Книга Ларец Марии Медичи онлайн - страница 3

Глава 3
Святая «Троица»

Женевьева явилась точно в 15.00, ну, может, было каких-нибудь три-четыре минуты четвертого. Люсин вышел из-за стола, поздоровался, усадил гостью на диванчик.

Она закинула ногу на ногу, расстегнула молнию своей стратосферной сумки и, достав сигареты, спросила, можно ли курить.

«Ну конечно, можно, Женевьева. Конечно, можно. Отчего бы и нет? Суть в том, Женевьева, что пока только ты одна, быть может, хранишь ключ к разгадке этой нелепой истории. Ты сама даже можешь не знать об этом. Но то, что видели твои голубые глаза, слышали твои хорошенькие ушки, розовеющие сейчас в прямом свете окна, не могло исчезнуть бесследно. Пусть неосознанно, но ты впитала это в себя, и оно спит сейчас где-то в таинственных глубинах, которые называются подсознанием. Как разбудить тебя, Женевьева? Как сделать, чтобы сумела ты рассказать то, что нужно, то, что ты, возможно, знаешь? Человек человеку рознь. Одни и те же вопросы рождают совершенно различные ответы. Фантазия освежает слабые следы в памяти, позднейшая догадка оборачивается вдруг истинно пережитым эпизодом. Но где же здесь истина, позвольте спросить? И это все, Женевьева, когда люди не имеют основания лгать, скрывать истину. Если же есть у них такие основания, то тут уж совсем нелегко докопаться до правды. Но сейчас тебе нечего скрывать, Женевьева. В этом деле нет и не может быть у тебя никаких интересов. Так как же спросить тебя поудачней, чтобы ты могла рассказать, что знаешь, что видела и слышала, вовсе не думая в тот момент, как какие-нибудь сутки спустя все это станет удивительно важным.

С чего же начать? Допустим так: «Сколько времени, Женевьева Александровна, вы работаете с этой делегацией?» Конечно, очень оригинальный вопрос. Его так трудно было найти. Вот оно и получается, что весь сложный, живущий в тебе мир вдруг выливается в бледный стереотип. И ты думаешь, что этот стереотип способен пробудить не менее сложный мир чужой души? Каков же будет ответ тогда? Впрочем, все это философия. С чего-то надо начать. Пусть это что-то будет определенным и однозначным. Однозначный вопрос и однозначный ответ. Плавание всегда начинается от твердой земли, от берега».

– Вы давно работаете с этой делегацией, Женевьева Александровна?

– Неделю… Восемь дней, если быть точной.

– И за неделю этот господин уже сумел откопать древнюю иконку!

– Это еще вопрос! – усмехнулась Женевьева, смяла недокуренную сигарету.

– То есть?

– В смысле древности… Я, знаете, не верю, что можно так запросто купить пятнадцатый или шестнадцатый век. Даже если речь идет о семнадцатом, то и здесь легко нарваться на подделку.

– Мы отправили иконку на экспертизу.

– Не сомневаюсь в ответе.

– Думаете, фальшивая?

– Нет, что вы! – Женевьева пожала плечами. – Подлинный Рублев или в крайнем случае его ближайший ученик. У нас же такие вещи на улице не валяются.

– Понимаю вашу иронию, Женевьева Александровна, – беспомощно развел руками Люсин. – Вы уж Бога ради простите мое невежество. В этих вещах я совершеннейший профан.

– Тогда тем более не стоит вам возиться с этой иконкой. Она вряд ли поможет отыскать иностранца.

– Вы думаете? – Люсин забарабанил пальцами по столу. Краем глаза он следил за тем, как Женевьева достала новую сигарету и осторожно прикурила от газовой зажигалки, выбросившей неожиданно высокое пламя.

«Что-то задела тебя эта иконка, Женевьева… И чего ты сердишься, чего нервничаешь? Я-то, конечно, в этом деле ни бум-бум, но тебе-то чего волноваться? Или это настолько очевидная фальшивка, что ты как профессионал-искусствовед возмущаешься моей непроходимой тупостью? Нет, Женевьева, тебе бы больше пошла снисходительная усмешка и короткая, полная тонкой иронии разъяснительная лекция. Чего же ты сердишься на простоватого милиционера? Просвети его… Впрочем, разве я знаю тебя? Может, так и нужно: молчаливо негодовать на тупые действия профана и дубаря, который только теряет время, возясь с какой-то фальшивой иконкой?»

– Дайте-ка я отрегулирую вам пламя, Женевьева Александровна.

Люсин взял ее изящную перламутровую зажигалку и осторожно повернул блестящее рифленое колесико.

– Вот теперь в самый раз! – сказал он, любуясь крохотным голубоватым огоньком.

– Спасибо, – холодно кивнула ему Женевьева. «Это-то вы можете…» – подумал за нее о своей персоне Люсин.

– Видите ли, Женевьева Александровна, в нашей работе очень много всякой формалистики, между прочим, отнюдь не лишней, а очень даже необходимой. Что бы я лично ни думал об этой иконке, мне все равно нужно официальное заключение экспертов. Будь на моем месте даже такой специалист, как вы, то и ему пришлось бы обратиться за таким заключением.

«Специфика жанра, как любит говорить мой друг Березовский».

– Я понимаю, – отчужденно согласилась Женевьева, всем своим видом как бы говоря: «А мне-то какое до всего этого дело?»

«Во! – обрадовался Люсин. – Это уже совершенно правильная реакция. Это как раз в твоем духе, Женевьева!»

– Как говорится, не в службу, а в дружбу, ответьте мне, Женевьева Александровна, на совершенно частный вопрос. Выгодное дело подделывать иконы?

– Что? – Она широко раскрыла великолепные, такие синие, такие сердитые глаза. – Вы меня, – на этом слове она повысила голос, – спрашиваете?

– Я вас обидел?

– Нет… – Она на секунду смешалась. – Но при чем здесь я?

«Опять сила эмоции не соответствует ничтожности информации. Хоть убей – не пойму, почему она так кипятится. Постой. Может, она думает, что я подозреваю ее в этом деле с иконой? Неужели она такая дура? До чего же обманчива внешность! Или это нам, мужчинам, просто свойственно: каждую красивую девушку автоматически зачислять в разряд хороших и умных? У-ди-ви-тель-но!»

– А что, если иностранец вовсе и не покупал этой иконы у нас, а, наоборот, сам ввез ее из-за границы, чтобы выгодно продать?

Люсин опять откинулся на стуле, с удовлетворением наблюдая, как Женевьева, наморщив лобик, обрабатывает брошенную им мысль. Она пришла к нему только что, и он не верил в нее ни на грош.

– Очень может быть, – сосредоточенно закивала Женевьева, легонько покусывая нижнюю губку, чуть тронутую перламутровой помадой. – Он ввез ее, чтобы сбыть здесь какому-нибудь дураку. – Лицо ее прояснилось.

«Конечно… И ввез в коробке, на которой стоит штамп ресторана „Россия“. Тем более что буфетчица помнит, как указанный господин третьего дня приобрел у нее обе коробки».

– Так, – одобрительно склонил голову Люсин, – но весь вопрос в том, насколько это выгодно?

– Очень выгодно! – Женевьева прижала ладошки к груди. – Шестнадцатый век – это уже тысячи.

– Ну? – удивился Люсин.

– Я вам говорю. – Она многозначительно постучала кулачком по колену. – Только они там перестарались. Не надо было копировать Рублева – от этого за милю несет липой.

«Не за милю, Женевьева, за версту… Но дело не в этом. Главное, что ты уже больше не опасаешься за себя».

– А другой сюжет прошел бы?

– Конечно. Спас. Никола или там, скажем, Иверская. Троеручица… Лучше всего Одигитрия, конечно! От них так и веет стариной.

– От кого, простите?

– От Одигитрии. Это Божья Матерь такая… Или «Неопалимая Купина»! Тоже очень эффектная икона.

– А! Понятно… Простите, если не так спрашиваю, но разве только от сюжета зависит…

– Древность иконы? – оживленно перебила его Женевьева. – Нет, конечно. – Она снисходительно рассмеялась. – Просто для фальшивки лучше выбирать привычные, я бы сказала – рядовой сюжет. Для надежности! Это не так внушает подозрения, как «Троица» или «Архангел Гавриил» в рублевской манере. О возрасте же судят по многим признакам: доска, патина^[1], манера письма, трещины на краске, рама, краска, наконец, да мало ли… Если доска, допустим, выпилена, то я сразу скажу, что это самое большее конец восемнадцатого века!

– Почему?

– Да потому, что пила в России появилась только при Петре! – с торжеством подбоченилась Женевьева.

– Ух ты! – восхитился Люсин. – Почище любой детективной науки.

– А вы думали…

– Здорово, здорово, чего там говорить!.. А кому он надеялся продать ее?

– А я почем знаю? – Глаза Женевьевы вновь настороженно сузились.

– Конечно, вы не можете знать, Женевьева Александровна, разве я не понимаю? Но может быть, он спрашивал у вас или еще у кого-нибудь о художниках, антикварах там, любителях…

– Нет, не спрашивал.

– По комиссионным он один ходил?

– Видимо, один, меня, во всяком случае, при этом не было.

– Ну что ж, Женевьева Александровна, спасибо за консультацию. Счастливо вам поездить по Союзу. Передайте привет мадам Локар, скажите ей и другим членам группы, что мы сделаем все, чтобы найти их товарища. Все, что возможно.

Он взглянул на часы и подписал Женевьеве пропуск. Шел уже пятый час. За окном потемнело. Солнце скрылось за грозной, асфальтового цвета завесой. Порывы ветра безжалостно трепали пыльную листву, раскачивали ветви. Вот-вот мог хлынуть ливень.

Зазвонил телефон. Люсин сразу же взял трубку. Звонили из гостиницы. Какой-то молодой человек спрашивал администратора об иностранце. Интересовался, когда его можно будет застать.

– Скажите, что иностранец ненадолго вышел, вернется минут через пятнадцать! Ясно? Пусть подождет в холле. Под любым предлогом задержите его до моего прихода!

Люсин положил трубку и сразу же позвонил по внутреннему телефону в гараж.

Только успел он сесть в машину, как начался грозовой ливень. И какой! Серые струи хлестали по мостовой. Из водосточных труб неслись пузырящиеся молочные реки. Прикрываясь газетами и портфелями, разбегались люди. В мгновение ока попрятались они под навесами подъездов и киосков, прижались к стенам домов и к стволам деревьев в саду «Эрмитаж».

«Прелестно! – подумал Люсин. – Чудненько! Волей-неволей этот тип останется в гостинице!»

«Волга» неслась в каком-то тумане. Мостовые дымились. Серые фонтаны вздымались выше крыльев. Но досадно стонущие «дворники» не успевали отгонять набегающую, пузырящуюся воду. Едва прочерчивался на ветровом стекле дрожащий, искажающий очертания сектор, как его сразу же затягивала слепая шевелящаяся плесень.

Люсин вспомнил вдруг, как тревожно ревут в туман тифоны в порту.

Машина остановилась у самых дверей северного входа. Подняв воротник пиджака и пряча голову в плечи, Люсин открыл дверцу и неуклюже запрыгал к дверям. Всего три шага. Но спина успела намокнуть, а залившая гранитные ступени ледяная вода, взлетев вверх, окатила его до колен. Целую неделю в предвидении непогоды он таскал с собой свою коричневую болонию, а сегодня забыл в кабинете.

Администратор дожидался у самого входа, стоя рядом со швейцаром.

– Тут! – Он шепнул Люсину и мотнул головой в сторону газетного киоска, возле которого уютно устроился в кресле парень с пышной, вьющейся шевелюрой и полубаками.

Он лениво листал югославский журнал «Филмски свет» и, видимо, совсем не торопился идти под дождь. Благо были на нем лишь легкие дакроновые брюки и серая нейлоновая водолазка.

– Это вы ждете иностранца из 1037-го номера? – спросил Люсин, вытирая платком мокрую шею.

– Да. А что? – Он согнул журнал и поднял голову.

– Мне придется задать вам несколько вопросов. – Люсин протянул ему раскрытое удостоверение.

– Пожалуйста, – равнодушно согласился парень, мельком глянув на документ.

– Какое у вас к нему дело?

– Личное.

– Это не ответ. Предупреждаю, что положение очень серьезное. Иностранец вот уже двое суток как исчез. Я должен официально допросить вас как свидетеля.

– Свидетеля чего? – Он подчеркнул последнее слово. – Я ничего не видел.

– Свидетель – это юридический термин. Ваше заявление в данном случае тоже свидетельство.

– В таком случае свидетельствую! – усмехнулся молодой человек и небрежно поднял руку.

Люсин вытер, наконец, мокрый затылок и, скомкав платок, спрятал его в карман. Огляделся. Кресло, в котором сидел парень, стояло у квадратной мраморной колонны, других кресел вблизи не было. Киоскерша вся подалась вперед, подмяв стопки заграничных газет, и буквально поедала их глазами.

Люсин улыбнулся ей и, достав кошелек, сказал:

– Мне «Юманите», «Уоркер»и «Морнинг стар».

– Тут не совсем удобное место для беседы, – пояснил он парню, свертывая газеты в трубку. – Люди делом заняты, а мы им мешаем. Пройдемте-ка лучше в комнату администратора.

Тот нехотя поднялся и, равнодушно пожав плечами, пошел вслед за Люсиным.

Веселая, покрашенная бледно-желтой эмульсионной краской администраторская после сумрака холла буквально слепила глаза. Дождь уже прошел. За окном сверкало свежее ярко-синее небо. В солнечных бездонных лужах купались взъерошенные голуби. Все блестело и переливалось. Откуда-то сверху еще срывались тяжелые, напитанные светом капли.

Люсин приоткрыл форточку. В комнату влетел влажный ветер. Шурша, заколыхался на стене отклеившийся рекламный плакат компании «Эйр-Индия» с темнолицым белозубым сикхом в зеленом тюрбане.

– У вас есть с собой какие-нибудь документы? – спросил вдруг Люсин.

Парень весело похлопал себя по брючным карманам и развел руками.

– Не держу. Не предусмотрел допроса. Виноват.

– Фамилия?

– Вы сперва скажите, что я такого сделал предосудительного или незаконного? На каком основании вы учиняете мне допрос?

– Я же все вам объяснил, дорогой товарищ. – Люсин закрыл форточку. – Человек пропал, его надо найти. Только поэтому мы с вами здесь и встретились.

– Но вы же допрашиваете меня!

– Правильно, допрашиваю. Но в качестве свидетеля. Если бы у вас оказался при себе паспорт, я бы просто выписал оттуда все необходимые данные. Таков порядок. Свидетель – лицо юридическое, и нужно установить его личность.

– У меня нет документов.

– Знаю. Вы уже говорили мне это. Поэтому я и спрашиваю вашу фамилию.

– И вы поверите мне на слово? – усмехнулся парень.

– Отчего же не поверить? – удивился Люсин. – Поверю. Вы скажете, я позвоню, проверю, и мы вместе с вами съездим к вам домой за документами.

– Ах вот как!

– Ну да! А как же еще? – Люсин опять удивленно выпятил нижнюю губу.

– А звонить-то тогда зачем?

– А это, – Люсин заговорщически подмигнул, – чтобы не пришлось лишний раз съездить совсем в другой конец города и по другому адресу. Бывают, знаете ли, такие простаки, что вместо своей фамилии называют чужую.

– Неужели бывают? – Парень сокрушенно покачал головой. – Действительно, простаки. Их небось не предупреждают, что будут звонить и проверять, а потом все равно возьмут да поедут к ним на дом. Нелогично как-то получается. Если уж ехать, то зачем звонить? Себя зачем утруждать?

– Ну ладно. – Люсин зевнул, прикрыв ладонью рот. – Уговорил. Звонить не будем. Время дорого. Фамилия, имя, отчество, адрес? – Он достал блокнот.

– Михайлов Виктор Михайлович. Малая Бронная, семнадцать, квартира шесть.

– Где работаете?

– Нигде.

– Как так?

– Я нигде официально не числюсь.

– А неофициально?

– Художник.

– Ну вот, а говорите, что нигде не работаете. Работаете, значит. В мастерской работаете, дома.

– Для вас же если не член МОСХа, так уже и не художник вовсе, а почти тунеядец.

– Для кого – для меня? – Люсин ткнул себя в грудь.

– Ну, может, не для вас лично, а так… вообще.

– Ну, напрасно это вы, Виктор Михайлович. У меня друг есть, писатель. Хороший, настоящий писатель, хотя и не член союза. Но будет, конечно, в союзе, обязательно будет… У вас дома телефон есть?

– Нет. А зачем вам?

– Да все за тем же. Больно уж не хочется мне ехать с вами за паспортом. Человек вы нервный, раздражительный. Вместо того чтобы помочь мне найти пропавшего иностранца, вы… К чему это все, Виктор Михайлович?

– Скажите мне, я обязан быть этим – как его? – свидетелем?

– Обязаны, товарищ Михайлов. А когда я вызову к себе или, если для вас это более удобно, нанесу вам визит, то попрошу подписаться, что вы уведомлены об ответственности по закону за дачу ложных показаний.

– Я? Уведомлен?

– Ну разумеется! Я ведь обязан буду уведомить вас.

– Сейчас, значит, составлять протокол не будете?

– К сожалению, бланков не захватил. Вы давно знаете этого человека?

– Недавно. Случайно познакомились.

– Где, если не секрет?

– Какой же тут секрет, если я обязан по закону? В магазине с ним разговорился, в антикварном, на Арбате. Между прочим, имейте в виду: я только сейчас от вас узнал, что этот субъект иностранец!

– А фамилия?

– Мало ли у нас людей с нерусскими фамилиями? Может, он из Прибалтики?

– Резонно. Но все это к делу отношения не имеет. Он что, картину у вас хотел купить?

– Можно сказать, что и картину, – усмехнулся Михайлов. – Во всяком случае, в этом роде.

– Вы-то сами картины пишете?

– Я, знаете ли, больше реставратор. Но и пишу, конечно, немного, для себя.

– Он у вас уже что-нибудь приобрел?

– Так, одну штучку. Пустячок.

– Платил советскими деньгами?

– Я же сказал вам, что принял его за нашего? А с валютой никогда дела не имел.

– Понимаю! – кивнул Люсин. – Сколько вы взяли с него за рублевскую «Троицу»?

– Ух ты! Не в бровь, а в глаз, товарищ начальник! Все ищете!

– Да нет, Виктор Михайлович, к сожалению, не все.

– Это он сам вам об иконе сказал, или своим умом дошли? Дедуктивным, так сказать, методом?

– Я охотно отвечу на ваши вопросы, но сначала все же позвольте спрашивать мне. Сколько вы получили за икону?

– Пятьсот.

– Это за рублевскую-то школу?

– Она такая же рублевская, как… – Силясь найти сравнение, он пошевелил пальцами, словно раздавал карты. – Это старая, безнадежно испорченная доска, вновь расписанная в девятнадцатом веке. Цена-то от силы ей рублей семьдесят. Ну, сто!

– Сознательно, значит, обманули покупателя?

– Обманул? И не думал. Она ему понравилась, я назвал цену, а он взял. Все законно.

– Выходит, он сам обманулся? По неопытности?

– Не думаю. Рублевская школа потянула бы как минимум еще на два нолика. Эта же штучка вполне качественная, редкая. Где ее достанешь? Тут и переплатить не грех. И тем более, вы говорите, что он иностранец. У них там она столько и потянет, да еще в долларах. Прямой смысл был ему купить.

– А вывезти?

– Это уж его дело. Я не знал, что он иностранец.

– Когда вы с ним познакомились?

– В понедельник.

– Где передали икону?

– У меня дома, на другой день.

«То есть во вторник, а в среду он уже не вернулся ночевать в свой номер. Так-то вот…»

– Кто-нибудь еще знал об этом?

– О чем это вы?

– Я имею в виду, знал ли кто-нибудь, что этот человек купил у вас за пятьсот рублей, как вы говорите, копию рублевской «Троицы»?

– Не думаю. Я-то, во всяком случае, никому ничего не рассказывал, но за иностранца, конечно, не поручусь.

– А если бы кто-то случайно узнал про это и, не будучи, конечно, осведомлен, что икона на самом деле представляет собой всего лишь копию, сделанную в прошлом веке, попытался ею завладеть?.. Улавливаете ли мою мысль?

– Тюкнул иностранца, чтобы присвоить ее?

– Ну, необязательно это… – поморщился Люсин, – но примерно. Возможно такое?

– Вам виднее, – пожал плечами Михайлов. – Скажу только, что и за меньшее убивают.

– Что вы имеете в виду?

– А вон таксиста позавчера какая-то сволочь по голове трахнула. Мне нынче шеф все рассказал, пока сюда в гостиницу вез. У него всего выручки-то семь рублей было, как потом по счетчику определили. А тут икона, за которую полкуска плачено, а она, может, куда больше стоит… Могли соблазниться…

– Не подозреваете – кто?

– Кто ж его знает, с кем он тут познакомился?

– А с вами как?

– Да разговорился я с ним, на свою беду, в комиссионке. Там три миниатюрки продавались на финифти: «Преподобный Серафим», «Сергий Радонежский» и «Нечаянная Радость» – всего сто рублей. Он их в лупу разглядывал, сомневался насчет трещин. Финифть, конечно, дело верное, чистый восемнадцатый век. Я ему и посоветовал купить. Он уже и чек велел выписывать, да махнул вдруг рукой и сказал, что возьмет одного Будду – он еще и Будду там присмотрел, – потому, как хочет настоящую, писанную на доске икону и, по возможности, древнюю. Ему, конечно, идола завернули и говорят, что иконами не торгуют! Тут я сказал, что зря он миниатюры не купил, долго они на прилавке не пролежат. Я как в воду глядел, потому что в среду их уже не было. Будь у меня тогда деньги – я бы сам их купил. Одним словом, вышли мы из магазина вместе, разговорились, я и пригласил его к себе кое-что поглядеть – не для продажи, конечно, тогда я об этом и не думал.

– У вас много икон?

– Нет, не очень… Случайно попадаются, конечно, я же реставратор.

– Ваши иконы, Виктор Михайлович, меня не волнуют, – заверил его Люсин, – собирайте себе на здоровье, дарите их или там продавайте, если это не нарушает закона. Меня только иностранец интересует. Он что, сам предложил вам продать ему икону?

– Конечно, сам! Он сразу на нее глаз положил. «Подлинник?» – спрашивает.

– А вы?

– А что я? Я говорю: «Подлинник, хотя и не рублевской школы». Разве не правду сказал? Он же спрашивает: «А время приблизительно то же?» – «Ну, – сказал ему я, – время точно установить не удалось». Он тут же полез за бумажником и спросил: «Сколько?» Я назвал ему цену, он без звука отдал. Вот так…

– Вы говорите, он в тот день приобрел в магазине Будду?

– Да, в понедельник.

– Не сможете ли описать мне его?

– Отчего же? Бронзовый, со стершейся позолотой. Страшный такой. Волосы – как пламя, пузатый, с натуралистическими подробностями.

«Он самый и есть. Надо будет позвонить – справиться, когда продали».

Люсин сделал в блокноте пометку, потер лоб, сморщившись, помолчал с минуту, потом спрятал свои записи и сказал:

– Ладно, товарищ Михайлов. Спасибо за информацию. На сегодня, думаю, все. Простите, что отнял у вас, – он взглянул на часы, – двадцать пять минут. Вы сейчас куда?

– Домой, с вашего позволения. Не возражаете?

– Помилуйте, Виктор Михайлович, какие могут быть возражения?! Я вас даже подвезу.

– Ай спасибо, дорогой! – Михайлов вскочил, раскланялся, поводя по полу пером воображаемой шляпы. – Вот уважил! А если я пешком хочу прогуляться, подышать свежим воздухом после дождя? Имею право?

– И то правда, – согласился Люсин, – воздух свежий, чистый, пыль всю прибило. Давайте пешочком пройдемся. А машина за нами поедет на тот случай, если устанем.

– Во! То-то и оно. Зачем же спрашивать да записывать, если у вас с самого начала доверия к человеку нет?

– Э, Виктор Михайлович, опять старая песня! Поймите же вы наконец, что я на работе и есть определенный порядок… Ну что, опять все надо сначала? У меня ведь, – он опять глянул на часы, которые по старой морской привычке носил циферблатом внутрь, – рабочий день уже кончился. Неужели надо милицию вызывать? Они, конечно, быстро установят вашу личность и все потом мне доложат. Но спрашивается: по какому моральному праву я так с вами поступать буду? В благодарность за ваш рассказ, который очень нам помог? Право, Виктор Михайлович, давайте уважать друг друга… Ну что, поедем или пройдемся пешком?

– Ладно, – махнул рукой Михайлов, – поехали. Только в гости к себе я вас не приглашаю. На лестницу паспорт вынесу, а то не поеду.

«Боится за свои иконы», – решил Люсин и, улыбнувшись, спросил:

– У вас лестница не очень темная?

– На площадке окошко есть, разберетесь, – ответил Михайлов и вдруг рассмеялся.

«Ну и жук ты, парень! Самый настоящий жук». Люсин раскрыл дверь и чуть не зашиб притулившегося к косяку администратора.

– Виноват! Мы заняли ваше помещение? Простите, уважаемый, и большое-пребольшое спасибо.

Он раскланялся с администратором и, пропустив вперед Михайлова, пошел к выходу.

Швейцар предупредительно распахнул стеклянные двери. «Капитан-директор», – определил Люсин, взглянув на пышные швейцарские галуны.

…Они свернули с улицы Горького на Садовое кольцо, и, когда проезжали мимо «Аквариума», Люсин заметил, что там идет «Бей первым, Фреди!» Приятели советовали посмотреть. Люсин решил, что на обратном пути обязательно слезет у «Аквариума», благо было недалеко и рабочий день действительно кончился.

А через минуту «Волга» развернулась и, сделав правый поворот, въехала на Малую Бронную. Промчавшись мимо Патриарших прудов, машина, взвизгнув тормозными колодками, резко остановилась у подъезда желтого четырехэтажного дома № 17.

– Кажется, приехали? – спросил Люсин, раскрыв дверцу. – Прошу вас, Виктор Михайлович. Я лучше в машине подожду.

Он вылез на тротуар; придержав дверцу, помог выйти Михайлову и пересел к шоферу. Как только Михайлов скрылся в подъезде, Люсин снял белую телефонную трубку:

– Нужна срочная справка. Михайлов Виктор Михайлович. Около тридцати лет. Предполагаемое местожительство: Малая Бронная.

Как только адрес подтвердили, Люсин велел уезжать. Они быстро развернулись и поехали обратно.

«Конечно, это кавалергардство. Ничего страшного, правда, через шестую квартиру я его все равно найду, кем бы он там ни был, но это кавалергардство, чистейшей воды гусарство».

И все же он был доволен, что послушался внезапного побуждения. Голос интуиции? Навряд ли… Но что-то мерещилось ему, где-то провидел он, что этот совершенно неожиданный для Михайлова отъезд еще сослужит свою службу.

У «Аквариума» он попросил остановиться. Попрощался с шофером и ленивой походкой фланирующего моряка устремился в сквер, прямо к зелененьким кассам.