из ружей системы «Лефошё» и верндлевских карабинов шестьдесят семь белых медведей. Туши расчленяли топорами и ледовыми пилами, всегда по одной и той же схеме: мозги – офицерам, язык – экспедиционному врачу Кепешу, сердце – штирийцу-коку Орашу, кровь – цинготным больным, вырезка и окорока – на общий стол, головизна, хребет и ребра – ездовым собакам, печень – на выброс.) Кристаллики соли, рассыпанные на гладком паркете, больше ни о чем не напоминали. Когда мы уходили, вдова каменотеса по-прежнему сидела за вязальной машиной и не глядя взяла купюры, протянутые Анной Корет. Время было позднее. К ночи пошел снег.

Последнему лету и отъезду Мадзини предшествовала многомесячная переписка, которая исподволь противопоставила его домыслам касательно обстоятельств полярной экспедиции Пайера-Вайпрехта туманные картины арктического настоящего. Переписка с губернатором Шпицбергена, с представителями Норвежского полярного института и канцеляриями угольной компании «Стуре норшке Спитсберген кулькомпани» началась непринужденно, почти небрежно, а в результате привела к твердым договоренностям и превратила мадзиниевские фантазии в четкие планы. Не думаю, что он с самого начала так определенно, по-настоящему желал этого путешествия. Все словно бы и вправду пошло само собой, и Мадзини лишь задним числом попытался выдать это за собственное решение. И хотя подготовительная переписка завершилась не только обещанием уютной защищенности гостевого жилья в Лонгьире, но и твердой гарантией предоставить место в каюте на борту «Крадла», траулера средней ледовой пригодности, с движком в 3200 лошадиных сил, все же Арктика, делаясь доступнее, одновременно становилась для него более негостеприимной, более враждебной и даже грозной. В ледяных пустынях своих представлений и умозрительных игр Йозеф Мадзини не нуждался в пуховой одежде, в защите от слепящего света, в оружии… Но теперь… Мир арктических островов, дотоле служивший лишь сценой и фоном для его фантазий, по мере приближения обретал угловатые, причудливые формы, которые и пугали его, и притягивали. И он шагнул им навстречу.

«Дорогой г-н Мадзини, – писал в своем первом ответном письме из Лонгьира губернатор Ивар Турсен, – отдавая должное Вашему интересу к истории Арктики, я тем не менее сомневаюсь, достаточно ли Вы информированы об условиях, какие ждут Вас в норвежской Арктике. О Вашем намерении дойти на рыболовном катере от Шпицбергена до северной акватории Баренцева моря лучше всего поскорее забыть. Подобная затея в любое время года сопряжена с огромным риском. Кроме того, у нас тут нет ни рыбаков, ни рыболовных судов. Что же до Вашего запроса об участии в одной из морских экспедиций Норвежского полярного института, рекомендую Вам направить его в компетентные ословские инстанции. Но не стоит возлагать на это слишком большие надежды. Вы ведь знаете, как Новая Земля, так и Земля Франца-Иосифа принадлежат Советскому Союзу – значит, каковы бы ни были Ваши планы, Вам нужно вести переговоры не со мной, а с советскими властями. В приложении к письму Вы найдете наиболее существенную для туристов информацию. С дружеским приветом, Ивар Турсен».

Информация для туристов

Свальбард – таково общее название всех островов, расположенных в Северном Ледовитом океане между десятым и тридцать пятым градусами восточной долготы и семьдесят четвертым и восемьдесят первым градусами северной широты и включающих архипелаг Шпицберген, а также острова Белый, Земля Короля Карла и Медвежий. Свальбард – название древненорвежское; впервые оно упомянуто в Исландских хрониках XII века и связано с характером этих земель, сложенных из базальта, метаморфических осадочных пород и серого гранита, – в переводе Свальбард означает Холодный Берег. Но в 1596 году, когда голландский мореплаватель Виллем Баренц достиг Шпицбергена, и исландские хроники, и сама эта земля успели вновь кануть в забвение. Поэтому Баренц считается ее первооткрывателем. С 1925 года Свальбард входит в состав Королевства Норвегия. Верховный представитель государства на островах – сюссельман, губернатор. Его резиденция находится в Лонгьире по адресу: 9170 Longyearbyen. Распоряжения губернатора надлежит беспрекословно выполнять.

Условия въезда. Заграничного паспорта и визы не требуется, зато необходимо свидетельство о способности выжить под открытым небом в условиях Арктики. На Свальбарде нет ни общедоступных гостиниц, ни туристских баз. Возможности продовольственного обеспечения отсутствуют. Поэтому все туристы, не решившие заблаговременно квартирную проблему, должны предъявить экипировку, необходимую для пребывания вдали от цивилизации: палатку, спальный мешок, провиант, одежду, пригодную для Арктики, географические и морские карты, компас, сигнальные лампы, оружие и т. д. Сразу по приезде экипировка каждого туриста контролируется местными инстанциями. Если снаряжение и провиант недостаточны для самообеспечения, турист получает отказ и обязан покинуть острова на том же самолете или корабле, с которым прибыл.

Рельеф. Острова Свальбарда представляют собой рассеченные, изрезанные фьордами горные массивы, почти начисто лишенные растительности. Встречаются мхи и лишайники, а также цветы, но деревьев нет. Обширные области полностью безжизненны. Береговую линию образуют фронтальные обрывы ледников, отвесные скалы и крутые утесы. Почти две трети из 62 049 квадратных километров архипелага покрыты ледниками. За пределами поселков – Лонгьира, Ню-Олесунна, Баренц-бурга и Пирамиды – ни проселочных, ни шоссейных дорог нет.

Климат и световые условия. Свальбард – одна из немногих территорий высокоширотной Арктики, куда ежегодно в течение длительных периодов можно добраться морем; благодаря ответвлению Гольфстрима западное побережье Шпицбергена летом свободно ото льдов. Температура воздуха и в летние месяцы редко превышает +10° по Цельсию, зимой же опускается до -35°, а иногда и до -40°. Лето туманное, погодные условия в целом чрезвычайно неустойчивы. В Лонгьире полуночное солнце светит с 21 апреля по 21 августа. С 28 октября по 14 февраля длится полярная ночь. С каждым широтным градусом дальше на север полярный день и полярная ночь удлиняются на шесть дней.

Население и воздушное сообщение. Постоянные жилые поселки Свальбарда заложены угледобывающими компаниями – норвежской «Стуре норшке Спитсберген кулькомпани» и советским трестом «Арктикуголь». Приблизительно 1200 норвежцев и 2100 советских граждан проживают на Свальбарде постоянно. Авиакомпания «САС» совершает регулярные рейсы между Тромсё и Лонгьиром, «Аэрофлот» – между Мурманском и Лонгьиром; летом на Свальбард регулярно заходят пассажирские суда. Частота авиарейсов меняется в зависимости от сезона.

Угроза от белых медведей. В летние месяцы белые медведи мигрируют главным образом в восточных и северных районах, но можно столкнуться с ними и на западном побережье. Большей частью они очень голодны и оттого крайне опасны. Туристам надлежит соблюдать нижеследующие правила.

Всегда держите безопасную дистанцию. Ни в коем случае не пытайтесь приманивать животных пищей – ни с лодки, ни из окна жилища. Белые медведи нападают без предупреждения.

Отходы складируйте всегда на расстоянии минимум ста метров по прямой от входа в палатку или в дом, чтобы своевременно заметить приближающегося медведя.

Все без исключения белые медведи находятся под охраной государства. И если в экстренной ситуации тем не менее придется стрелять, цельтесь не в голову, а в плечо и в грудь. Опасность промаха в таком случае не столь велика, а если первый выстрел окажется несмертельным, у вас будет время выстрелить еще раз. Об убитом медведе следует сообщить властям, а шкуру и череп передать губернатору. И так далее.

Виды пернатых, обитающих на Свальбарде, известны наперечет. Названия мхов и лишайников занесены в каталог, регенерационный их цикл установлен. Для экстремальных ситуаций предусмотрены правила поведения, которые помогут спастись; морские глубины промерены, рифы и скалы оборудованы маяками, возвышенности, даже самые обрывистые, закартографированы. Йозеф Мадзини направляется в край отдаленный, но давным-давно утративший мифический ореол. Обмерянный, управляемый лежит Шпицберген в Ледовитом океане, студеный плот, последняя каменная стоянка на его пути в другое время.

В полдень 26 июля Мадзини покидает Вену в некотором замешательстве, какое обыкновенно испытываешь, когда просыпаешься, ощупью шаришь вокруг и постепенно осознаешь, что вот только что видел во сне эту комнату, эту стену, кровать, на которой лежишь, и вместо того чтобы растаять, предметы и обстановка грезы делаются при пробуждении четче и осязаемее.

Движение рейсового самолета на Осло, набирающего крейсерскую высоту, мягко вдавливает его в кресло. Линия горизонта наискось прочерчивает вращающуюся картину в рамке иллюминатора. Потом на секунду кажется, что не самолет поднимается ввысь, а мир проваливается в глубину и зеленым морским дном просвечивает оттуда на поверхность. Потом вода покрывается рябью. Белый облачный покров смыкается. Дна больше нет. Земли тоже.

И в самолете Йозеф Мадзини как истинный пешеход пытается остаться внизу: равнинные пространства, возникающие в редких разрывах облаков, он разукрашивает подробностями и воспоминаниями о прежних путешествиях и заводит с соседом – торговым представителем, который летит навстречу деловому контракту и новому будущему, – неопределенный разговор об этих скрытых от глаза ландшафтах. Сосед рассуждает о государственных границах и оставшихся позади городах. О дамбах и тополевых аллеях он знать не знает. В Копенгагене они желают друг другу удачи. Торговый представитель прощается. После этой промежуточной посадки у Йозефа Мадзини уже нет воспоминаний о местах, что видны под крылом. Пейзажи, мелькающие теперь в разрывах облаков, ему незнакомы. Устремив взгляд на спинку кресла прямо перед собой, он видит тирольца Александра Клотца, в своем пассайертальском костюме тот стоит у вагонного окна. В пустой синеве неба плывет дымный шлейф бремерхафенского поезда, плывет дым из трубы «Тегетхофа». В багажном отделении DC-9 тявкают ездовые собаки. Далекий рокот двигателей – это плеск попутной струи за кормой, зыблющийся волнами, уходящий в бесконечность клин, на поверхности которого дрейфуют обломки льдин и соленая пена.

К вечеру Мадзини уже в Осло. По дороге в гостиницу начинается теплый, тяжелый летний дождь. Если не считать долго не меркнущего дневного света, который позже не даст ему заснуть, ничто здесь не похоже на Север его фантазии. Несмотря на дождь, по-прежнему душно. Стеклянный фасад гостиницы отражает строительные краны. Над кранами в струях дождя парит привязной аэростат. Поздней ночью Мадзини начинает письмо Анне, но фразы выходят неловкие, пригодные разве что для дневниковых записей, никому не адресованных и хранящих всего лишь первые фрагменты путевых воспоминаний. Мадзини вычеркивает «Дорогая Анна» и присоединяет листок к другим заметкам. Дождь льет до утра.

– Обычно мы отклоняем такие ходатайства, – повторил Оле Фагерлиен этим утром содержание письма, которое Мадзини получил еще в Вене, – слишком много народу приезжает; а «Крадл» не туристское судно. Для вас сделано исключение, благодарите Фюранна. Ну да вы об этом знаете.

Еще усталый после ночи в гостинице, Мадзини сидел в обшитой деревянными панелями комнате Полярного института, напротив Оле Фагерлиена; зашел он сюда из вежливости и думал сейчас об упреках, какие слышал от Анны, когда после первого, беспомощного письма шпицбергенскому губернатору обратился не к кому-нибудь, а к Хьетилю Фюранну, одному из ее друзей, и попросил помочь с подготовкой экспедиции, которую Анна считала сумасбродством. В свое время Фюранн выступал в Вене на конференции с докладом о промышленных ядах, обнаруженных в Северном Ледовитом океане, побывал у Анны на одном из вечерних сборищ и пил там шнапс из стаканов для воды, а теперь давно сидел у себя в Лонгьире, размышляя о Ледовитом океане.

После вмешательства Фюранна, занимавшегося океанографическими исследованиями по заданию Полярного института, Фагерлиен, во всяком случае, согласился на участие Мадзини в одном из ежегодных научных рейсов «Крадла», сделав то самое исключение, о котором нынче утром говорил так, будто сожалел об этой своей уступке, – «Крадл», в конце концов, вроде как флагман норвежского полярно-научного флота, н-да, отнюдь не туристское судно; Полярный институт за огромную сумму приобрел этот траулер у судовладельца, который испытывал трудности с ликвидными средствами, и переоснастил для научных целей; каждое место на борту дорогого стоит… Мадзини почему-то все время казалось, что Фагерлиен ждет от него извинений за настырность, с какой он добивался для себя каюты, и после каждой фразы норвежца с видом прилежного ученика кивал, соглашаясь с его доводами. (В конце концов, что такое легкая пренебрежительность, выказанная Фагерлиеном, по сравнению с тем обстоятельством, что 10 августа «Крадл» выйдет из гавани Лонгьира и возьмет курс на Землю Франца-Иосифа и что он, Йозеф Мадзини (!), через сто десять лет после дрейфа «Тегетхофа», стоя у палубных поручней, заново переживет миг открытия.)

– Стало быть, книга… – сказал Фагерлиен, отвернулся от посетителя и устремил взгляд на завесу дождя, – …еще одна книга, на каждое приключение теперь целый корабль книг приходится, целая библиотека…

– И из каждой библиотеки является новое приключение. – Мадзини сделал робкую попытку нарушить свое безмолвное, кивающее согласие, но Фагерлиен даже бровью не повел, оставил последнее слово за собой:

– Или турист. – Вот теперь он улыбнулся.

Хьетиль Фюранн посоветовал Мадзини указать в письменном ходатайстве, направленном в Полярный институт (а Фагерлиен как раз и воплощал собою Полярный институт), конкретный повод (лучше всего научную задачу, на худой конец историческое изыскание, только не репортаж!), побуждающий его совершить ледовое плавание в стороне от линейных летних маршрутов. Эта переписка и заставила Мадзини декларировать – и подлакировать – свое любопытство, изобразив его как сбор материалов. А какое, в сущности, обоснование прозвучало бы убедительнее, чем ссылка на работу над книгой по истории Арктики? На работу, для которой совершенно необходимо глубоко прочувствовать ледовый мир, чтобы ни разговоры, ни суматошность плавания на рейсовом судне не замутили впечатлений? Нет, книгу об экспедиции Пайера-Вайпрехта не напишешь на туристском пароходе. (По крайней мере в своих письмах Мадзини вымучивал из себя такие и тому подобные доводы.)

Но Оле Фагерлиен и этим утром, когда протеже пьянчуги Фюранна так учтиво, чуть ли не покорно сидел перед ним, оставался безучастен к затее Мадзини. (С какой стати Фюранну приспичило ратовать за этого итальянца?) Фагерлиен знал слишком многих полярных хронистов, чтобы за компанию с посетителем восхищаться рискованной авантюрой одной-единственной экспедиции, одной из сотен, вдобавок у него были собственные герои. Его просторный кабинет переполняли реликвии великого прошлого. В витринах лежали окаменелости: улитки, ваи папоротников, ракушки и древесная кора – свидетельства того, какими зелеными и райски богатыми были некогда эти арктические края; Шпицберген, тропический сад. На стенах тускло поблескивали золотом и лаком рамы живописных картин, запечатлевших давние сцены из жизни Арктики – охоту на белых медведей под небом, чьи краски уже покрылись трещинками; корабли под надутыми парусами среди плавучих льдов и огромный бело-голубой фонтан над рухнувшим в море обломком глетчера. Перед стенной картой Северного полярного круга – большая, как гобелен, она висела между картинами – стоял бронзовый бюст Руала Амундсена, алтарь. Амундсен! Фагерлиен неоднократно поминал его в это утро – разве рассказ итальянского гостя о матросах-далматинцах и о тяготах его полярных кумиров сопоставим с величием этого одиночки? И разве Он, покоритель Северо-Западного прохода, первый человек, ступивший на Южный полюс, руководитель предпринятого вместе с Нобиле полета к Северному полюсу и герой Норвегии, не попал из-за итальянцев в неприятности? В архиве Фагерлиена – «Вот, взгляните сюда… и сюда…» – хранились газетные вырезки, документирующие возмутительные нападки Нобиле на Единственного. После совместного полета к полюсу итальянский генерал пытался оспорить Его славу, втискивался между Амундсеном и восхищением мира, кропал памфлеты! Хотя Нобиле построил дирижабль «Норвегия», а Муссолини поддержал экспедицию – что толку было бы от всех этих средств без гениального воплотителя, без Амундсена?

– Я знаю эту историю, – сказал Мадзини.

А потом, через два года, когда генерал, совершая на «Италии» свой полет к полюсу, потерпел крушение во льдах и предприятие его закончилось плачевно, – у кого, кроме Амундсена, хватило великодушия сесть в самолет и отправиться спасать недруга? Амундсен и пятеро его спутников без вести пропали в тот день, когда вылетели на поиски, 18 июня 1928 года, погибли ради обвешанного орденами фанатика, безумца. После радиограммы, посланной из района над островом Медвежьим (Фагерлиен помнил ее текст слово в слово), они замолчали навеки. Поплавок гидросамолета «Латама» – вот и все, что впоследствии нашли на побережье Шпицбергена.

– Я не Нобиле, – вполголоса сказал Мадзини по-итальянски (как же давно он не говорил по-итальянски) и встал, собираясь откланяться. За время этого визита вежливости мокрая от дождя одежда просохнуть не успела. Близился полдень.

– Sorry? Простите? – Фагерлиен не понял.

– Меня зовут Йозеф Мадзини, – сказал гость.

И Фагерлиен впервые, за много времени впервые, как будто бы смешался. В этот миг он ощутил что-то вроде симпатии к невысокому суматошному итальянцу, который так упрямо рвался в Ледовитый океан, – но, возможно, то был всего лишь отблеск великодушия, каким Амундсен некогда посрамил Нобиле; отблеск, дробной чертой рассекавший фагерлиеновскую картину мира и порой словно бы превращавшийся в нравственный императив.

– Передавайте привет Фюранну. – Фагерлиен превозмог мгновение симпатии и замешательства, кивнул посетителю и наконец остался один – кругленький, лысый мужчина в голубом костюме.

Улицы курятся испарениями. Дождь перестал. Медленно, кружным путем, чтобы составить себе представление об Осло, Мадзини возвращается в гостиницу – турист, сражающийся на ветру с гармошкой карты. Он останавливается на уличных углах, пробует нарисовать в воображении очередной отрезок пути, прежде чем идет дальше и подлинные городские пейзажи опровергают его фантазии, – игра. Лишь к концу долгой прогулки воображаемые улицы начинают походить на реальные. Как тихо и сдержанно течет здесь жизнь – шума от нее не больше, чем от праздника в провинциальном городке. «Фрам», говорил Фагерлиен, ледовый корабль Амундсена и Нансена, «Фрам» стоит в музее мореплавания на Бюгдё… Уже направляясь к парому на Бюгдё, Мадзини меняет решение. Нет, в музей он не пойдет, хватит визитов, хватит вникать в иные, чужие приключения, которые помехой вторгаются в его собственное. Пусть Осло будет ничейной землей, отделяющей настоящее от безвременья арктического ландшафта. Промежуточной станцией.

За покупками недостающего снаряжения проходит остаток дня. В любом книжном магазине здесь продаются морские карты всех масштабов – снежные очки, он забыл снежные очки в доме вдовы каменотеса. Вечером Мадзини стоит перед зеркалом гостиничного номера: черные плошки снежных очков прикрывают глаза (как уверенно он себя чувствует, когда поле зрения сужается до щелки), резинка очков топорщит густые темные волосы; безбородое лицо, узкое, скуластое, с тонким носом, блестит от нанесенного на пробу крема против обморожений. Минуту-другую он стоит не шевелясь, ружье (ферлахская двустволка) на изготовку, взгляд сквозь прорезь очков устремлен на мушку прицела и в зеркало – ряженый хлюпик.

Завтра он будет в Тромсё.