Книга Война онлайн - страница 16



17

Вчера, в тихий субботний вечер, Миша Иванюта на попутном грузовике приехал в это маленькое местечко. В километре от него на запад, вокруг бывшей панской экономии, разросся военный городок, в котором дислоцируется мотострелковый полк. Прогулявшись пешком до военного городка, Миша предъявил в контрольно-пропускном пункте свои документы, пересек плац в окаймлении песчаных дорожек и зеленых клумб, зашел в здание штаба. Здесь он как-то чрезмерно торжественно представился старшему лейтенанту с красной повязкой на рукаве – дежурному по полку:

– Младший политрук Иванюта!.. Ответственный секретарь газеты «За боевой опыт»!

Дежурный, хотя его загорелое и обветренное лицо выглядело мрачноватым, оказался словоохотливым парнем. Он выпрямился перед Мишей, окинул его изучающе-ироническим взглядом и, не пряча улыбочки, переспросил:

– Ответственный секретарь?.. А разве бывают безответственные или малоответственные? Или недостаточно ответственные?..

Миша смутился, ибо действительно слово «ответственный» не было записано в его удостоверении, но он, представляясь кому-либо, всегда прибавлял к своей должности это слышанное в гражданке звучное определение.

Однако смутить Мишу Иванюту – еще не значит вышибить из колеи. Помедлив, собираясь с мыслями и пережидая, пока чуть остынут вспыхнувшие щеки, он пошевелил плечами, шире расправляя грудь, и с деликатно-извинительной официальностью ответил:

– Товарищ старший лейтенант, как дежурный по части, вы вправе проверить у меня документы… А вопросы… Вопросы буду задавать вам я. – Миша сделал чуть заметное ударение на «я». – Как представитель вышестоящего штаба.

Наступила очередь смутиться дежурному. Он не стал проверять у младшего политрука документы, зная, что это уже сделано при входе того на территорию части, а затем при входе в помещение штаба, но, чтобы сгладить неловкость, деланно засмеялся:

– Журналисты, они и есть журналисты! В карман за словом не полезут. – И, посерьезнев, с готовностью представился: – Старший лейтенант Колодяжный!.. Слушаю вас, товарищ политрук.

Миша, вполне удовлетворенный исходом пикировки, деловито рассказал, что прибыл за материалом для газеты о воскресном отдыхе красноармейцев, а в понедельник собирался побывать на тактических занятиях, чтобы затем помочь кому-нибудь из лучших сержантов написать статью о действиях стрелкового отделения в наступательном бою.

– Ничего из этого не получится. – Колодяжный со снисходительной улыбкой развел руками. – Почти весь полк отсутствует. Два батальона со связистами и саперами отбыли на артиллерийский полигон для участия в опытном армейском учении, а остальные – на строительстве укрепленного района.

Такой неожиданный поворот обстоятельств никак не устраивал младшего политрука Иванюту. Ведь срывалось не только первое задание редактора, но и мог рухнуть его, Мишин, первый в жизни отпуск!..

– Завтра же воскресенье! – Миша с неосознанной надеждой смотрел на дежурного по части. – Какие могут быть учения?

– Значит, могут, если назначили, – ответил старший лейтенант Колодяжный и торопливо схватил трубку зазвонившего телефона.

Присев к столу, дежурный деловито записывал в журнал чьи-то приказы, четко отвечал на какие-то вопросы, а Миша, придавленый безвыходностью своего положения, углубился в тоскливые мысли о родных Буркунах… Целых три года не был там!.. Три года не ходил по знакомым до слез улицам села, не слышал вечерних песен девчат и хлопцев, три года не видел Марийку… Но, может, лучше никогда бы и не увидеть ее… Не дождалась Марийка Мишу – вышла замуж за Федоса Овчара. Но в это не хотелось верить… Нет, разумом понимал, а сердце не верило, не могло смириться…

А между тем Миша Иванюта пребывал в состоянии того хмельного безрассудства, которое присуще многим юношам его возраста, уже успевшим достичь в жизни, по их разумению, чего-то весьма существенного и блистательного, дающего возможность устремляться сердцем за самыми дерзновенными своими мечтаниями, не задумываясь над тем, что каждый новый день все более широко раздвигает границы этих мечтаний и окрашивает их в цвета все более яркие, подчас фантастические. Только три недели назад Миша окончил военно-политическое училище и стал вполне самостоятельным человеком. Он, как истинный уроженец села, знающий цену добротной одежде, да еще увенчанный знаками власти и почета, с трепетным благоговением впервые надел новенькую командирскую форму. В малиновых петлицах его зеленой габардиновой гимнастерки засверкали красной эмалью по два кубика, а на рукавах, в золотом бисерном окаймлении, заалели крупные звезды. Гимнастерку туго перехватывал в тонкой талии скрипучий, коричнево лоснящийся широкий ремень с золотисто-медной пряжкой, а от ремня на плечи взметнулись великолепные своей изящностью портупеи, которые перекрещивались на спине и опять сбегали к ремню, придерживая на боках: справа – пристегнутую к кольцам кобуру с наганом, слева – полевую сумку. А галифе на Мише!.. Чистая или почти чистая шерсть темно-синего цвета!.. О сапогах уже и говорить не приходится… Хромовые!.. Всегда вспыхивающие синеватым огнем, когда прогуляется по ним бархотка, которую Миша носил при себе.

Итак, Михаил Иванюта после окончания училища получил звание младшего политрука и в свои неполные двадцать два года неожиданно для себя был назначен секретарем газеты в мотострелковую дивизию, которая располагалась в приграничных районах севернее Белостока. Впрочем, на газетную работу Миша попал не совсем случайно: в училище он был редактором еженедельной радиогазеты и членом редколлегии курсантской многотиражки. Это и сыграло роль в определении его будущего, в то время как почти всех остальных выпускников училища послали политруками рот и батарей.

Должность секретаря дивизионной газеты казалась Мише необыкновенно высокой и почетной хотя бы потому, что в дивизии она единственная (не то что должность политрука, кои – в каждой роте, в каждой батарее!). И это немаловажное обстоятельство позволяло начинающему журналисту размышлять о себе с таким восторженным самодовольством, которое даже невозможно было скрыть от окружающих. Ему казалось, что теперь нет для него ничего недоступного. Вот попросил, например, у редактора отпуск – пожалуйста, езжай…

Через неделю, одну только неделю, Миша мог бы увидеть Марийку… При этой мысли сердце его замирало, а перед глазами словно накатывался туман.

Миша даже не заметил, что дежурный по полку закончил телефонный разговор и, склонив набок голову, продолжал что-то записывать. Не отрываясь от журнала, старший лейтенант Колодяжный, будто между прочим, сказал:

– Учения начинаются завтра в восемь утра… А газетчику полагается быть там, где самые главные события. – Колодяжный, закончив писать и отложив в сторону ручку, поднял на Мишу вопрошающие глаза: – Так я понимаю или нет?

– Конечно, так, – неуверенно согласился Миша, еще продолжая находиться в плену своих размышлений.

– В пять утра на полигон идет наша машина…

Миша вдруг сообразил.

– И я могу с ней поехать?! – спросил он с радостью.

…И вот младший политрук Иванюта коротал ночь на приготовленной для него кровати в казарме связистов. Несмотря на распахнутое окно, возле которого стояла кровать, было душно, к тому же во второй половине ночи взвод связистов зачем-то подняли по тревоге, и Миша после суматохи и галдежа в казарме уже не мог как следует заснуть. Сквозь дрему вслушивался в голоса, доносившиеся из коридора и со двора. И не мог понять, наяву это или пригрезилось: говорили, что где-то повреждены линии связи, выведена из строя электростанция, для чего-то поднят в ружье караул…

Миша повернулся на спину, открыл глаза. В окно заглядывало синее предрассветное небо с редкими гаснущими звездами. И будто плеснуло с неба в сердце жаром: подумал о том, что через неделю он во что бы то ни стало будет в Буркунах… Что же он сделает?.. Застрелит Федоса?.. О, с каким бы наслаждением он это сделал!.. Или себя застрелит… Пусть Марийка наплачется над его гробом, пусть в рыданиях побьется грудью и лицом о сухую землю его могилы…

Миша вздохнул и натянул на голову простыню, будто стараясь укрыться от муки, разрывавшей его грудь… Как же могла Марийка решиться на такое? Чем заворожил ее Федос Овчар? Он же на целых пять лет старше Миши! И как должен будет Миша держать себя перед людьми, чтобы не вызвать у них ни жалости, ни насмешек?.. Но ничего, он сумеет! Буркуны еще увидят, каков есть Миша Иванюта! А Марийка не дождется, чтобы он хоть словом или взглядом попрекнул ее. Плевать Мише на Марийку и на ее Федоса! Пусть живут себе, как знают, ему до них дела нет. Миша появится в селе в новой танкистской форме серо-стального цвета, которую шьет ему сейчас лучший портной в гарнизоне!.. Буркуны еще ничего подобного никогда не видели на своих улицах! Командирская парадная форма – это не какой-нибудь гражданский костюмишко, пусть из самого лучшего материала, даже белый, из чистой шерсти!

О, Миша тоже знает, что такое хороший костюм! Но лучше бы не знать и не пережить того, что пережил он четыре года назад. Лютому врагу своему не пожелал бы такого.

Когда ему было шесть лет, умерла мать. Отец, уже немолодой к тому времени, не стал вторично жениться, и домашнее хозяйство легло на плечи двенадцатилетней сестренки Гафийки и его, Мишины, плечи. Особенно трудно было зимой, когда Гафийка ходила в соседнее село в семилетку… Потом Гафийка сбежала в Киев, на рабфак, а подросший Миша пас колхозных телят.

В родных Буркунах была лишь четырехклассная школа, и Мише пришлось заканчивать десятилетку далеко от дома. Гафийка к тому времени выбилась в учительницы, вышла замуж и работала в селе под Черниговом. К ней и переселился Миша. А в Буркуны, к отцу, приезжал только на летние каникулы.

После девятого класса наступил в жизни Миши тот час, когда он уже стал смотреть на себя как на вполне состоявшуюся личность и далеко не простую, хотя бы потому, что не в пример своим сверстникам из Буркунов напечатал в районной газете два стихотворения, уже побывал в Киеве и Чернигове и, следовательно, повидал, как ему думалось, немало света. Прочитал много книг, о каких в Буркунах и слыхом не слыхивали. В любовных письмах, которые Миша писал Марийке в Буркуны, появились такой мудреный слог и такие блистательные метафоры и сравнения, что Марийка, читая вместе с подругами Мишины послания, обливалась от умиления и счастья слезами, не подозревая, что ее возлюбленный бессовестно перелицовывал и беззастенчиво присваивал себе лирические излияния героев из произведений украинской писательницы Ольги Кобылянской.

Словом, Миша уверовал в себя, как в человека, совсем непохожего на других хлопцев из Буркунов. Но вот люди в Буркунах об этом никак не могли догадаться. Жили они своими обыденными заботами и хлопотами, не ведая, что где-то под Черниговом восходит яркая звезда их земляка Михаила Иванюты… И Миша, снедаемый жаждой признания, начал задумываться над тем, как бы в очередной приезд в Буркуны раз и навсегда обратить на себя внимание людей.

Долго он ломал голову над этой непростой проблемой. Хотел даже отваром скорлупы грецкого ореха вымыть голову, чтобы начисто вылезли волосы: в Буркунах полное облысение считали признаком великой учености. Но опасался, что лысым он не понравится Марийке… Проще всего, конечно, появиться в селе с орденом на груди. Но где его возьмешь?.. А еще бы лучше

– с орденом и в белом костюме. Белые костюмы были в моде.

Короче говоря, в летние каникулы Миша решил появиться в Буркунах хоть пока и без ордена, но зато в белоснежном костюме из льняной рогожки.

Это казалось почти несбыточной мечтой, но помог счастливый случай. В районной газете, куда Миша неутомимо носил свои вирши, освободилось место литсотрудника. И Мише предложили во время каникул поработать в этой хлопотливой должности, надеясь на то, что бойкий паренек сумеет снабжать редакцию хотя бы фактами для информационных обозрений. Но Миша показал себя способным на большее. Разъезжая на велосипеде по селам района, он затем писал очерки, репортажи, фельетоны в таком обилии, что секретарь редакции за голову хватался, вычеркивая из них к месту и не к месту ярко выписанные пейзажи с красочными восходами и закатами, почти не уступающими тем, которые пламенели на лучших страницах книг все той же чудо-мастерицы Ольги Кобылянской… Ответственный секретарь искренне уговаривал Мишу идти после десятилетки в журналистику, предрекая ему будущее короля среди волков – газетчиков районного масштаба.

А Мише пока всего-навсего нужно было заработать себе на белую экипировку… И к середине каникул она у него появилась – новенькие, по последней моде, белые брюки и белый пиджак, остроносые белые парусиновые туфли и белая фуражка с белым козырьком.

С нетерпеливым ожиданием ехал Миша в родные Буркуны, известив о дне своего приезда только Марийку. Пуще самой дорогой драгоценности берег в пути свой потертый чемоданишко, в котором с величайшей аккуратностью был уложен белый костюм. А сердце всю дорогу немым криком кричало от нетерпения: скорее бы приехать! Вот позади трудная пересадка с поезда на поезд в Киеве. Впереди, через пять часов езды, – Винница!.. Там еще одна пересадка – на узкоколейный поезд, и еще через час он уже увидит в зелени левад Буркуны: поезд там не останавливается, но на подъеме замедляет ход, и Миша, как это делают многие, соскочит на ходу с подножки вагона. Марийка будет его встречать…

Конечно, к этому времени он уже должен быть в белом костюме.

Долго не раздумывая, Миша взял свой чемоданчик и, протискиваясь через битком набитый вагон, направился к уборной. Вскоре он вышел оттуда белоснежно-сверкающий, смущенный оттого, что на него устремили удивленно-озадаченные взгляды многие пассажиры, в большинстве дядьки и тетки, тесно сидевшие на скамейках, на корзинах, сундучках.

Место Миши уже оказалось занятым каким-то старичком, и он остался стоять в проходе, боясь прикоснуться к чьему-нибудь узлу.

Когда поезд подходил к Фастову, рядом освободилась вторая полка. Миша проворно забросил на нее чемодан и, убедившись, что голая поверхность полки сверкает чистотой после того, как ее долго полировали бока предыдущего пассажира, ловко забрался туда сам, предварительно сняв пиджак. Улегся на спину, расправив на себе брюки, накрылся пиджаком, хотя в вагоне стояла густая духота; лежал, боясь пошевелиться, чтобы не измять на себе белое, пахнущее свежестью великолепие, с волнением размышляя о скорой встрече с родным селом, вслушивался в неумолкаемое татаканье колес. Потом на него навалилась сонливость, и вскоре Миша будто окунулся в сладкое небытие…

Проснулся от толчка останавливающегося поезда, не сразу сообразив, где он и что с ним. Только вдруг ощутил неизъяснимую тревогу.

– Какая станция? – испуганно спросил он у пассажиров.

– Гнивань, – ответил снизу старичок.

На Мишу будто плеснули кипятком: проспал Винницу! Он суматошно соскочил с полки, схватил свой чемодан и с гулко бьющимся сердцем выбрался из вагона.

Была вторая половина дня. С выцветшего от жары неба ярко и безмятежно светило солнце. А на душе у Миши темно: хотелось вопить от досады – через час в сторону Буркунов отправится узкоколейный поезд. И никак теперь не успеть на него: пассажирские в обратную сторону будут только вечером.

Надоумил кто-то из железнодорожников: от водокачки сейчас пойдет на Винницу паровоз…

Миша побежал по междупутью к далекому паровозу, спотыкаясь о шпалы и бугорки шлака. Не замечал, что его белые туфли становились серо-пятнистыми.

Пожилой чумазый машинист, когда Миша торопливо изложил ему свою просьбу, посмотрел на него с веселым недоумением, затем охотно предложил:

– Садись, студент! Мой паровоз таких чистеньких еще не возил.

В тесной будке паровоза было трое – бросавший в топку уголь худощавый кочегар с черным лицом, машинист, успевавший открывать кочегару заслонку ревущей огнем топки и выглядывать в окно на путь, и Миша, стоявший сбоку, неправдоподобно белоснежный в этом тесном и угарном царстве черноты. Обреченно и уже почти безразлично посматривал он на свои туфли, переступая с ноги на ногу, когда на них сыпалась с переполненного тендера угольная крошка, потревоженная лопатой кочегара. Старался только ни к чему не прикоснуться, чтобы уберечь костюм, который заметно покрывался серым налетом.

Машинист, уловив на лице Миши страдание, смилостивился. Он достал откуда-то чистенькую газету, протянул ее Мише и, открыв узенькую дверцу – проход из будки, ведший вдоль котла к передней части паровоза, – сказал:

– Чемодан оставь здесь, а сам иди вперед и садись на газету. Там чище, и ветер пыль с тебя сдует.

Здесь, на маленькой площадке, в самом носу паровоза, и пристроился Миша, принимая на себя прохладный напор воздуха, наблюдая, как стремительно неслась навстречу железнодорожная линия. Ехать было приятно и весело. Только уже в Виннице, когда под колесами загремели станционные стрелки, на Мишу обрушился снесенный ветром от водокачки фонтан брызг. И там, где на костюме устоялась угольная пыль, вспыхнули серые звезды пятен…

Миша успел на узкоколейку. Растерянно-счастливый, сидел он у открытого окна небольшого вагончика и подставлял бок солнечному ветру, надеясь, что пятна на пиджаке высохнут и поблекнут.

Томительно тянулось время, но вот поезд после короткой стоянки в Вороновице тяжко поднялся по крутой дуге, пересекавшей знакомый лес, почему-то именовавшийся Бобковым, и Миша увидел, как замаячили высокие вековые липы, сторожившие въезд в Буркуны. Когда поезд поравняется с ними и начнет на подъеме сбавлять скорость, можно уже будет выходить на площадку. Не заметил бы только проводник: прыгать на ходу поезда запрещалось.

Хорошо, что Миша сел недалеко от выхода. Он взял чемодан, миновал уборную и нажал на ручку двери. Дверь не поддалась… Подергал.

– Не старайся, хлопец, проводница на ключ дверь заперла, – сказала стоявшая на выходе чернобровая молодица. – Это чтоб не прыгали в Буркунах.

Миша будто захлебнулся ставшим вдруг густым воздухом и ощутил, что вспотел от головы до пят. А в окне уже замелькали деревья крайних левад. Что делать? Ехать пятнадцать километров до следующей станции? И тут же вспомнил, что, когда был мальчишкой, видел, как какой-то дядька перебирался на ходу поезда из крайнего окна вагона на площадку.

Миша рванул на себя дверь уборной, нырнул в тесную каморку и закрылся. Окно открыто. Его отделяет от площадки тоненькая стенка… Миша встал на унитаз, протолкнул в окно чемодан, высунулся вслед за ним по пояс и бросил чемодан на площадку. Затем, прихлопнув узенькую, пахнущую мазутом планку ветровика, стал выбираться сам. Еще усилие, еще, и он уже сидит на откидной металлической перекладине над ступеньками вагона.

Когда соскочил на площадку и взялся за ручку чемодана, почувствовал, что руки испачканы чем-то липким. Взглянул на них… Мазут! А потом увидел такое, от чего в голову ударила дурманящая темнота: он увидел безобразную черную полосу, размазанную на пиджаке по всей груди и по правой штанине от паха до коленки… Оказывается, мазутом были смазаны петли ветровой планки… Боже, до чего ж ты немилосердный!.. Разве может человек в один день перенести сразу столько наказаний!..

Миша видел, как по левую сторону площадки мелькали лица хлопцев и девчат, вышедших к поезду, слышал их голоса…

Делать было нечего. Взяв в руки чемодан, Миша нырнул под перекладину, встал на нижнюю ступеньку вагона и резко оттолкнулся от поручней назад. После короткой пробежки вслед за поездом перемахнул через кювет и, пока задние вагоны скрывали его от гулявших по ту сторону пути хлопцев и девчат, с трусливой прытью побежал в чьи-то огороды, к недалекой темно-зеленой стене конопляника…

Отлеживался в чужой конопле до темноты, терзаясь от горя и от мыслей о своей неудачливости.

…Давно это было. Сейчас младшему политруку Михаилу Иванюте даже смешно вспоминать о тех своих переживаниях. В какое сравнение может идти дешевенький белый костюм с парадной танкистской формой!..

Миша с мстительным наслаждением будто посмотрел на себя глазами Марийки. «Пусть погрызет локти, подлая дивчина!»



Помоги Ридли!
Мы вкладываем душу в Ридли. Спасибо, что вы с нами! Расскажите о нас друзьям, чтобы они могли присоединиться к нашей дружной семье книголюбов.
Зарегистрируйтесь, и вы сможете:
Получать персональные рекомендации книг
Создать собственную виртуальную библиотеку
Следить за тем, что читают Ваши друзья
Данное действие доступно только для зарегистрированных пользователей Регистрация Войти на сайт