Книга Токио нас больше не любит онлайн



1. свет от бассейна посреди пустыни

Снега не было.

На самом деле снег шел, но это был фальшивый снег. Аструд Жилберту пела рядом с рождественской елкой, поэтому и снег был фальшивый. Потом песня кончилась.

С тех пор как газеты начали писать, что мир подходит к концу, я чувствую, что песни стали короче, а дни – длиннее. Я заходил к тебе, но мне сказали, что тебя нет дома, мне сказали, что ты вообще не здесь – в Токио.

Она уехала много лет назад. Вот что они мне сказали. Я не удивлюсь, даже если это и так.

Я смотрел эту странную запись «Девушки из Ипанемы» по каналу, где показывают классику. Практически неподвижная Аструд Жилберту, искусственный снег, бокалы с дайкири, оркестр, девушки, стоящие у самого края маленькой сцены.

На прошлой неделе на ярмарке продавали два старинных автомобиля, красные, как руки. Мы находились в Финиксе, штат Аризона, и твоя мать написала что-то на окне, на оконном стекле, а потом она все стерла, раньше, чем мы успели хоть что-то прочитать.

Как ты думаешь, чем они тут все занимаются, пока тебя нет? Делят между собой твои вещи, подражают твоим жестам, занимают твою кровать.

В гостиничном номере были пластмассовые цветы, двести телеканалов, зеленый ковер с рыбками и фантастические рисунки на любой вкус. Я устал, у меня слипались глаза, поэтому я проспал три или четыре часа, потом проснулся, раздвинул шторы и смотрел на самолеты, пока не настал день.

Твою мать я встретил в Финиксе случайно, и она мне сказала, что нам бы надо принести тебе цветов, а я сказал, что не надо цветов. Потом я поднялся к себе в номер, принял душ, немного поспал, а потом смотрел на самолеты.

Твоя мать здесь затем, чтобы играть на рулетке, она клянется, что обычно выигрывает, и она хорошо смотрится для женщины, которая испытывала судьбу на пяти разных континентах, а теперь в одиночестве играет в Финиксе, штат Аризона, и пишет пальцем на стеклах автомобилей, и стирает эти надписи ладонью. Хорошая она женщина, и красивая, и сиськи хорошие, вся из себя грациозная, веселая. Ставит и выигрывает, только и всего.

Снова спать, любовь моя, и снова смотреть на самолеты.

Никаких цветов.

Спокойной ночи.

В десять утра я спустился за газетой, но потом задержался в баре выпить безалкогольного пива, и какой-то мужчина спрашивал о тебе, а я сказал ему, что ты умерла, давно умерла – это, конечно, неправда, но ведь надо же что-то отвечать. Погибла в катастрофе. В автомобильной катастрофе? Нет, не в автомобильной.

В бассейне плескались две одинаковые девочки в одинаковых желтых купальниках. Когда одна из них прыгала в бассейн, другая вылезала из воды, поэтому одна и та же девочка все время находилась и внутри, и снаружи.

В двенадцать я снова завалился в кровать, но не заснул. Комната была как ледяная.

В Пуэрто-Рико я провел трое суток в номере и того хуже, мне пришлось распахнуть окна, чтобы хоть как-то согреться. Здесь было не так холодно. В Пуэрто-Рико я тоже встретил в казино твою мать, а еще я видел ее в одном из плавучих казино Нового Орлеана. Она меня не заметила в Пуэрто-Рико, а в Новом Орлеане заметила. Миссисипи – коричневого цвета. Не знаю почему, но я представлял ее как-то иначе. Да, еще мне позвонил адвокат и сказал, что если я знаю, где тебя искать, я должен тебя найти и передать, что тебе нужно срочно подписать несколько бумаг. Я ответил, что не знаю, как тебя найти, и что к тому же ты, возможно, погибла в катастрофе. Последнее крайне встревожило адвоката, и он спросил: «В автомобильной катастрофе?» – а я просто сказал: «Нет, не в автомобильной».

Миссисипи – коричневого цвета, потому что она уносит с собой много земли, потому что это энергичная, и нервная, и длинная, и широкая, и коричневая река. В любом случае, это хорошая река. Поговорив с адвокатом, я снова спустился в бар, когда я проходил мимо бассейна, девочки бесследно исчезли, так что я выпил рюмку дайкири, или рюмку мохито, или и то и другое, и мир начал улучшаться так стремительно, что я уж было собрался наверх за плавками, чтобы отпраздновать это событие, но потом, не знаю почему, не стал этого делать и остался в баре часов до трех или четырех – до тех пор, пока кто-то не предложил мне выйти освежиться, и это действительно показалось мне хорошей мыслью, поскольку я не умею водить машину. С одной стороны, в этом государстве это почти смертный грех, зато я знаю, как много всего интересного есть в Аризоне. Итак, вскорости мы втроем оказались на шоссе: толстенький апач, его невеста – толстенькая апачка – и я.

Кайента.

Добро пожаловать в Кайенту. Большое спасибо. Вы иностранец? Да, я совершенный иностранец. По крайней мере, здесь. Вы холостой? Вдовец.

Пора обедать. И вот мы сидим в ресторане, и появляется здоровенный смуглый мужичара в подтяжках и с бакенбардами и заявляет, что он испанец, и я кричу: «Какая радость!» – и он говорит, что происходит из рода Сида, здесь это ничего не значит, но я удивлен, действительно удивлен, а он уже почти обиделся, и я объясняю, что, разумеется, я удивлен, но нисколько не сомневаюсь, а он говорит: «Вот это правильно», а потом его подруга-индианка вносит маисовые лепешки, и цыпленка, фаршированного по-мексикански, и ломтики ветчины, и салат из агвакате. И мои друзья-апачи, которым не известно, кто такой Сид, проглатывают все это в мгновение ока, а потом просят еще, и еще пива, а потом текилы, потом снова пива, пока в конце концов потомок Сида не приносит нам счет, и я плачу за все.

Мы возвращаемся к машине и катаемся по поселку – это карликовый поселок со сборными домами и торговым центром, и с общественно-полезной столовой, так похожей на те, что мы видели в восточных странах до падения коммунизма. Здесь такие столовые называются «Макдональдс».

Нищета в Америке – цветная, как и эта международная кормушка.

Мы снова едем в сторону Форт-Апача, встречаем на своем пути несколько великолепных гор, великолепную рощу и даже одно великолепное озеро, мы курим травку, они спрашивают меня о том о сем, ну и я то же самое – то есть я тоже задаю им вопросы, мы прибываем в город, минуем казино, я вспоминаю твою мать и думаю, что было бы неплохо ее здесь повстречать – в единственном на свете апачском казино, – а потом, уж не знаю почему, ко мне приходит уверенность, что она там, внутри, и я решаю, что останавливаться мы не будем. Люди на нас смотрят. На самом деле некоторые смотрят, а некоторые нет, но я так выразился для краткости и чтобы отметить, что некоторые действительно на нас смотрят.

Дом выглядит чуть лучше, чем постройки в Кайенте, но все равно – хибара, и парень объясняет мне, что эта хибара досталась им как социальная помощь, и я абсолютно искренне отвечаю, что в таком случае эта хибара прекрасна.

В доме у моих друзей-апачей – самый большой на свете телевизор, и над ним справа – плакат с Джеронимо, а слева – плакат с Джонни Холлидеем. Мы снова курим травку и пьем пиво. Когда пиво заканчивается, девушка идет к машине и возвращается с еще одной упаковкой, которая, видимо, лежала в багажнике и теперь нагрелась, но ничего страшного, мы выпиваем и ее. Когда заканчивается трава, выходит из комнаты парень, я слышу, как он заводит машину и уезжает, но скоро возвращается, а пока его нет, мы с моей подругой-апачкой почти не разговариваем.

Она спросила меня о жене, и я ответил, что жена моя умерла.

Она сильно расстроилась, поэтому я говорю, что все не так, что я пошутил.

Теперь она страшно рассердилась, сказала, что это ужасная шутка, и мне не остается ничего другого, кроме как с ней согласиться.

Интересно, как там сейчас та девчонка из Гонконга, что жила прямо в магазине, в окружении пластиковых ведер, и подносов, и тазов, и корзин всевозможных расцветок?

Мой друт-апач не понимает, о чем я говорю. Мы курим, сидя рядом с плотиной. В тишине раздаются два выстрела. На уток охотятся, говорит мой друг. Мимо в лодке проплывает другой индеец. Он улыбается. Мы улыбаемся в ответ.

Наступает ночь, а потом наступает день. Девушка куда-то исчезла, теперь перед телевизором сидят огромный пес и двое мальчиков. Мой друг говорит, что это его братья и что у него есть и старший брат, он сейчас в тюрьме. За что? За то, что ворвался с ружьем в магазин крепких напитков. Еще у него есть сестра, она замужем за индейцем-навахо. Когда он произносит «навахо», лицо его кривится от отвращения. Апачи и навахо вроде как не слишком ладят между собой. Навахо все бездельники, апачи – нет. Полезные сведения.

В Финикс мы приезжаем часов в пять или шесть вечера.

Девушка из Гонконга, из лавки пластмассовой посуды, садилась у окна и, вместо того чтобы смотреть на краски внутри, смотрела на краски снаружи.

Рядом с кассой там была фотография еще более красивой девушки, в зеленом кимоно, опиравшейся на белые перила, рядом с ней стоял кувшин с красными и желтыми цветами. Несомненно, девушка на фотографии и девушка у окна были одним и тем же лицом.

В это утро меня разбудил чей-то крик; выйдя в коридор, я увидел маленького человечка в альпаковом костюме. Я закрыл дверь и вернулся в постель. Не знаю, имел ли этот человечек какое-нибудь отношение к крику. Над телевизором висит фотография голой черной женщины – точь-в-точь такая же висела в комнате повара из «Сияния», того самого, что пересек всю страну в облаке снежной бури, и все ради того, чтобы Джек Николсон воткнул ему топор в грудь, как только повар шагнул за порог.

На самом деле две эти комнаты – почти одинаковые, стены покрыты тонкими деревянными планками, коврик красный.

Телевизор работает, показывает мужчину, похожего на человечка, которого я только что встретил в коридоре.

Нынешнее утро сплошь состоит из совпадений.

Кстати, неверно было бы утверждать, что женщины находят меня скучным: вчера я притащил в эту комнату женщину, и она смеялась не переставая. Ей было около сорока, красотой она не блистала, однако тело у нее было хорошее – по крайней мере, в одежде. Без одежды мне ее увидеть не удалось, поскольку мы слишком много выпили, особенно я. Уходя от меня, женщина все еще смеялась, я слышал этот смех, пока за ней не закрылись двери лифта.

Получается, что засыпал я под смех, а проснулся от крика.

В бассейне была куча народу, и я удивился, обнаружив там лишь одну из одинаковых девочек.

Завтракать я не стал. Выпил безалкогольного пива, а потом выпил нормального пива.

Вчера по телевизору передали, что это был самый жаркий и в то же время самый холодный январь за последний век.

У печали нет конца, есть у радости.

В это утро я получил сообщение из компании, они хотят, чтобы я вернулся в Бразилию. Говорят, это необходимо.

Слово «необходимо» всегда казалось мне каким-то преувеличенным.

Говорят, пропал наш человек в Рио, говорят, им требуется кто-то на карнавал. Во время карнавала люди всегда делают то, чего делать не должны, а потом им нужна химия, чтобы обо всем забыть.

Я дал себе слово не возвращаться на карнавал.

Не помню точно, чем кончается «Орфей», фильм Марселя Камю, – девушка убивает себя электрическим током и все становится красным. Потом Орфей, одетый под римлянина, идет в больницу и бегает по лестницам, а больница битком набита жертвами карнавала. Уж не в аэропорту ли Сан-Паулу отобрали у меня чемодан со всеми материалами, и именно из-за ошибки компании? Так точно, там все и было. Меня выставили вон из-за какого-то необоснованного подозрения. Химия не дремлет, считается, что химии известно все, а теперь они хотят, чтобы я вернулся – ну уж нет, только не в Рио. Тошнит меня от карнавала.

Итак, наш человек в Рио направился в то, что там осталось от сельвы с чемоданчиком под мышкой. Поминай как звали, химии у него хватит на год. Потом, быть может, он объявится где-нибудь, во главе племени кровожадных дикарей – как тот бедняга, что поднял бучу на пол-Алжира, а в конце концов был заживо сожжен интегристами на марокканской границе. Теперь вспомнил: Орфей находит Эвридику в морге, и несет ее на руках, и поет ей песни. Потом он получает камнем по голове и падает.

Да послужит это тебе уроком.

А в конце дети играют на гитаре, приближая восход солнца.

В Тусоне проходит ярмарка бриллиантов, это должно быть хорошо. Коммивояжер, торгующий бриллиантами, предложил мне обменяться чемоданами, мы оба здорово посмеялись.

Сегодня понедельник. Я буду работать на ярмарке до пятницы.

Чем плохи ярмарки, так это шлюхами. Шлюхи в лифте, шлюхи в коридоре, шлюхи повсюду, да еще по всем бунгало, как сквозняки, шныряют туда-сюда парни. Меня пригласила на ужин продавщица драгоценностей, она француженка, и в ее комнате живут еще двое: светловолосый здоровяк-фермер и вполне симпатичная мексиканка. Они дожидались ее наверху – так же как меня всегда ждет включенный телевизор. Мы поужинали, выпили, она купила у меня приличную дозу средства от памяти, и мы поднялись к ней. Мне достался фермер, это было неплохо. Моя гостиница совсем рядом, так что по крайней мере душ я принял в своем номере. Проходя мимо бассейна, я как будто различил что-то на дне, и мне вдруг вспомнился парень, утонувший в озере на поле для гольфа – он там собирал потерянные мячи, чтобы потом продать за треть цены.

Разумеется, в бассейне ничего не было.

В Тусоне полно пальм, а пальмы всегда поднимают мне настроение.

Не знаю, сколько в мире торговцев бриллиантами, только все они здесь. Я провернул еще пять сделок. В основном КSР – кратковременное сокращение памяти. Потом я немного прошелся и лег спать. Да, я еще выпил бутылку шампанского.

Мне ничего не оставалось делать, кроме как спуститься в бассейн, чтобы убедиться, что там никого нет.

Срочное сообщение от компании. Моя сестра вроде как застрелилась из охотничьего ружья. Забавно, что я вообще не помню никакой сестры. Родственники интересуются, буду ли я на похоронах. Меня это тоже интересует.

В пятницу, прежде чем уехать из Тусона, я проверился. Результат отрицательный. Но я все равно разнервничался, как и всегда. Думаю, я из тех людей, которые, увидев по телевизору фоторобот убийцы, обнаруживают в нем абсурдное сходство с самими собой. Гостиница, конечно, – сама элегантность. Ванна голубая, коврик в комнате желтый. Очень мило, да уж, да уж. Возможно, я бывал здесь раньше, но убедиться в этом никак нельзя.

В компании посчитали, что мое решение отказаться от работы в Рио накануне карнавала – неправильное. Что ж поделаешь? Кстати, тебе ни о чем не напоминает польская полицейская машина, припаркованная возле кладбища? Такой сон приснился мне сегодня ночью, и, не знаю почему, мне кажется, я его уже видел.

Это было бы нормально: та же гостиница, тот же сон.

Февраль в Аризоне – это не слишком холодно, если держаться подальше от гор днем и подальше от пустыни ночью. В Финиксе более чем сносная погода и довольно много народу из-за финала лиги американского футбола. Люди со всего света и самые забавные шляпы. Забывать пока что нечего, поэтому я останавливаюсь в Седоне, по дороге на Флагстафф, и первое, что делаю, выйдя из автобуса вместе с группой английских туристов, – это пью холодное пиво в одной из тех жестяных забегаловок, что борются за выживание еще с пятидесятых годов. Тортики, мороженое всех расцветок, парни со взглядом, потерянным где-то на полпути между подозрительностью и полнейшим невежеством. Близорукие убийцы – такие, каких мы наблюдали в болотах Луизианы, вцепившиеся в приклады своих винтовок так же истово, как цепляются за последнюю ветку на краю пропасти. Еще одно холодное пиво, пока солнце заходит над великолепной Седоной, окруженной красным камнем, погруженной в красный каньон, укрытой необъятным красным небом. В общем, жемчужина пустыни.

Крохотный городок у подножия мертвой реки, полный пустых гостиниц, – туризм здесь оживляется не раньше весны, когда дорога на каньон Колорадо превращается в главную артерию здешних мест. В Седоне всего два кинотеатра, поэтому выбор фильма не составляет для меня особого труда. Я прохожу в зал в приятном предвкушении, но еще до того, как некий вышедший из преисподней монстр разрушает город Сан-Диего, спокойно засыпаю. Потом происходит куча странных и потрясающе скучных вещей – как и все, что происходит во сне, будь то драконы на крыше или вулканы под кроватью.

Когда просыпаюсь, фильм еще идет, но я, конечно, потерял нить, поэтому я покидаю кинотеатр через запасной выход и оказываюсь на улице. Это главная улица Седоны, и почти единственная – Седона ведь из тех городков, по которым насквозь проходит шоссе, ведущее в другое место. Город на дороге, разрезанный надвое, как апельсин. Уже ночь, луны почти не видно, розы вокруг меня из красных стали черными, это похоже на толпу людей в капюшонах. Я перехожу через шоссе, иду в свою утреннюю забегаловку – сейчас это единственный открытый бар. Заказываю пиво, и официант спрашивает, как мне понравился фильм, я отвечаю, что понравился, чтобы хоть что-то сказать, а он говорит, что сыт по горло монстрами и что еще помнит времена, когда в кино показывали настоящих людей, а еще официант рассказывает, как однажды его жена (мир ее праху) пешком прошла от Седоны до самого озера Моктесума, чтобы с ним встретиться, – а он тогда работал на строительстве аэропорта рядом с озером, и что многие индейцы и белые оставили на этом долбаном аэропорте свои почки, а в конце концов политик из Финикса решил прекратить работы всего-то за год до завершения строительства.

Разумеется, я спрашиваю его о смерти жены, а он, не напуская на себя особенной грусти, говорит, что жена его умерла при родах второй дочки, и что его вторую дочку зовут Хелен, а первую – Андреа, и что он ни секунды не сомневаясь готов отдать за них жизнь.

Если ехать из Седоны по шоссе 17, будут видны остатки покинутого аэропорта. Между Седоной и этими пустыми постройками по меньшей мере двадцать километров.

Потом, пока я еще был в баре, официант сказал из-за стойки последнему клиенту:

– Это были ужасные два года.

Тот человек – в рыбацкой шапке, с крючками, воткнутыми по кругу тульи, достаточно старый, чтобы годиться мне в отцы, – ничего не отвечает. Он лишь склоняет голову, словно давая понять, что да, это действительно были ужасные деньки.

Английские туристы расположились в гостинице «Гран Седона» на выезде из города, группы всегда там останавливаются, потому что это дешевле и потому что на рассвете открывается чудный вид на красные холмы. Я предпочел бунгало в долине, куда отправляются игроки в гольф или те, кто уже знаком с этим видом. Бунгало намного лучше, не только из-за еды и обслуживания – там есть еще платные телеканалы и, уж конечно, фальшивые камины. Языки пламени, что поднимаются и опадают по другую сторону стекла, стоит лишь нажать на кнопку дистанционного управления. Все эти домики имитируют глинобитные хижины, но внутри ходить следует осторожно, чтобы тут же не свалиться в огромное джакузи. Бутылочку виски – и спать. По телевизору показывают мужчину, плачущего на суде по делу его убитой дочки. Мужчина рассказывал что-то о дочери, он назвал ее имя – Молли – шесть или семь раз подряд, но, добравшись до какого-то слова, не смог продолжать. Прокурор спросил, все ли на месте в комнате дочери. Отец отвечал, что они поначалу ничего не заметили, но затем, перебирая игрушки и одежду девочки, родители не смогли обнаружить ее…– вот тут он не смог продолжать и начал плакать, и плакал так долго, что судье пришлось временно прервать слушание.

Конечно, я засыпаю, размышляя, что же не смог произнести этот бедняга и почему этого так и не нашли.

Проснувшись, я все еще думаю о том же.

Как там во Флагстаффе?

Более невинный вопрос трудно себе и вообразить, однако я все равно ничего не отвечаю, поскольку мне не нравится говорить с незнакомцами, если речь идет не о деньгах. Поэтому добрая женщина—к тому же очаровательная старая индианка – опускает взгляд, пока я выхожу из автобуса, и принимается причесывать девочку, что спокойно сидит и играет с маленьким карманным зеркальцем – несомненно, это ее внучка. И вот я в Холлбруке, любуюсь на Колорадо с моста возле автобусной остановки – несмотря на то что должен бы быть в Уинслоу, тридцатью милями восточнее. Определенно так вышло потому, что я проспал свою остановку в автобусе, или потому, что все эти городки в пустыне одинаковые. Разумеется, во Флагстаффе ничего особо хорошего. Небольшая сделка с четой индейцев-коконино и неожиданная встреча с человеком компании, агентом по контролю, который напомнил мне, что добрые люди из отдела управления озабочены тем, что он назвал белыми пятнами в истории моих поездок и несостоятельностью моих объяснений. Аризона – очень большой штат. Вот что я ему сказал, а он ответил, что, конечно, они понимают, но больше людей у них сейчас нет, и к тому же одно с другим никак не связано. Это, конечно, может быть, и верно. Несмотря на его подозрения, проверка дала отрицательный результат, а все записи по количеству химии и продаж выглядели вполне ясно, поэтому к концу он немного по-мягчел. Твердость духа и постоянство. Таковы были его последние слова, когда он садился в японский автомобиль с тонированными стеклами у дверей моей гостиницы. Потом я сел на автобус и поехал в Уинслоу, в аэропорт, но проехал мимо и оказался в Холлбруке, снова в апачской зоне, рядом с окаменевшим лесом, вдали от дома. Компанию беспокоят немотивированные отлучки, временные исчезновения работающих агентов, которые возникают вновь спустя короткое время и как ни в чем не бывало продолжают выполнять свои обязанности. Раз уж на то пошло, компании неплохо бы знать, что когда человеку в руки попадает такая химия, как наша, все имеет тенденцию становиться более или менее немотивированным и что забвение – как бы ни старались это скрыть – есть неотъемлемая часть работы, такая же, как травмы запястья в карьере профессионального теннисиста или запах дыма в жизни пожарного. Возвращение в Уинслоу откладывается в любом случае, поскольку до самолета остается восемь часов, а другого автобуса, разумеется, не будет до ночи. Итак, я провожу вечер, трахаясь с индианкой в мотеле «Сахара». По правде говоря, девушка лишь наполовину апачка, а наполовину мексиканка и трахаемся мы не весь вечер. Мы справляемся с делом меньше чем за двадцать минут, а остальное время я трачу на осмотр бассейна.

В самолете у меня пыталась сделать покупку одна женщина, но я ей напомнил, что авиакомпании запрещают торговлю посторонними товарами. Ей мои слова не понравились. Она ответила, что в самолетах все подают ущербное: не только химию, но и фильмы, алкоголь и сэндвичи. Возможно, она права. Кстати, неужели один я замечаю, что самолеты стали летать все ниже и ниже? Мне почти что удалось прочесть надпись на красной машине, пересекавшей мексиканскую границу.

Разумеется, прибыв в Тихуану, я тут же встречаю твою мать, сидящую в кузове грузовичка в окружении мексиканских батраков – все пьяные, все поют, все веселятся. Если она меня и узнала, то сделала вид, что не заметила. Видимо, славная женщина все еще выигрывает.

Тихуана посреди пустыни выглядит как пятно подсолнечного масла на куске льда.

Большой коммерческий успех. Здесь есть группа немцев, которых пригласили строить отели. Все очень солидные и серьезные, в стиле Баухауз. Есть что забывать, господа. У каждого, как водится, свое. Франц хотел забыть о прежней любви, Отто – о легкомысленно данном обещании. Немцы абсолютно не умеют хранить секреты, они выкладывают все что ни на есть после трех кружек пива. Бедный Отто, вперивший взгляд в ботинки. К тому же совершенно дикие ботинки. Красные с белым, как для гольфа, только без шипов. Отто следовало бы в первую очередь позабыть о своих ботинках. Немцев страшно волновало, можно ли доверять нашей химии, – я ответил, что только нашей и можно доверять. Такие разговоры возникают, потому что, как говорят, друг одного друга в старой Европе забыл, как зовут его собаку, а хотел избавиться от песенки, которая прицепилась так, что он не прекращал напевать ее ни в тени, ни на солнце. Очень забавно, да уж, но не волнуйтесь – все будет надежно, как смерть канарейки от удара бейсбольной биты. Итак, еще несколько кружек пива, и десять немцев исчезают в ночи Тихуаны, готовые и дальше танцевать и забывать, а поутру, конечно, они вновь примутся за строительство отелей.

Поздравления от компании в связи с поразительной сделкой, поразительно быстрой и поразительно чистой. Одна удачная акция, и твое имя – мое имя – начинают упоминать в более серьезном контексте: координатор, контролер поставок или что там еще. Ну ладно, не стоит забывать про мой послужной список. Да уж, именно так, никак иначе: мой послужной список говорит, что двери роскошных кабинетов для меня закрыты, поскольку компания никогда – и это самое подходящее слово – ничего не забывает. Звучит, конечно, забавно, если учесть, что наш бизнес состоит именно в стирании воспоминаний. В любом случае, по крайней мере на сегодня, – поздравления, удачная акция и спокойной ночи.

Мне снится, что я играю в покер. Я никогда раньше не играл, поэтому, естественно, проигрываю. Твоей матери удается запустить на рулетку баскетбольный мяч, и таким способом она угадывает все номера.

Я просыпаюсь, думая о пиджаке, – он мне не снится, я просто о нем думаю: голубой шерстяной пиджак, висящий на позолоченной вешалке в деревянной хижине, а рядом на вешалке – галстук в красных, желтых, зеленых ромбах, очень мелких, и несколько таких резинок с крючьями, которыми крепится к верху машин всякая рухлядь. Не думаю, что пиджак и галстук принадлежат мне. Быть может, это просто фотография. У меня никогда не было галстука. По крайней мере, себя в галстуке представить мне не удается.

Четыре часа утра.

Бедный Отто. Ну и ботиночки!

Восходит солнце, посему я отправляюсь прогуляться и купить себе что-нибудь – это оказывается рубашка цвета «синий металлик». Не надо заворачивать – я ее сразу же надену, я складываю мою старую футболку в бумажный пакет, и только сняв ее с себя, обнаруживаю, что на ней что-то написано, а именно: «Подумай обо мне», а ниже – фотография пляжа, причем на пляже никого нет. Все это так по-дурацки, что на какой-томомент я верю в то, что кости всегда бросает дьявол. И уж конечно, выйдя из магазина, я сразу же сую мешок с футболкой в мусорный бак и даю себе слово никогда больше ничего не надевать, предварительно не прочитав всех надписей.

Я съедаю на завтрак несколько яиц, тут же раскаиваюсь в этом и прошу принести кофе, но не притрагиваюсь к нему, заказываю пиво, и, разумеется, официант приносит мне мексиканское пиво. Я оставляю его рядом с кофе и прошу принести немецкого пива. Нет проблем. Я выпиваю его не торопясь, а на улице поднимается страшный ветер – бог знает, откуда он пришел, – и человек, проходящий мимо окна кафе, держит шляпу обеими руками, а еще видна женщина, вцепившаяся в ребенка, который, кажется, действительно готов улететь. На другой стороне улицы стоит девочка, смотрит на летящих людей, очень серьезная, словно бы ветер не имеет к ней никакого отношения. Я выпиваю и мексиканское пиво – уже горячим.

И полчаса еще не прошло, а я уже танцую с какой-то мулаткой в темном местечке, из тех, где женщины танцуют очень близко и трутся о тебя и ты платишь каждый раз, как начинается новая песня.

Мулатка по имени Мария, низенькая и полненькая и очень симпатичная, приглашает меня с собой в отдельную комнату, а я отказываюсь: у меня возникает ощущение, что я там уже был – ну не именно там, а в очень похожем месте, или все-таки именно там. Мария продолжает настаивать, но я предпочитаю танцевать дальше, несмотря на то что чувствую, а вскоре и убеждаюсь, что танцор из меня никудышный. Чтобы убедить меня, Мария обещает не разбивать мне сердце, и после такого предложения мне ничего не остается делать, кроме как подняться с ней по лестнице, и пока я поднимаюсь, я машу рукой тем, кто остается внизу, и я осознаю, что уже пьян, а еще я осознаю, что на мне надета потрясающая синяя рубашка, которую я не помню, когда купил.

Так о чем мы с вами говорили?

Проснувшись, я вижу беднягу Отто, сидящего в своих уродливых ботинках на стуле рядом с кроватью, а Марии, разумеется, уже нет, и у меня появляется ощущение, что Отто уже давно разговаривает сам с собой.

– Мы говорили о чужих людях, которые ни при каких обстоятельствах не хотели видеть нас здесь, а еще мы говорили о людях, которые сейчас далеко, очень далеко от дома, и в этом вы никак не можете со мной не согласиться, поскольку вы и сами сын старушки Европы.

Раз уж мы добрались до этого, мне остается только согласиться, несмотря на то что, быть может, его и моя Европа – это две совершенно разные Европы. Позвольте мне приподняться, дорогой Отто, а потом, будьте любезны, позвольте мне одеться – ведь наша небольшая коммерческая операция никоим образом не подготовила нас к подобной близости. Произнеся эти слова, я натягиваю брюки, и восхитительную синюю рубашку, и сапоги и убеждаюсь, что бумажник по-прежнему на месте, а секунду спустя я чувствую себя полным ничтожеством из-за того, что позволил себе сомневаться в нашей славной Марии.

– А с вашей помощью я смогу добраться домой и стать таким же, каким был прежде, чем стал таким, как сейчас.

Добрейший Отто уже стоит в дверях, и, тлядя на него, я не понимаю, что сейчас происходит, но боюсь, что все еще хуже, чем было раньше, поэтому я принимаюсь вспоминать, сколько будет дважды два, и пока я следую за немцем по коридору к дверям другой отдельной комнатки, у меня появляется подозрение – которое перерастает в уверенность, – что за этой дверью я натолкнусь на тело мертвой мексиканки.

Наверняка меня погнало прочь из Рио нечто подобное. Как грустно поет мне ветер в далекой земле изгнанья. Бедный Отто. Здравомыслящий немецкий архитектор и расхлябанный воскресный убийца. Такие дела. Не стоит плакать, мой друг. Будь мужествен. Спокойствия не теряй. Это не имеет никакого отношения к происходящему, но в голове у меня возникает образ молодого кубинца, очень симпатичного, с красивой фигурой – он складывает пальцы буквой V – «Victoria». Однако вернемся к Отто. Так или иначе все встанет на свои места. Будь мужествен.

А в голове проносятся маленькие позабытые мной сценки – вроде этого молодого кубинца.

Или надпись на стене рядом с туалетом: «ГОЛОВКИ МЕРТВЫХ ЦЫПЛЯТ».

Правда, есть и такие, что не повторяются никогда.

Возвращаясь к нашей ситуации, нелишне будет заметить, что в положениях безнадежных прибыль, естественно, возрастает. Такой славный малый, как Отто, не может вернуться в Мюнхен с подобными воспоминаниями в голове, ведь речь теперь идет не о пьянках с коллегами и не о прекрасной подруге, оставшейся в Тихуане ждать писем, которые никогда не придут, – речь идет о крови на ковре и о том, чтобы дети никогда не разглядели в потерянном взгляде папы Отто адскую тень. Забвение ужаса – вещь дорогая, достаточно дорогая, чтобы одновременно порадовать и компанию, и агента: так возникает то, что компания называет «неучтенная прибыль». А посему Отто сопровождает меня до гостиницы и спокойно ожидает, пока я поднимусь в свою комнату и спущусь обратно. После совершения очень, очень выигрышной сделки Отто получает достаточно химии, чтобы позабыть три последние недели. Само собой, выйдя из туалета, он просто меня не узнает и, тоже само собой, не здоровается.

Вот идет Отто, довольный жизнью.

Прощай навек.

Я выхожу в садик, присаживаюсь рядом с бассейном, сейчас так поздно, что в бассейне никого нет.

Короткое утреннее купание. Бассейн все еще пуст, и вода ледяная. Мой старый знакомый, разумеется позабытый, настаивает на том, чтобы мы позавтракали вместе. Я не вижу в этом смысла, но отказаться не получается.

Он говорит о чем-то смутно мне знакомом, о том, что в принципе любому покажется смутно знакомым. Ну разве не отвратительна манера людей выскакивать из прошлого, подсаживаться за твой столик и завтракать рядом с тобой, словно бы обмен тремя фразами в каком-то баре две тыщи лет назад является достойным поводом? Разве не нелепа вера людей в прошлое, как если бы прошлое было более надежным, чем настоящее или будущее? Пока я пью апельсиновый сок, мой сосед бегает туда-сюда по гостиничному буфету, наполняя тарелки невозможными вещами: свекольный салат, пирожок с раками. Он говорит, что рад меня видеть, но очевидно, что он не чувствует того, что говорит. Люди говорят не думая, особенно за едой. Он рассказывает, что находится здесь по делам. Мой друг не настолько туп, чтобы не обратить внимания на то, что я его не узнаю, но он идет на унижение и повторяет свое имя. Некоторые полагают, что ты обязан сохранять их имена и их лица, словно какие-то сокровища. Наконец он прощается, но, прежде чем уйти, выхватывает из тарелки со своими объедками полкруассана и спрашивает о тебе. Я, разумеется, отвечаю, что ты умерла, и он не осмеливается продолжать расспросы. Мой друг кладет остатки круассана на стол – насколько я понимаю, в знак уважения – и удаляется, с тем выражением лица, которое принимают люди, полагающие, что смерть или одно только напоминание о ней сразу же делают нас немного более значительными. Как бы там ни было, эта встреча меня расстраивает, поэтому, вернувшись к себе, я достаю из мини-бара бутылочку шампанского и принимаю пару «белых огоньков», веселых дериватов амфетамина, легких, как прогулка по парку, – как только схлынет первоначальная тяжесть. По электронной почте доставлено новое сообщение от компании и новый список заявок. Сложности обещают возникнуть с РDS – памятью на долгий срок, к этому я пока не готов. Заказы могут неделю проваляться в центре управления, поэтому я посылаю ответное письмо непосредственно в сердце чудовища, в отдел распределения и доставки. Похоже, они там меняют персонал и не все еще сообразили, в чем состоит их работа. Они, конечно, извиняются и обещают предоставить материал как можно скорее, что все равно не произойдет раньше завтрашнего утра.

Простыни синие, синие горизонтальные полоски на белом фоне, а подушка, наоборот, оранжевая. Снаружи – только низенькая пальма у желтой стены, на стене надписи: ВОЗДУХ, ВОДА. Несомненно, там было написано что-то еще, но остальные буквы отвалились. Естественно, в моей постели женщина, и, естественно, я не помню, как ее зовут. На ней футболка, какие студентки надевают на ночь, но она – не студентка, ей никак не меньше пятидесяти. Тело женщины в пятьдесят лет само принимает решения – за каждым жестом тянется след, на коже остаются черточки или точки. У тела есть собственная память. По счастью, тело этой женщины принимает правильные решения. На футболке – фотография погибшей мексиканской певицы. Под фотографией стоит дата ее рождения, стоит и дата смерти. Мексиканская певица, погибшая в двадцать четыре года. Мир ее праху.

По телевизору показывают человека, рыдающего над руинами рухнувшего здания. Когда я выхожу из душа, женщины уже нет.

По телевизору теперь выступает предсказатель, он говорит ни для кого. Одна из сект, состоящих из одного человека, вошедших теперь в моду на западном побережье. По какой-то неведомой, мне причине люди, живущие рядом с пляжем, должны подновлять свою веру чаще, чем те, кто живет вдали от моря. Рядом с моей кроватью – закрытая Библия и открытая бутылка вина. Руководитель секты из одного человека говорит: «Ничто из того, что я говорю, вам не поможет».

Я просматриваю счет за комнату на экране телевизора, и меня поражает количество международных звонков. Номеров я не узнаю. Есть люди, которые заняты тем, что имеют других людей ради того, чтобы бесплатно позвонить. Мое счастье, что компания оплачивает все звонки, не задавая лишних вопросов. Набираю один из номеров, но никто не отвечает. Тогда я набираю другой, мне отвечает заспанный детский голос. Я не знаю, сколько сейчас времени в Буэнос-Айресе. Я отправляю мальчика обратно спать, но он, кажется, уже проснулся. Он рассказывает, что отец поведет его сегодня на футбол, смотреть «Бока Хуниорс» на Бомбонере[, вот так вот, и что он в первый раз идет на стадион и так переживает, что почти и не спал ночью, а сейчас дома никого, а его собака заболела, и он еще поболтал бы со мной, если бы у него было время, но ему предстоит сделать еще кучу дел: полить газон и написать письмо другу, который уехал на каникулы в Росарио. Прежде чем повесить трубку, я успеваю спросить, как зовут его мать, и он отвечает: Винн Ли.

Забавно получается: люди, которые ничего не значат для одних, оказываются такими важными для других – как имя лошади-победительницы в руках у другого игрока, после забега.

На столе оказалось немного кокаина и пара ампул GРР. Кокаин я принял тут же, а ампулы убрал в чемодан. Достал из мини-бара пиво. Потом просмотрел список сообщений от компании. Приличное количество заказов, почти все – в Тусоне, и циркулярное письмо о последних достижениях наших великолепных химиков. Точность последних ингибиторов с успехом опробована на случайных выборках волонтеров. К концу нынешнего года обещают полностью покончить с сопротивлением самых непокорных нейротрансмиттеров. Ничто из того, что ты захочешь сохранить в памяти, не будет забыто. Заманчивое обещание. А мы тем временем будем продолжать жечь наш стог сена, чтобы обнаружить зарытую в нем иголку. Вслух, конечно, никто такого не произносит, но об этом знает самый последний агент. С той же уверенностью, с какой любой дантист подтвердит, что когда-нибудь непременно заболит все то, что болеть не должно.

Пока я завтракаю пирожными, на площадке «7—11» приземляется вертолет иммиграционной службы и три агента в дешевых костюмах принимаются загружать в вертолет мексиканцев. Я предъявляю одному из них документы и заказываю апельсиновый сок. Как я заметил, агент с жадностью смотрел на мои пирожные, я предлагаю одно ему, бедняга хватает его и осматривает с обеих сторон, как будто бы только что получил взятку. Потом он говорит: «Там внизу мы провели толстенную черту, но эти люди как будто ее не замечают. Одного из них я депортировал дважды в течение дня».

Когда приносят апельсиновый сок, вертолет уже парит в воздухе. Мексиканцы прижимаются к окошкам, как стайка ребятишек, приплюснувших носы к витрине закрытого магазина игрушек.

В полчетвертого я заключил сделку с владельцем агентства по продаже японских автомобилей. У него нога сделана из графита, и он мечтает забыть о том, что раньше на ее месте была настоящая здоровая нога. Намного лучше не знать, чего ты лишился. Так он мне сказал. Он показал мне фото своей жены, хотя, разумеется, я его об этом не просил. Это настоящая мания: люди показывают тебе свои вещи с такой же идиотской радостью, с какой фокусники достают из шляпы кроликов, на которых никто не хочет смотреть. Мой друг также рассказал мне, что потерял ногу в автокатастрофе, – понятное дело, это не была одна из его машин, в таких машинах вам и телефонный номер потерять не удастся. Верх технического совершенства. Я почувствовал себя обязанным признаться, что не умею водить, чтобы он не слишком напрягался. Продавец – всегда продавец, и продавец без ноги остается таким же полноценным продавцом. «Вы уж простите, но это у меня в крови». Он произнес эту фразу без особой веры, поскольку нам обоим известно, что, из чего бы ни состояла кровь, ничего подобного там быть не может. Потом он рассказывает, что похоронил свою ногу после неудачной попытки прирастить ее обратно. Продавцу автомобилей непонятно, как может организм отказываться принимать обратно свою собственную ногу. Но в конце концов он похоронил ногу, а теперь он даже хочет забыть, где она покоится. Вы даже не знаете, как по-дурацки чувствуешь себя, захоранивая ногу.

Естественно, я этого не знаю, но представить могу.

Во французском кафе, в том, что можно было бы назвать центром Тусона, если бы Тусон имел центр, афроамериканка лет тридцати спрашивает, не хочу ли я пойти с ней. По существу, кафе не французское: я хочу сказать, что там нет ничего французского, кроме названия некоторых блюд в меню и неоновой Эйфелевой башни на вывеске. Перед уходом мы берем по пиву. Вокруг кафе простирается громадное поле для гольфа, заполненное стариками и армией мексиканских мальчиков на побегушках с их идиотскими сумками для клюшек. В Аризоне проживают два или три миллиона стариков, они съезжаются сюда со всех остальных штатов, привлеченные климатом и замечательным предложением на рынке органов для трансплантации и зубных протезов – все это по другую сторону мексиканской границы. Женщина абсолютно спокойна, в конце концов, трахаться с незнакомыми людьми – это то, чем в наши дни заняты все на свете. На выходе из кафе женщина спрашивает, не буду ли я возражать, если она прихватит с собой друга. Тотчас же появляется араб, одетый в штаны на подтяжках. Я не уверен, что мне понравится заниматься этим с мужчиной, носящим штаны на подтяжках, поэтому я говорю своей подруге, что не уверен, что мне понравится заниматься этим с мужчиной, носящим штаны на подтяжках, а она отвечает, что друг будет только смотреть. Еще моя подруга говорит, что этот парень даст ей сто пятьдесят долларов, если она ему покажет, как трахается с белым. Араб работает на заводе шин под Тусоном. Он просто деталь длинного конвейера; судя по его виду, сто пятьдесят долларов представляют для него приличное количество денег. Приличное количество шин.

Когда мы выходим на стоянку позади кафе, я испытываю подлинную радость от ощущения, что у меня уже стоит. Женщина идет впереди, подыскивая укромное местечко между грузовичками, следом иду я, следом за мной – араб. Идем в полной тишине. Словно бы мы собрались выкапывать из земли мертвых котов. У моей подруги неплохая задница и отменные сиськи. Я, со своей стороны, хочу сделать признание, что в подобные моменты, когда трахаешься с чужими людьми, мужику всегда хочется, чтобы член у него был побольше. Логика здесь простая: так же, когда приходишь на праздник, тебе всегда становится стыдно, что не выбрал подарка получше. Как только мы доходим до края стоянки и оказываемся между фургончиком с мороженым и одним из этих семейных микроавтобусов, которые так нравятся молодоженам, а после оказывается, что никогда не наберется достаточно детей, чтобы его заполнить, – вот именно там-то моя подруга становится на колени, берет в рот мой прибор и принимается за дело с энтузиазмом, характерным только для не слишком красивых девушек. Рядом оказывается возбужденный араб, а поскольку я вижу, что он пристраивается к моей заднице, я приказываю ему встать с другой стороны. Девушка облокачивается на микроавтобус, и после ряда маневров мне удается заправить ей сзади. Само собой, араб уже освободился от своих подтяжек и держит в руке солидных размеров черную штуковину. Пока он разминает ее в руках, из-за решетки автостоянки на нас выпучивают глаза два старикашки с клюшками для гольфа и в этих дурацких штанах, прямо-таки незаменимых, когда нужно точно закатить мячик в лунку. Конечно, моя подруга собирается бросить начатое, но араб говорит, что если мы сейчас остановимся, денег не будет, – итак, мы решаем продолжить, и я действителвно продолжаю, а в это время любители гольфа достают свои не совсем готовые инструменты и начинают тяжелую и кропотливую работу по вызову эрекции. Через минуту старичков становится трое, а еще через минуту – семеро. Женщина начинает терять равновесие, и араб обвиняет во всем эту банду пенсионеров, которые вроде как не дают даме сконцентрироваться. Араб видит, что у меня уже не так хорошо получается, и увеличивает плату на пятьдесят долларов, а один из старичков, которому остается совсем немного, накидывает еще двадцатку. В общем, мы кончаем. Понятное дело, не все. Кончает араб, три-четыре старика и один мальчишка-мексиканец. Женщина, разумеется, не кончает, я, разумеется, тоже нет. Из двухсот двадцати долларов на мою долю в итоге приходится пятьдесят, хотя ясно, что я этим занимался не за деньги. Араб пристегивает подтяжки на место. Старички собирают свои клюшки, а женщина подкрашивает губы, глядя в зеркало заднего вида автомобиля с мороженым.

Мексиканец перед уходом протягивает мне сигарету.

Я курю, раздумывая о прошлых временах, когда еще существовал вирус, и о том, как все переменилось.

Когда сигарета кончается, на стоянке уже никого не видно.

Для человека, который даже водить не умеет, автостоянка – это очень печальное место.

Труп бельгийского коммерсанта обнаружен в его собственном номере; вены вскрыты над автомобильной картой Аризоны, и, разумеется, никакой записки, никаких сообщений и распоряжений. Включенный телевизор, смятая постель, каталог образцов синтетических тканей для изготовления плащей – такие надевают на скотобойнях. Больше ничего.

Я просыпаюсь довольный, готовый к работе, просматриваю список заказов, принимаю душ, одеваюсь и, уже выходя, вижу по телевизору сообщение о смерти бельгийского торговца. Полиция полагает, что это самоубийство. Они даже уверены. Полиции известно, что люди часто кончают с собой в гостиничных номерах. Сначала показывают комнату, но уже без покойника – видна только кровь на карте, затем гостиницу, вид снаружи, и я понимаю, что эта гостиница находится через дорогу от моей. Я высовываюсь в окно, вижу полицейские машины и журналистов перед главным входом. Вокруг бассейна – кучка любопытных.

Вечером я заключаю сделку с семейной парой в квартале рядом с шестнадцатым шоссе. Эта дорога связывает Тусон с Сан-Диего. Женщина светловолосая и робкая, мужчина смуглый и чуть более решительный, но все равно видно, что они никогда раньше не покупали химию, не уверены в эффекте, который она может оказать, и вскоре выясняется, что оба боятся забыть имена своих детей: дети сейчас в летнем лагере, им семь и двенадцать лет, худенький мальчик и девочка, робкая, как и мать, родители очень любят обоих и, конечно, хотят без проблем узнать их, когда дети вернутся.

Волноваться тут не о чем, поэтому я говорю, что волноваться тут не о чем, и оба они, ободренные, поудобнее устраиваются в креслах, а затем предлагают мне пива. Я соглашаюсь, отпиваю глоток и исподтишка осматриваю их домик, пытаясь угадать, что такого могли натворить за лето эти двое, так что теперь им не остается ничего другого, как забывать, забывать до того, как дети вернутся из лагеря и все встанет на свои места.

Как только сделка завершена, мужчина подводит меня к дверце в сад, а женщина остается у окна, смотрит на улицу – но не смотрит ни на меня, ни на мужа, не смотрит на газон и на маленький надувной бассейн; она смотрит на улицу прямо перед домом, по которой пока что, слава богу, никто не едет.

Когда я сажусь в такси, муж говорит мне:

– Не думайте ничего такого.

Потом отворачивается и смотрит на свою жену в окне, как будто боится, что и так уже много сказал.

Дай-ка я расскажу тебе, как я все это представляю. Ночной Финикс – это отдельный мир. Кубинские трансвеститы заполняют окрестности зоопарка в северной части парка Темпе. Высокие женщины под слоновьими дозами снотворного, красивые, как кинозвезды после автокатастрофы, отсосут у вас возле клетки с медведем за цену, сопоставимую с ценой гамбургера. Они носят пальто из искусственной кожи на голое тело и с оружием в руках защищаются от местных тинейджеров. Местные тинейджеры пытаются даром затащить их в свои машины, в то время как тинейджерские матери и сестры удовлетворяют туристов на другой стороне Солт-ривер, в мотелях Бродвея. Амфетамины всех цветов радуги сплавляются вниз по главной улице, «черное пламя» из индийских лабораторий сводит с ума футбольных фанов, конная полиция, пешая полиция, полиция в небесах, освещающая город голубыми вертолетными прожекторами, стая самолетов, скребущихся о верхушку телевизионной башни, японские бары-караоке, битком набитые вооруженными колумбийцами, церкви с пьяными проповедниками и немилосердными прихожанами и, конечно, масса спокойного населения, мирно спящего в своих белых домиках в долине Парадайз-вэлли.

Одна тривиальная сделка близ аэропорта, и вот я в парке Темпе в поисках чего-нибудь чистого, способного сбить эффект двух ампул LТС, которые не отпускают меня со вчерашнего дня, – словно бы я добрался до конца лестницы без трех последних ступенек, лестницы, которая чуть-чуть не достает до земли. Пью пиво в мексиканской забегаловке. По телевизору показывают человека, глядящего на пылающий крест. На улице стоит разносчик в красной шелковой куртке с вышитым на спине драконом. И вот о чем я думаю: если однажды мне удастся уйти от всего этого: от торговли, от химии, от амфетаминов и морфина, от детских стимуляторов, от случайных перепихонов, от шума вертолетов, – если однажды у меня получится бросить все это и завести небольшую семью в одном из этих белых домиков в долине или подальше отсюда, в старушке Европе, или вообще где-нибудь, – если однажды я этого добьюсь, то, вероятно, уже будет слишком поздно, потому что что-то внутри меня тянется наружу, как рука заснувшего в лодке человека, которая все равно когда-нибудь свесится до самой воды.

Я покупаю горсть таблеток у мексиканца, одетого в костюм с галстуком, продавца библий в уличном киоске. Потом беру такси до больницы и набиваю сумку средствами от эйфории и антидепрессантами. Каждый вечер на автостоянку приходят ночные охранники, чтобы подзаработать еще что-нибудь в плюс к зарплате. Ночные продажи оживляет вой сирен скорой помощи.

На улице столько народу, что это похоже на праздник, но праздника нет. Как бы то ни было, в чужой стране и праздники, и бомбы со временем превращаются в одно и то же – в ничто.

Мы ненадолго останавливаемся у круглосуточного супермаркета, но, войдя внутрь, я сразу же решаю ничего не покупать. Я просто стою неподвижно между рядами продуктов, а потом возвращаюсь в такси. Некоторые вещи пугают меня так же, как воспоминания, потому что я никогда не знаю, что там, с другой стороны. Этот страх похож на страх человека, получившего по почте пустой конверт или разбуженного среди ночи телефонным звонком, а трубка при этом молчит.

Вернувшись в «Холидей-инн», просматриваю электронную почту – накопилась рассылка от компании – и делаю пару заказов в основной отдел. Прекрасные доклады, отменные продажи, поздравления. Конечно, спрашиваю, сколько еще ждать прибытия на мексиканскую границу нового агента. Мне обещают скорый ответ. Этот штат слишком велик, чтобы раз в два дня мотаться до Ногалеса и обратно. Вроде бы выясняется, что парень, который у них отвечал за север Мексики, был найден мертвым в пустыне Сонора. Говорят, ему перерезали глотку «хранители памяти», но наверняка знать невозможно. Такие истории людей возбуждают, но пока что никому не удалось доказать, что эта банда фанатиков более опасна, чем члены «братства похищенных».

«Похищенные» собираются раз в год в Финиксе, чтобы детально обсудить свои впечатления от пребывания на летающих тарелках. Они называют это «первичный разум».

Я достаю из мини-бара бутылочку шампанского и сажусь на балконе поглядеть на самолеты.

В подобные ночи всегда задаешься вопросом, сколько ты позабыл и сколько из этого сможешь вспомнить в будущем. А потом антидепрессанты снимают воздействие этих чертовых нейротрансмиттеров, и ты не спрашиваешь уже ни о чем.

«Я всегда был болен», – говорит сидящий возле окна мужчина; из окна видны другие больные, они катаются в креслах на колесиках или медленно прогуливаются без помощи или с помощью палок.

Название болезней я не помню, помню только боль. Словно человек, потерявший свой дом, зато сохранивший ключ.

Мужчина рядом со мной – бывший страховой агент. Это место полно старичков и медсестер, но в остальном имеет сходство с роскошным веселым отелем. В окрестностях Тусона таких санаториев уйма. Погода здесь круглый год приятная, а стариков погода волнует больше всего на свете.

– Я бы не оказался здесь, не будь у меня хорошей страховки. Местечко-то не из дешевых.

Этот человек не богат. Его сбережений хватает лишь на то, чтобы позабыть дурной сон. Конечно, обычно я не занимаюсь такими маленькими заказами, но у старичка оказалась рекомендация от компании, к тому же он находился в моей зоне, да и вообще, в больницах есть что-то, что всегда повышает мне настроение. Определенно это тишина и чистота. В санатории можно думать. Если вам в принципе есть о чем подумать.

– Люди привязываются к своим болезням, – говорит старый продавец страховок; рядом с его стулом стоит тележка, на ней – бутыль с кислородом.

За окном, вдалеке, я вижу бассейн, больные прогуливаются на фоне бассейна.

– Он закрыт. Вначале тут собирались построить гостиницу, но поняли, что до города слишком далеко, поэтому решили превратить это место в санаторий. Кто-то решил, что бассейн нам ни к чему.

– Бассейн всем нужен.

– И я про то же, но, видимо, они так не считают.

Потом бывший страховой агент долго молчит. Мы сидим друг напротив друга. Между нами – круглый стеклянный столик, на нем два зеленых коктейля. Коктейли заказал он, но к своему почти что и не притронулся. Я-то свой выпил весь.

– Так жить просто, – признается он наконец. – Боль – это особое занятие, ты можешь предаваться ему без угрызений совести. Вот все, что тебе нужно делать: преследовать боль, которая поднимается по нервам к мозгу.Заблокировать ее там, а после сторожить каждое ее движение. Следить за эффектом от успокоительного тоже нужно – как за дождем. Смотреть, что этот дождь уносит с собой и что остается.

В комнате моего друга стоит десяток экранов. По всем показывают лошадиные бега. Вокруг его кровати бегут сотни лошадей. А на письменном столе стоит небольшой компьютер и бутылка текилы.

– Отсюда я могу контролировать ставки, всем старикам ужасно нравится терять деньги. Я работаю со старичьем из Сан-Сити, а еще с «Зимними пташками» из Кварцсайта.

Я сажусь на кровать и слежу за бегущими лошадьми. Кварцсайт и Сан-Сити – это две крупнейшие в стране коммуны для пожилых. «Snowbirds» – группа старых музыкантов, которые живут в повозках и зиму проводят в пустыне неподалеку от Калифорнии.

– Брось это дело, парень: если ты не сделал ставку, все лошади будут для тебя одинаковыми.

Произнося эти слова, старик подходит к ночно-му столику и достает горсть таблеток.

– «Солнце в кармашке». Антидепрессанты. Лучшая из последних удач. Бери, если хочешь. Это тебе не вульгарная дешевка, которую принимают калифорнийские секретарши. С этим ты можешь продолжать сидеть в ванне, когда уже вытекла вода, а ведь известно, что это самая грустная штука на свете.

Я проглатываю две таблетки, остальное – про запас.

Конечно, мы выпиваем по паре рюмок текилы. Старик мне что-то рассказывает о женщине, умершей много лет назад. Он говорит о ней, словно бы она и сейчас где-то существует, на другом конце длиннющей веревки, и словно бы он ощущает малейшее подергивание на том конце. Как будто один залез в пещеру, а другой ждет снаружи.

Наступает ночь. Мне уже давно пора было бы уйти, но я все так же сижу на кровати. Старик пошел в туалет, так что я сижу один в окружении лошадей. Почему-то когда ты садишься в кресло начальника в большом кабинете или на место шофера в автобусе, или когда просто надеваешь фуражку полицейского, или берешь в руки мясницкий нож, ты на секунду ощущаешь себя в чужой шкуре, как будто ты мог всю свою жизнь быть этим другим человеком. Примерно так я себя и чувствую, сидя на кровати и размышляя, что это была бы за жизнь. Когда старик появляется из туалета, кровать, комната и все вокруг снова переходят к нему.

– Сейчас меня пытаются лечить прокаином. Врачи говорят, что воспоминание о боли связано с телесными недугами. Тебя обкалывают ампулами прокаина по всему телу, пытаясь выпустить бесов на волю. Колют в каждый шрам, в каждую родинку: они полагают, что кожа тоже способна потерять память.

Мы выпиваем еще текилы, а в это время лошацъ по кличке Кастро на голову обходит фаворита на ипподроме в Санта-Монике. Шестьдесят к одному.

– Мать твою, ненавижу сюрпризы. Среди этих стариков всегда найдется кто-нибудь, кто ставит на явного неудачника. Есть люди, способные поставить,, и на лошадь с тремя ногами.

Затем отставной продавец страховок провожает меня до дверей санатория, до черной решетки с копьями и щитами, сохраняющей достоинство старой кинозвезды. Когда я сажусь в такси, он машет мне рукой.

– Как там ваш старик? – спрашивает таксист. Само собой разумеется, что этот человек – мой отец.

Лучше, много лучше.

«Солнце в кармашке» начинает делать свое дело, самые грустные письма никогда не приходят по адресу. Вот так работают антидепрессанты. Заблудившиеся почтальоны, забывающие доставить дурные вести. Нейроны превращаются в домики, обнесенные живой изгородью, с неприступными почтовыми ящиками.

Мы выезжаем на шоссе 10 и с чистой совестью вверяем себя воскресным пробкам. Естественно, я никуда не тороплюсь. Напротив резервации Сан-Хавьер попал в аварию грузовик. На земле, у подножия гигантской неоновой рекламы «Best Western» лежит накрытый одеялом человек. Ветер колышет одеяло. Я наблюдаю раз десять, как появляется и исчезает рука покойника.

Когда таксист бросает взгляд в зеркало заднего вида, единственное, что он может увидеть, – это спокойного парня с безмятежной улыбкой на лице.

Твоя мать говорит, что эта работа идет мне на пользу. Еще она говорит, что никто точно не знает, где тебя носит. Возможно, ты в Токио, но так же возможно, что и не там. Твоя мать всегда выигрывает каким бы удивительным это тебе ни казалось. Ей известно о рулетке что-то такое, чего другим людям знать не дано.

Кстати, ни единой торговой операции за эти последние дни и никаких сообщений от компании. Такие «чистые», то есть пустые дни без заказов и новых поступлений порождают чувство неуверенности. Такие дни расползаются от меня, словно червяки из старой дырявой коробки от ботинок.

Весь вечер пью мескалевую водку. Снаружи все темное, правда, не всегда. Время от времени пустыню освещают вспышки фотоаппаратов охотников за НЛО.

– Как поживает ваша жена?

– У меня нет жены.

– Конечно же есть. Или, по крайней мере, была. Такая красивая девушка. Разве вы не танцевали в Финиксе на краю бассейна, на том празднике, в доме мексиканского кинопродюсера?

– Я не танцую.

– Хорошо, но она-то уж точно танцевала. Танцевала босиком на краю бассейна. Люди там ходили в основном нагишом. Мы все накачались амфетаминами, и ТТ, и французским вином. Еще там были марьячи и даже тигр, который прогуливался между людьми, как застенчивый гость. Такие праздники не забываются.

– Она умерла.

– Умерла?

– Да. Умерла. Больше не танцует. Ничем больше не занимается. Она умерла.

– Боже мой! Такая прекрасная девушка.

– Да. Вроде того.

– Умерла. Боже мой, охрёнетъ можно.

– Да, именно охрёнеть. Ничего другого не остается.

– Господь всегда забирает самых лучших.

– Да, так говорят. А теперь, с вашего разрешения, мне нужно выехать из Финикса до того, как начнут закрываться офисы – потом движение становится просто ужасным.

– Прошу прощения. Дело в том… я никак не мог предположить… я хочу сказать – как я мог бы предположить? Вам, наверное, пришлось очень трудно.

– Очень трудно, да, ужасно трудно – только что же с этим поделаешь. Она на небесах, и вы же знаете, оттуда не возвращаются. А теперь я все-таки хотел бы получить то, что мне причитается, и убраться из Финикса и постараться думать о других вещах.

Мой клиент, кроме всего прочего – еще и аккуратнейший бизнесмен, он передает мне конверт с деньгами и многословно прощается, пока я дожидаюсь машины в дверях его офиса.

Когда мы наконец выезжаем на шоссе 17, оказывается, что время упущено. Шоссе представляет собой длинную пробку из автомобилей, которые разъезжаются по домам после долгого трудового дня. Мы все устали. Некоторые знают почему; другим – вроде меня – этого вспомнить не дано.

Плохие вести из федеральной тюрьмы. С другой стороны, ничего нового.

В федеральной тюрьме, в шесть часов вечера, к носилкам, поразительно напоминающим крест, привязали преступника и сделали ему шесть смертельных инъекций. Яда достаточно, чтобы убить человека шесть раз. Разумеется, мороженое, цветы, пакетики с чипсами, дети, матери, машины на шоссе, параболические антенны, приветствия, прощания, аварии, морозильные камеры, объятия и штрафы – все, абсолютно все остальное нисколечко не изменилось. Все осталось по-прежнему, и вот ты садишься возле входа в кинотеатр, а потом, много позже, уходишь в раздражении, поскольку человек, которого ты ждал, не явился.

Как ни странно звучит, есть люди, совершенно неспособные в одиночку зайти в кинотеатр.

В шесть вечера я в Уинслоу, пью пиво в красивом испанском ресторане. Стулья в зале массивные, резные, работы мастеров из Сеговии. Все официанты – мексиканцы.

Потом я выхожу прогуляться. Еще не стемнело, но фонари уже горят. Говорят, что когда только ввели в употребление, электрический стул, во время казней свет в городе мигал. По-моему, справедливо: хоть на секунду, но весь город был вынужден задуматься о том, что происходит за тюремными стенами.

Я не первый раз работаю рядом с тюрьмой, еще мне кажется, что мне приходилось работать и внутри, но естественно, знать это наверняка невозможно.

Сегодня казнили продавца пылесосов, который изнасиловал и зарезал трех женщин, сфотографировал все происшедшее на цифровую камеру и через Интернет распространил снимки на полмира. Акцию продавца пылесосов надо признать успешной – его страничку посетило примерно полмиллиона человек. Государственный прокурор предложил призвать их всех к ответственности как соучастников убийства.

Закат над красной аризонской пустыней воистину прекрасен.

Ровно в семь у меня встреча с маленьким нервным типом, который оказывается государственным свидетелем. Нотариус, которому платят за то, что он присутствует при казнях и аккуратно фиксирует, кто что говорил, как одни смотрят в пол, а другие, наоборот, смотрят прямо в глаза покойному, и как одни плачут, а другие удовлетворенно аплодируют. Когда я подъезжаю, я вижу из окна такси, что в парке собралось около сотни людей. Казней становится все больше. Количество удовлетворенных апелляций снизилось в Аризоне по меньшей мере вдвое. Машина сбоев не дает.

Нотариус, мой клиент, присугствовал на девяноста трех казнях. Он не хочет вечно хранить воспоминания о них, поскольку боится, что такое количество насилия в конце концов сдетонирует у него в голове, а посему, пока солнце опускается над тюрьмой Уинслоу, мой друг перетряхивает свою память с помощью чудесной химии, которой равно нет дела до живых и до мертвых.

– Как все прошло сегодня?

– Хорошо, точнее говоря, как всегда – они сейчас столько народу кончают, что все идет своим чередом: группы протеста, родственники жертв, адвокаты, пресса – все то же самое. Смерть – наше ремесло.

Итак, мой друг желает позабыть обо всем, потому что надвигаются выходные, и смерть мешает ему спокойно спать, и, конечно, его сексуальная жизнь уже не та, что была, а в этих местах секс – единственное развлечение помимо коридора смерти. Здесь трахаются больше, чем во всем штате. Такова статистика. Разумеется, химия в коридоре смерти строжайше запрещена. Никому не нужен сидящий в камере убийца с пустой головой. Это было бы несправедливо по отношению к нему. Это было бы несправедливо по отношению к его жертвам. Преступления должны оставаться в памяти.

– Все нужно забыть, – говорит мой друг, он заказал себе коктейль такой величины, что в бокале можно было бы утопить собаку, – Забыть все дни. Те, что были, и те, что будут. Пять часов и шесть часов – все сроки, но особенно шесть.

– А почему всегда шесть часов?

– Не знаю. Предполагаю, что во всем необходим порядок.

Сначала он допивает коктейль. Потом мы заказываем пиво. Уже ночь. Деревья в парке колышутся, люди ведут себя оживленно. Одни уходят, другие только что появились. У одних в руках библии, У Других – плакаты, написанные почерком душевнобольных. Один из плакатов гласит:

СДЕЛАЙТЕ ИМ ПОБОЛЬНЕЕ.

Поют свои песни исполнители обещаний. Исполнители обещаний – не фанатики, это белые, обретшие веру. Они вздымают вверх кресты и флаги. Держат на руках детей. Улыбаются. Они готовы. Никто точно не знает к чему. Стопы их опираются на традицию, глаза устремлены в будущее.

В песне исполнителей обещаний, между прочим, поется:

ЭТО НЕ МЕСТЬ, ЭТО СПРАВЕДЛИВОСТЬ.

Мы пьем пиво, закусываем пирожками. Мой худощавый друг впадает в беспокойство. Его жену зовут Соня. Она мексиканка. Она ждет его дома, ужин на плите. Поэтому я передаю моему другу его заказ и забираю свои деньги.

– В любом случае, я им больше не нужен. Они уже два года передают казни по телевизору. У них есть тридцать миллионов свидетелей.

Тут мой друг абсолютно прав. Однако он продолжает глядеть на меня.

– Это честная, хорошо оплачиваемая работа. У нас двое детей.

– Вот и славно. А теперь, с вашего разрешения, я тороплюсь, у меня автобус через час.

Мы поднимаемся одновременно. Он не сказал, как зовут его детей, и в глубине души я этому рад, потому что для меня имена детей клиентов совершенно не важны.

Пока я жду такси, мимо проходит группа протеста. ВРАГИ СМЕРТИ. Так написано у них на футболках.

Тюрьма залита светом, как футбольный стадион. Вертолеты садятся, взлетают и курсируют вокруг здания. Телевизионщики заканчивают собирать аппаратуру и исчезают. Когда гасят прожекторы, снова становятся видны огоньки свечей. Шум винтов все еще покрывает шепот молящихся.

Час спустя я сажусь в автобус, идущий через пустыню. Время – восемь часов с небольшим. Определенно мой друг уже уселся ужинать, столь же довольный жизнью, как продавец обуви.

Когда мы проезжаем мимо резервации, индейские ребятишки машут мне рукой.

До Тусона – три часа пути. Над автобусом пролетает самолет, затем он садится прямо на песок. По пятницам аэропорт переполнен, и самолеты садятся где только могут. Конечно же лишая сна индейцев и койотов.

Волшебный мир ножных фетишистов оказывается еще более волшебным, чем можно было представить, и пока я одновременно обсасываю оба больших пальца на ногах улыбчивой колумбийки, у которой на торте в последний день рождения стояло никак не больше тринадцати свечей, я продолжаю размышлять о том, кому же взбрело в голову назначать мне встречу в подобном месте и что за воспоминания захочет стереть такой человек. Как бы то ни было, если моя странная работа хоть чему-то меня научила, так это тому, что нельзя пытаться постичь мотивы поведения других людей – иначе сам угодишь в те же ловушки. Следует также признать, что, когда держишь во рту ножки юной мулатки, размышляется просто великолепно и что в этой ситуации даже самые потаенные глубины неожиданно раскрываются тебе с той же ясностью, с какой видны цветы, освещенные только светом от бассейна, стоящего посреди пустыни.

Мой клиент – а это оказывается европейская женщина, наверняка итальянка, – рассказывает, что сама провела много вечеров в стеклянных кабинках с лежащими нагишом девушками, которые отдают в распоряжение фетишистов только ступни и пальцы,' и что это занятие принесло ей самой моменты потрясающей ясности, и что, само собой разумеется, именно эти моменты ей теперь и нужно забыть. За любую цену.

В конце концов я не решаюсь воспользоваться ее спонтанной откровенностью и продаю стандартный пакет по официальной цене, а она в благодарность приводит мне изысканнейшую кореянку с ножками, маленькими, как дольки лимона.

– Мне не раз приходилось прилетать из Парижа лишь для того, чтобы поцеловать эти ножки, – признается итальянка и уходит из моей жизни бог знает куда.

Остаток вечера я провожу в море блаженства. Девушки подносят свои пальчики к языкам фетишистов сквозь узкие прорези в стеклянных кабинках, а все мы, фетишисты, храним благоговейное молчание, словно в исповедальнях, и с жаром отдаемся откровениям этой правдивейшей из религий.

Когда я ухожу, уже глубокой ночью, меня, разумеется, охватывает такой же стыд, как после посещения церкви, и, разумеется, то же смятение.

Тем не менее, аминь.

И как раз когда начинает казаться, что аризонское солнце понемногу растапливает снег в горах Сьерра-Виста и Рио-Рико радостно несет свои воды плантациям подсолнечника в пригородах Санта-Круса, – тогда на ярких скатертях в кафе, на голубой глади бассейнов, на отливающих металлом корпусах кадиллаков проявляется это прискорбное происшествие с убийством мексиканской шлюхи, и конечно, праздник мой испорчен и сон мой пропал.

Автобус на Ногалес опаздывает из-за очередной дорожной аварии. Пассажирский самолет рухнул этим утром на шоссе 19. Перекрыто все движение севера на юг. Привычные уже вопли в теленовостях и я смотрю на шоссе, как смотрят на вещи, которые минуту назад имели смысл, а сейчас не имеют. Как пустая бутылка или порванный билет. Все утро по небу снуют вертолеты – они заменяют автобусные перевозки. Первые два я пропускаю, потому что никуда не тороплюсь и потому что не хочу лететь над рядами покойников, разложенных по всему шоссе. Поэтому я усаживаюсь в международной кофейне-пончиковой, выпиваю бутылку пива и принимаюсь ждать в окружении сиропа и мармелада; мое беспокойство можно сравнить с беспокойством человека, который мчался по трассе и услышал звук удара о свою машину, но не может отыскать поблизости сбитое животное. Странное местечко. На стенах – фотографии огромных пончиков, погруженных в сливки и шоколад, а за столиками – сотни ужасающе тучных мужчин и женщин, поглощающих сотни пончиков.

Столики и стулья розового цвета, стены и потолок голубые, пластмассовые цветы в горшках, старушка, которой нужно в Сан-Сити, прячет в сумочке собаку, присутствует и умственно отсталый, который угрожает официантке пластиковой ложкой, присутствуют по меньшей мере два одноруких старика, а питьевой фонтанчик у входа пересох.

Богу неведомо, что на свете бывает такое.

Один из официантов подходит ко мне, чтобы сообщить: «Меня зовут Роза, но я не мексиканка». Потом добавляет: «Вам не надо бы кушать это дерьмо, люди сходят с ума от сладкого. Слишком много сахара в крови. Те, кто не ослеп, потеряли рассудок».

Роза, которая по всем остальным признакам является крепким мужичарой лет сорока с татуировками на предплечьях, приглашает меня пройти на автостоянку позади империи пончиков, напротив империи жареных цыплят «Старый полковник», затем скидывает фартук и колпак, запрыгивает в помятый фургончик, насыпает на кожаном сиденье две дорожки кокаина и свертывает долларовую купюру. Далее Роза показывает мне фотографию двух деток, сидящих на складных пластмассовых стульчиках рядом с кактусом. Я не знаю, что и сказать. Потом он произносит: «Не нужно ничего говорить», закрывает фургончик, надевает фартук и колпак и возвращается к работе. Местный охранник вытаскивает из заведения умственно отсталого, который все еще вооружен пластиковой ложкой. «Снежок» у Розы хорош. Международная пончиковая сверкает, как гора сахара.

Парень с ложкой в руке рыдает, сидя на площадке автостоянки. Теперь мне, разумеется, снова необходим кокаин. Одна дорожка почти ничего не дает. Она оставляет тебя в положении Христа, висящего лишь на одном гвозде.

На плато Кайбаб, неподалеку от Большого Колорадского каньона, есть долина, в которой туман стелется по поверхности земли, и туман этот быстрый и холодный, и это так необычно, что, проезжая мимо, нельзя не остановить машину и не пройтись по этому туману, и хотя туристов привлекает сюда великий разлом, именно это странное место пугает так, что забыть потом невозможно.

Мой водитель остается в машине, включив отопление и выключив радио. Пока я иду по долине, я слышу только этот белый туман, ползущий по земле, словно войско карликовых привидений.

Мои зубы? Большое спасибо, и, конечно, я отказываюсь улыбнуться: дантисты ожидают чужих улыбок с тем же нетерпением, с каким ростовщик бросает взгляд на красные цифры твоего банковского счета.

Сейчас половина всех американских пенсионеров пересекает границу, чтобы пройти в Мексике дешевый, но достойный ремонт, а мой друг-дантист тем временем попивает французское вино в обшитом дубом номере-люкс самой старинной и знаменитой горной турбазы в этой части света, построенной французскими колонистами прямо на краю каньона, столь элегантной, что можно даже забыть, что она расположена в Аризоне. Мой друг объясняет, что его мексиканские коллеги сбивают цены, ставя клиентам неестественно белые лошадиные зубы.

– А зубы – это ведь не дверца холодильника. Люди никак не могут этого понять, – говорит мой друг, по горло погруженный в джакузи, с бокалом вина в руке, разглядывая снег на деревьях и великую черную дыру под ними.

Сделка завершена, и на всем протяжении обратной дороги в Финикс меня занимает лишь белый туман в долине Кайбаб, и когда я приезжаю в резервацию индейцев-гуалапаи для проведения очередной торговой операции, этот туман все еще меня занимает. По неизвестной причине мне кажется, что он останется со мной навсегда. Самый старый индеец рассказывает невероятную историю о лесном пожаре, случившемся более тридцати лет назад. «Этот пожар лишил меня всего, – говорит индеец, – и для меня он как бы и не затухал; именно поэтому я вас позвал: ведь потушенный пожар способен спалить человеческую жизнь без остатка».

Закончив с индейцами, я еду на той же машине в аэропорт Валье-Дорадо; в ожидании взлета я на мгновение представляю, что жизнь моя могла бы сложиться иначе. Я представляю себе дом поблизости от города, но все-таки достаточно далеко, и в саду моем никого нет, и нет ничего, что стоило бы забывать, и ничего, что стоило бы помнить.

Утро в Тихуане, и я один, и коврик в моей комнате синий, а шторы желтые, и нужно возвращаться, чтобы пройти проверку, и на сей раз результат оказывается положительный – что вполне логично, – хоть я и не знаю, почему так вышло, и это тоже вполне нормально, потому что, только забыв все, ты становишься абсолютно невинным и в то же время безоговорочно виновным.

Будем ждать новостей из компании. А пока я впервые гуляю по улицам Тихуаны и, как это впервые обычно и бывает, сбился с дороги.

Что-то странное творится со мной в последние дни. Стал просыпаться по ночам. Конечно, это тахикардия, и каждый шаг по комнате для меня – первый и в то же время последний, и первая бутылка пива из мини-бара кладет конец всему пиву, а также всему виски и джину, и когда я наконец получаю сообщение из компании, оно оказывается уже шестым, и прошло много дней, целых три недели, и, разумеется, меня снова отстранили.

Сегодня утром чрезвычайно обходительный агент изъял у меня чемодан вместе со всеми записями. Он сказал: «Я-то понимаю, и даже они по-своему все понимают». Потом он говорил со мной о каком-то немецком архитекторе и о мертвой мексиканке. Однако для меня все это – пустой звук. Он спрашивает, готов ли я занять место в Бразилии, и я отвечаю, что лучше бы этого не делать, но конечно, если нет другой возможности, я согласен. Другая возможность всегда есть. Так он говорит. Сейчас, прежде чем думать о новом назначении, мне рекомендуют отдохнуть. Прекрасно. Прощайте, дорогой друг. Когда он говорит «друг», кажется, что мы действительно друзья. Все может быть. Я провожу остаток дня в комнате, а всю ночь – на улице.

Я знаю, меня отстраняют уже не в первый раз. Есть вещи, о которых нельзя забыть, – например, шум взлетающих самолетов или холод в руках.

Новая информация. Они посчитали нужным не отпускать меня, а еще посчитали нужным вернуть меня домой. Но, вероятно, окончательное решение еще не принято. Постепенно я начинаю чувствовать себя лучше. И даже очень быстро. Лучше по утрам и еще лучше по вечерам. Еще два дня в Тихуане. Вчера Мексика обыграла Бразилию в Кубке Америки. Люди радуются, это национальный праздник. Я целовал девушку на улице. Флаги, музыка и текила. Возле бассейна я видел странного человека в несообразных ботинках – как для гольфа, только без шипов, а официант принес мне дайкири – за счет заведения.

Когда небо потемнело, хотя это были просто-напросто облака, у меня возникло ощущение, что все кончается, а также ощущение, что я чувствовал подобное уже миллион раз.

В Тихуане льет дождь, а когда в Тихуане льет дождь, лучше всего поискать себе занятие. Поэтому, когда сидящий в машине толстый мексиканец в белой футболке и шортах спрашивает, не хочу ли я отправиться с ним, я соглашаюсь. Мы выезжаем на национальную автодорогу, ведущую к самой столице, и мексиканец начинает гладить меня через штаны, и я это позволяю. Потом я прошу включить радио, песня мне незнакома, но все равно я начинаю подпевать, потому что это явно что-то из «Старых жеребцов», а все песни «Жеребцов» одинаковы. Автодорога ведет к столице, но нам так далеко не нужно. В двадцати километрах от Тихуаны мы въезжаем в поселок сборных домиков. Когда мы заходим в один из них, дождь все еще идет, и пока этот тип раздевается, я достаю из холодильника бутылочку пива и подхожу к окну; я смотрю, как вода подтекает под дом, стоящий на деревянных сваях – будто пузатое насекомое на тоненьких лапках. Вокруг домов, которые на самом деле один и тот же дом, разбиты клумбы. На другой стороне шоссе стоит бензоколонка, но дождь настолько сильный, что ее почти не видно. Туда въезжают и выезжают грузовики – это видно хорошо. Огромные грузовики-дальнобойщики с шоссе Панамерикана.

На мексиканце надет корсет для самоистязания с множеством маленьких острых иголок, которые впиваются в кожу. Корсет оснащен зубчатым колесиком, позволяющим регулировать глубину, на которую впиваются иглы. Мексиканец пока что не кровоточит. Иголки колют ему грудь, спину и пах вокруг яиц. Мексиканец смотрит на меня и поглаживает свой член, а я смотрю на него, сидя возле окна.

Шоссе Панамерикана пересекает Америку от Чили до самой Канады. Грузовики здесь огромные, как танкеры. Некоторые идут в сопровождении собственных вертолетов охраны. Нужно быть безумцем, чтобы выйти или выехать на Панамерикану. Грузовики давят все, что попадается им на пути. Движение пассажирского транспорта запрещено с тех пор, как автобус с миссионерами натолкнулся на колонну молоковозов. Говорят, проповедники плавали в молоке, как бревна в речном потоке.

Мексиканец проворачивает колесико, и иголки выступают еще на миллиметр, в нескольких местах появляются капельки крови. Тогда он просит меня поцеловать его, но я продолжаю сидеть на стуле. Есть такая песенка, «Мое глупое сердце», в ней поется:

«Любить и нравиться – большая разница».

Когда я выхожу из сборного домика, дождь больше не идет.

Утро я снова встречаю в бассейне, все кажется новым, как будто именно сегодня появился на свет миллион новых насекомых. Агент мексиканской полиции спрашивает о каком-то немецком архитекторе. Бывают и такие дни. Я, естественно, понятия не имею, о чем он говорит, поэтому я заказываю пинья-коладу, хотя и знаю, что она мне не нравится, а другую заказываю для агента, хотя он, естественно, отказывается.

– Мы обязаны задать эти вопросы.

– Ну вот и задавайте.

– Официанты говорят, что видели там тех немцев. Говорят также, они общались еще с каким-то европейцем.

– Да, я европеец, это верно, но ведь со столькими людьми приходится общаться, всех запомнить невозможно.

Затем агент показывает мне фотографию, это фотография мексиканской девушки.

– Такую не знаю.

Красивая девушка с потрясающей грудью. В короткой футболке с портретом Брижит Бардо.

– А вот эту я знаю. Полицейский улыбается.

– Полагаю, если бы вы ее видели, то не забыли бы. Такие девушки не забываются.

Разумеется, в этом я не могу с ним согласиться.

– Поверьте мне, забывается все.

После этого агент уходит, посему я отставляю пинья-коладу в сторону и заказываю пиво.

И в эту минуту мне вспоминается песня, которую Аструд Жилберту пела дуэтом со своим шестилетним сыном Марсело:

«Красоты твоей мне не нужно, я влюбилась бы все равно».

Память – это очень глупая собака: ты бросаешь палку, а она приносит тебе что угодно другое.

Вести из дома.

Все удручены смертью моей сестры. Женщины, которой я не помню. Моя мать, которую я помню, отправляется из Каракаса в Мадрид, чтобы присутствовать на похоронах. Мать вернулась в Венесуэлу, к своим, после развода с моим отцом. А отец мой – великолепный рыбак и остывший человек. Усталый человек, как он говорит. Моя мать работала конферансье в цирке. Дружила с укротителями львов и метателем ножей. На похоронах все спрашивали про меня. Не знаю, что они хотят сказать, когда говорят «все». Под Мадридом у моего отца загородный дом на берегу речки. Он ловит там приличного размера угрей. Мать моя выросла в Каракасе. Ее веселая тропическая жизнь не вмещалась в печальную и сухую жизнь в Мадриде. К тому же она отлично танцует: танго, болеро, хоропо. Она повсюду ездила с цирком. Потом цирк кончился, да в общем-то, и она тоже, одновременно с цирком. Сестру свою я не могу вспомнить, тем не менее я задаюсь вопросом: что движет человеком, направившим на себя ствол ружья, и что поддерживает дистанцию между ружейным стволом и нами, живыми. Компания, со своей стороны, грозит снова приставить меня к веселящим наркотикам. Возвращение к деткам и дискотекам – это, должно быть, самая черная из возможных участей. Послать бы их всех по адресу, однако в свете последних отстранений моя ситуация – критическая. Они используют именно это слово. Им нужен человек в Берлине, и моя критическая ситуация не дает права на выбор. Я агент, находящийся под подозрением. Продавец, весь пройденный путь которого может оказаться напрасным. Разумеется, все зависит от меня, и, разумеется, они принимают в расчет мое мастерство и мою ценность. Ну и конечно – желаем трудовых достижений и удачи. На этом послание заканчивается. Так что я включаю телевизор, нахожу музыкальный канал и достаю из мини-бара пиво. По какой-то причине я разглядываю свои руки, а потом высовываюсь из окна и разглядываю вертолеты. Рядом с кроватью висит семейная фотография в церкви. Мать держит младенца над купелью. Возможно, это самый странный снимок, какой я когда-либо видел в гостиничных номерах. В остальном я чувствую себя хорошо, меня лишь немного беспокоит мысль, что придется возвращаться к стимуляторам и бесконечной музыке дискотек, к отвязным девчонкам и пьяным тупым фашистам-малолеткам. Я такой же усталый, как мой отец. Как будто усталость – это наследственная болезнь. Я пью, пока не начинает светать, потом выключаю телевизор и засыпаю.

Отец рассказывал мне, что иногда ему приходится часами ждать на берегу реки, пока в конце концов не появится какой-нибудь прохожий, которому отец сможет показать своих замечательных угрей.

За эту линию заступать запрещается.

Помню, такую надпись я прочел на крыле самолета. Что еще? Помню фотографию мальчика, сидящего рядом со своим отцом на каких-то бревнах. Конечно, я только предполагаю, что мужчина на снимке – его отец, но именно так я когда-то подумал.

В баре ко мне подходит девушка, мексиканка. Выясняется, что она живет в Сан-Диего, а здесь она проездом, ей нужно кое-что уладить. Так она выразилась. Я ни о чем ее не спрашиваю, но она настойчиво пытается мне все объяснить. Брат-астронавт, мать, не доверяющая космосу, хромоногий пес, сынишка, который еще только должен родиться, и жених, четвертованный заводским вентилятором. В общем, одна из этих абсурдных историй, которые делают человеческую жизнь столь забавной.

Мы долго болтаем и пьем, потом идем ко мне в гостиницу купаться в бассейне. На девушке очень открытый голубой купальник, она хорошо плавает. Мы поднимаемся ко мне, раздеваемся и пытаемся заняться сексом, но у меня не встает. Тогда она берет в рот, и кажется, что дело вот-вот пойдет на лад, но в итоге все-таки ничего не выходит, она ложится на кровать и закуривает.

– Я говорила тебе, что мой брат – астронавт?

Да, да, рассказывала.

– Первый коренной мексиканец-астронавт. Здесь это ничего не значит.

Затем она одевается и уходит. Как только мексиканка выходит за дверь, я распахиваю окно, выбрасываю пепел и мою пепельницу. Валюсь на постель, засыпаю и слушаю отчетливый звон адских колоколов, а когда в конце концов просыпаюсь, у меня возникает ощущение, что прошло десять лет, хотя прошло всего только два часа, и в мою дверь стучат.



Помоги Ридли!
Мы вкладываем душу в Ридли. Спасибо, что вы с нами! Расскажите о нас друзьям, чтобы они могли присоединиться к нашей дружной семье книголюбов.
Зарегистрируйтесь, и вы сможете:
Получать персональные рекомендации книг
Создать собственную виртуальную библиотеку
Следить за тем, что читают Ваши друзья
Данное действие доступно только для зарегистрированных пользователей Регистрация Войти на сайт