Книга Кресло русалки онлайн - страница 3

Глава третья

Когда я спустилась, Хью готовил завтрак. Еще перед тем как войти на кухню, я слышала, как шипят сосиски «Джимми Дин».

– Я не хочу есть.

– Но тебе надо поесть, – настаивал Хью. – Ты не должна снова опускать руки. Поверь мне.

Во всех критических ситуациях Хью устраивал эти утренние пиршества. Похоже, он серьезно верил, что они могут взбодрить нас.

Прежде чем спуститься, он заказал мне билет в один конец до Чарлстона и отменил утренний прием больных, чтобы отвезти меня в аэропорт.

Я села за кухонную стойку, мысленно приказав себе не думать о некоторых вещах: тесаке и отрубленном пальце матери.

Дверца холодильника открылась с мягким, чмокающим звуком и снова закрылась. Я наблюдала за тем, как Хью разбил четыре яйца. Он стоял у плиты с лопаточкой и помешивал содержимое сковородки. Влажные каштановые завитки выбились на воротник. Я уже собиралась сказать что-то насчет того, что ему следует подстричься, что он выглядит как стареющий хиппи, но вовремя прикусила язык. Вместо этого я обнаружила, что разглядываю Хью. Люди всегда рассматривали его: в ресторанах, театрах, книжных лавках. Я перехватывала их вороватые взгляды, преимущественно женские. Его волосы и глаза были невероятно насыщенного цвета, а подбородок украшала симпатичная ямочка.

Как-то, решив подшутить, я сказала ему, что, когда мы вместе, никто не замечает меня, настолько он красивее, на что он вынужден был ответить, что я тоже привлекательная. Но, по правде говоря, я Хью и в подметки не годилась. В последнее время в уголках глаз у меня появилась паутина морщинок, и периодически я ловила себя на том, что сижу перед зеркалом, оттягивая кожу на висках назад. Волосы, сколько себя помню, были какого-то невообразимого белобрысого цвета, а теперь в них появилось еще и несколько седых прядей. Впервые я почувствовала, что время подталкивает меня в таинственный край, где обитают женщины в период климакса. Моя подруга Рей уже исчезла там, а ведь ей было всего сорок пять.

Старение Хью, похоже, протекало в более легкой форме, лишь оттеняя его мужественную внешность. Людей по-прежнему привлекало в его лице сочетание интеллигентности и доброты. Меня поначалу оно тоже пленило.

Я склонилась над стойкой – зернистый гранит холодил локти, мне надо было вспомнить, как это было когда-то. Какими были мы.

Он появился на моей первой так называемой художественной выставке, проходившей в крысином углу, который я сняла на блошином рынке. Я только что закончила школу Агнес Скотт, получив степень бакалавра искусств и обзаведясь непомерно раздутыми мечтами о том, как буду успешно продавать свои работы и сделаюсь добросовестным художником. Никто, однако, за весь день так по-настоящему и не удостоил вниманием мои изделия, за исключением какой-то женщины, которая назвала их «театром теней».

Хью, учившийся на втором курсе психиатрического отделения в Эмори, зашел на рынок за овощами. Когда он заглянул в мою палатку, я заметила, как глаза его загорелись при виде моей работы «Целующиеся гуси». Странное было произведение? но, пожалуй, и мое любимое.

Я скопировала интерьер ящичка с викторианской гостиной – английские розовые обои и торшеры со сборчатыми абажурами, – поставила внутрь бархатный диванчик из кукольного дома и приклеила к нему, голова к голове, двух пластмассовых гусей.

Источником вдохновения для меня послужила история из газеты, где рассказывалось о диком гусе, который во время миграции отстал от своей стаи, чтобы не бросать подругу после того, как ей перебили крыло на парковке возле универсама? Кто-то из продавцов взял раненую птицу к себе, но ее друг целую неделю бродил по парковке, горестно крича, пока продавец не приютил и его тоже. В заметке говорилось, что им предоставили отдельную «комнату».

Газетная вырезка висела снаружи, а сверху я прикрепила красный велосипедный гудок, напоминавший грушу и издававший звуки, похожие на крик диких гусей. Только половина посетителей попробовала гудок в действии. Я вообразила, как это характеризует их: они больше склонны к игре, чем обычный человек, и не так церемонятся.

Хью склонился над ящиком и прочитал заметку, а я ждала, что он будет делать дальше. Он дважды нажал на гудок.

– Сколько вы за это хотите? – спросил он.

Я помолчала, набираясь мужества произнести «двадцать пять долларов».

– Сорок – пойдет? – поинтересовался Хью, доставая бумажник.

Я смутилась, сбитая с толку тем, что кто-то готов выложить такие деньги за целующихся гусей.

– Пятьдесят?

– О'кей, пятьдесят, – быстро отреагировала я, стараясь быть серьезной.

Тем же вечером он назначил мне свидание. Через четыре месяца мы поженились. Четыре года композиция с целующимися гусями простояла на тумбочке Хью, затем переехала на книжную полку в его кабинете. Пару лет назад я обнаружила ее у него на письменном столе, отвалившиеся кусочки были аккуратно склеены.

Однажды он признался, что заплатил эти деньги только ради того, чтобы я с ним встретилась, хотя правда заключалась в том, что ему на самом деле понравились целующиеся гуси, а то. что он дважды прогудел в гудок, действительно характеризовало какую-то другую сторону его натуры, которую почти никто не замечал. Люди всегда обращали внимание на его выдающийся интеллект, способность расчленять и анатомировать, но ему нравилось веселиться, и он часто подначивал меня на какие-нибудь совершенно неожиданные вещи: «Пойдем отметим День независимости Мексики или предпочтем бег в мешках?» И в субботу днем мы отправлялись на конкурс, участники которого прикручивали колеса к кроватям и пускались наперегонки через центр Атланты.

Кроме того, люди со стороны редко замечали, как глубоко и проникновенно он способен чувствовать. Он по-прежнему плакал всякий раз, когда пациент кончал жизнь самоубийством, и временами становился грустным при виде того, в какие темные, мучительные тупики люди загоняют сами себя.

Прошлой осенью, собирая вещи в стирку, я наткнулась на шкатулку в самом низу ящика для его нижнего белья. Наверное, не следовало этого делать, но я уселась на кровать и принялась исследовать содержимое шкатулки. В ней лежали все молочные зубы Да, маленькие и пожелтевшие, похожие на кукурузные зернышки, и несколько рисунков, которые она сделала на его рецептурных бланках. Там был знак отличия, который его отец получил за Пёрл-Харбор, карманные часы его деда, четыре пары запонок, которые я дарила ему к разным годовщинам. Я сняла резинку с небольшого бумажного свертка и обнаружила там свою помятую фотографию, отснятую во время нашего медового месяца в горах Блю-Ридж, на которой я позирую перед арендованным нами трейлером. Еще были открытки и любовные записки, которые я посылала ему долгие годы. Все это он сохранил.

Он первым признался, что любит меня, две недели спустя после нашей встречи, еще до того, как мы успели заняться любовью. Мы сидели в столовой недалеко от кампуса Эмори и завтракали в кабинке у окна. «Я почти ничего о тебе не знаю, но я люблю тебя», – сказал он и с тех пор неукоснительно держался данного обязательства. Даже теперь он редко когда отлучался надолго, не предупредив меня.

Вначале я испытывала к нему неудержимое, жадное влечение, пока не родилась Ди. Только тогда желание пошло на убыль, но мне удалось его приручить, как дикое животное в неволе, которое притворно потешает своих хозяев, зная, что за этим последует очередное лакомство. Все же весь азарт охоты куда-то улетучился.

Хью поставил передо мной тарелку с яичницей и сосисками.

– Давай налегай, – скомандовал он.

Мы ели, сидя рядом, окна по-прежнему были замутнены утренними сумерками. Дождь погромыхивал в водостоках, и мне показалось, что где-то вдалеке хлопнули ставни.

Я положила вилку и прислушалась.

– На острове, когда штормит, ставни у нас хлопают точно так же, – сказала я, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.

Хью перестал жевать и посмотрел на меня.

– Мать накидывала на кухонный стол простыню, забиралась под него со мной и Майком и читала нам при свете фонарика. Снизу к столешнице она прикрепила распятие, и мы лежали на полу и глядели на него, пока она читала. Мы называли это «Штормовая палатка». Думали, что здесь ничего не страшно.

Хью обнял меня, а я прижалась щекой к его плечу – выверенное, автоматическое движение, такое же старое, как наш брак.

Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, яичница давно остыла, а странный стук все продолжал доноситься, и вдруг я почувствовала, как наши тела объединяются, и уже не могла провести границу между его плечом и своей щекой. Это было такое же ощущение, как в детстве, когда отец прикладывал своей палец к моему, сравнивая их по длине. Когда пальцы соприкасались, они как будто сливались в один.

Я отодвинулась, выпрямилась на табурете.

– Просто не верится, что она могла такое сделать, – сказала я. – Боже мой, Хью, думаешь, ее нужно положить на обследование?

– Я ничего не могу сказать, не поговорив с ней. Похоже на навязчивое состояние.

Я заметила, что Хью смотрит на мои колени. Тогда я обмотала палец салфеткой, будто чтобы остановить кровотечение, потом размотала, стыдясь своих мыслей.

– Почему палец? Почему именно палец?

– Тут не обязательно искать причину. Навязчивые идеи обычно иррациональны. – Он встал. – Слушай, а почему бы нам не поехать вместе? Как-нибудь раскидаю своих больных. Давай?

– Нет, – ответила я, пожалуй, слишком прочувствованно. – Она никогда не будет говорить с тобой об этом, сам знаешь. А ты должен заботиться о своих пациентах.

– Ладно, только я не хочу, чтобы ты взваливала все это на себя. – Он поцеловал меня в лоб. – Позвони Ди. Скажи, что уезжаешь.

После того как Хью отправился в офис, я упаковала чемодан, поставила его у двери, потом забралась наверх, в мастерскую, – удостовериться, что крыша снова не протекла.

Я зажгла лампу, и желтый свет разлился по моему рабочему столу – большому, дубовому, настоящему сокровищу, которое я откопала в комиссионном магазине. На столе были разбросаны части наполовину собранного, запылившегося экспозиционного ящика. Я перестала работать над ним в прошлом декабре, когда Ди приезжала домой на рождественские каникулы, а потом все как-то руки не доходили.

Я стала исследовать пол – нет ли где луж, когда зазвонил мобильник. Я услышала голос Ди:

– Ну-ка угадай.

– Что такое?

– Папа прислал мне денег, и я купила матросский бушлат.

Я представила, как она сидит, скрестив ноги, на кровати в спальне, длинные волосы рассыпались по плечам. Все говорили, что она похожа на Хью, особенно глаза.

– Бушлат, хм? Скажи пожалуйста, неужели ради него ты забросила свою куртку с «Харлей-Дэвидсоном»?

– Можно подумать, ты лучше. Уже забыла про свою красную замшевую куртку с ковбойской бахромой?

Я улыбнулась, почувствовав эту всегда исходившую от Ди непринужденность, хотя думала о матери.

– Слушай, милая, я как раз собиралась звонить тебе утром. Я сегодня уезжаю на остров повидать бабушку. Она прихворнула. – Подумав, что Ди может решить, будто бабушка при смерти, рассказала ей все как есть.

– Черт, вот дерьмо! – вырвалось у Ди.

– Ди! – возмутилась я, но она действительно поразила меня. – Такие слова тебя не красят.

– Знаю. И, могу поспорить, ты такого ни разу в жизни не говорила.

– Слушай, я не собираюсь читать тебе мораль, – вздохнула я.

Ди на мгновение замолчала.

– Ладно, считай, я ничего не говорила, но бабуля тоже выкинула фокус. Зачем она это сделала?

Проницательная во всех остальных случаях, Ди воспринимала свою бабушку как замечательную, впавшую в детство эксцентричную натуру. Я подумала, что это может раз и навсегда поколебать ее иллюзии.

– Понятия не имею, – ответила я. – Самой хотелось бы знать.

– Ты будешь за ней ухаживать, правда?

Я закрыла глаза и увидела мать в штормовой палатке, сразу после смерти отца. Была прекрасная солнечная погода.

– Постараюсь.

Закончив разговор, я села за стол и уставилась на осколки зеркала и кусочки яичной скорлупы, которыми обклеивала ящик, прежде чем забросила работу.

Однажды я выразилась, как Ди. В прошлом декабре, когда она была дома. Я принимала душ, а Хью, раздевшись, прокрался в ванную и обнял меня сзади, причем до смерти перепугал – настолько, что, дернувшись, я сбила стоявший на полочке шампунь.

– Черт, вот дерьмо! – выругалась я, что было на меня не похоже. Эти слова не из моего лексикона. Не знаю, кто больше удивился – я или Хью.

Хью рассмеялся:

– Вот и правда. Мне чертовски тебя хотелось.

Я ничего не ответила, даже не обернулась. Пальцы Хью легко касались моих сосков. Я услышала, как он тихонько урчит. Я хотела его оттолкнуть, но он успел войти в меня. Застыв, я стояла под струями воды и, должно быть, напоминала ствол дерева, медленно обращающегося в камень.

Через несколько минут дверца душа открылась и закрылась. Он ушел.

Несколько дней после произошедшего я пребывала в каком-то злобном настроении и честно, изо всех сил старалась избавиться от него. Несколько раз я забиралась в душ вместе с Хью, извиваясь в каких-то немыслимых йогических позах. Один раз от ручки душа у меня даже осталось на спине красное пятно – татуировка, замечательно напоминавшая раздавленную птицу.

Как-то, пока Ди бродила с подружками по рождественским распродажам, я заглянула в офис Хью после того, как ушел последний пациент, и предложила заняться любовью у него на диване, и, думаю, мы бы занялись, не зазвони телефон. Некто пытался покончить с собой. Пока я добиралась домой, настроение окончательно испортилось.

На следующий день Ди возвращалась в колледж.

Я смотрела, как ее машина выкатывается по подъездной дорожке на улицу. Когда она скрылась из виду, я вошла в дом, поразительно покойный и тихий.

Такое же безмолвие царило теперь и в мастерской. Я взглянула на застекленный потолок. Он был оклеен листьями вяза, сквозь которые пробивался густой желтовато-серый свет. Дождь и ветер стихли, и я впервые услышала тишину, окутавшую меня плотной пеленой.

С улицы донесся шум покрышек. Это был Хью на своем «вольво». Дверца машины громко хлопнула, и я почувствовала, как стены дрожью отозвались на этот звук. Когда я начала спускаться, тень проведенных вместе лет как будто заполонила дом, была повсюду, и мне показалось странным, как любовь и привычка смогли превратиться в такое подобие жизни.