Книга Рыжик онлайн - страница 8

VIII
БЕГСТВО

Прошло две недели. Рыжик постепенно стал забывать о своем горе. По-прежнему стал он сходиться с приятелями, по-прежнему стал бегать по улицам и забираться в чужие сады. О своем происхождении он никому ничего не говорил, и товарищи его оставались в полном неведении. Единственно, перед кем Рыжик излил свою душу, – это перед Дуней. К ней он отправился на другой день после разговора с крестной матерью и рассказал девочке о своем несчастье.

– Теперь и я сирота… – плача говорил он, стоя перед Дуней.

Девочка смотрела на своего покровителя со страхом и удивлением. Во-первых, она никогда не видала Рыжика плачущим, а во-вторых, она никак не могла понять, почему его отец и мать ему не родные.

– Ты, Дуня, смотри никому не говори, а то мальчишки как узнают, дразнить начнут… – сказал Рыжик и ушел домой.

С тех пор Дуня его долго не видала.

А Рыжик, проплакав два дня, почувствовал себя лучше и, незаметно для самого себя, становился прежним сорванцом. Опять было начались беспрерывные купанья в речке, беганье по улицам с Мойпесом и многочисленной оравой мальчишек, опять было начались кражи фруктов из чужих садов, как вдруг в один прекрасный день с Рыжиком случилось новое несчастье.

Произошло это совершенно неожиданно. Подрался он как-то под вечер с приятелями и прибежал домой умыться. А дома Аксинья бранила Тараса за то, что он пропил последний четвертак, на который она рассчитывала купить муки для хлеба. Тарас и кум его Иван сидели на верстаке и, казалось, внимательно прислушивались к злобным причитаньям Аксиньи, стоявшей у печки и бессознательно ковырявшей ухватом земляной пол. За печкой, притаив дыхание, сидела Верочка. Аксинья горькими упреками и бранью думала облегчить свое горе и поэтому не скупилась на слова. Тарас, зная по опыту, как трудно заставить жену замолчать, когда она намерена высказаться до конца, безмолвно и покорно внимал голосу Аксиньи и только изредка кидал на кума тоскливые взгляды, как бы спрашивая его: «Слышишь, брат?», на что кум каждый раз отвечал тихим вздохом – дескать, слышу.

И вот в такую-то злую минуту явился Рыжик. На нем, что называется, лица не было. Серая рубашка была изорвана в клочки, щеки исцарапаны, а из разбитого носа сочилась кровь.

– Кто это тебя так? – воскликнула Аксинья, увидав Саньку.

Рыжик молчал и, видимо, употреблял все усилия, чтобы не расплакаться.

– А вот мы сейчас узнаем, где он был и с кем воевал, – проговорил Тарас и соскочил с верстака.

В душе Зазуля не чувствовал к мальчику никакого озлобления. Напротив, он даже обрадовался появлению Рыжика, положившему конец красноречию Аксиньи; но тем не менее Тарас счел нужным схватить аршин и состроить такую сердитую физиономию, что Верочка, выглянув из-за печки, задрожала вся от страха.

– Говори сейчас, где был? Ну?.. – грозно закричал Тарас, приблизившись к Саньке.

У того и сердце биться перестало.

– Где был, спрашиваю! – повторил Зазуля и сверкнул глазами.

– На улице… – тихо и с трудом ответил Рыжик.

– Где, говоришь ты?

– На улице.

– На улице? А нос кто тебе разбил?

– Митька да Харлампий.

– За что?

– Не знаю.

– Так-таки не знаешь?

Рыжик опустил голову и молчал.

– Иван, – вдруг обратился Тарас к куму, – будь отцом родным, яви такую милость и возьми ты у меня этого каторжника!.. Сделай из него человека, и я век тебе буду благодарен.

В голосе Зазули слышалась такая искренняя мольба, что Иван поспешил сейчас же изъявить свое согласие.

На другой день Рыжик, умытый и одетый в новую рубашку, сидел у крестного отца на низеньком круглом стульчике с кожаным сиденьем и весь отдался невеселым думам. Обеденное время давно уже прошло, а Рыжик ничего еще не ел. В хате сапожника, помимо Саньки, не было ни одной живой души. Иван привел крестника и, передав его жене со словами: «Вот тебе, Катерина, помощник!» – ушел на базар за товаром.

– Хороший мальчик, нечего сказать… Тьфу!.. – приветствовала Саньку Катерина, мельком взглянув на его исцарапанное лицо. Потом она повозилась немного у печки и также ушла.

Рыжик остался один.

С каждой минутой ему становилось грустней и обидней. От нечего делать он стал осматривать внутренность комнаты, в которой он раньше редко бывал, так как у сапожника детей не было.

Мало обрадовала мальчугана обстановка сапожной мастерской. Куча инструментов на низеньком столике, обрезки кожи, крошечное оконце и затхлый, сырой воздух удручающим образом подействовали на Рыжика, и он, недолго думая, решил бежать. Куда – этого он еще и сам не знал. Одно только было для него ясно – что домой ему идти нельзя.

«Я всем теперь чужой, а потому и делать мне здесь нечего», – решил про себя Рыжик.

Поднявшись со стульчика, на котором он сидел, Санька подошел к дверям, тихо отворил их, высунул голову и, убедившись, что Катерины нет вблизи, быстро выбежал из хаты и моментально скрылся из виду.

Рыжик бежал без оглядки. Страх придавал ему бодрость и прыть. Ему казалось, что за ним гонится весь город и что вот-вот его поймают и засекут до смерти. У Саньки от этой мысли сердце замирало в груди, и он с каждой минутой усиливал свой бег. Отбежав порядочное расстояние, беглец остановился и, убедившись, что за ним никто не гонится, вздохнул с облегчением. От быстрого бега у него закололо в боку и весь он обливался горячим потом. Рыжик постоял немного, вытер подолом рубашки лицо и тихим шагом поплелся дальше.

Голодный и усталый, Санька еле передвигал ноги. Время между тем близилось к вечеру. В воздухе повеяло прохладой. В глубокой прозрачной синеве, весело щебеча, ныряли неугомонные ласточки. Окруженное со всех сторон легкими пурпурными тучками, солнце медленно склонялось к западу. Вскоре пламя заката широким пологом покрыло небосклон.

Санька остановился в нерешительности. Налево от него тянулся длинный ряд низеньких плетней загородных садов и баштанов, впереди широкой темной лентой легла дорога за город, а направо серебрилась поверхность сонной реки. Беглецу эта местность была хорошо знакома. Здесь он делал свои опустошительные набеги на сады и баштаны, сюда он бегал купаться, и здесь он добывал для матери красную глину. Вот он и теперь стоит недалеко от той самой ямы, из которой он вместе с Дуней перед пасхой доставал глину. Но в настоящую минуту не до садов и не до глины. Влажными глазами глядит он на реку, на поверхности которой волшебными красками играет отблеск вечерней зари. Ему грустно и страшно.

Вон уж и солнце скрылось, и небо потемнело. Близок вечер.

Постепенно замирают шумные отголоски дня. Вот уж и звезды выпали из синей глубины потемневшего неба. Стало тихо. Малейший шорох, малейший звук отдаются с необыкновенной отчетливостью. Река дремлет. Изредка плеснет рыбка, сверкнет серебряной чешуей, и мягкие круги, точно стальные обручи, помчатся к берегу, бесшумно исчезая на пути. Где-то близко по воздуху ударила крыльями летучая мышь… Ко всем звукам Рыжик прислушивается с замиранием сердца, и ему не на шутку становится страшно.

– Артикул! – вдруг среди мертвой тишины раздался чей-то хриплый голос.

От неожиданности Санька вздрогнул и быстро обернулся. В трех шагах от него на большом сером камне сидел Андрей-воин. Старик, по обыкновению, был навеселе, что, однако, не помешало ему сейчас же узнать приятеля, с которым он давно уже помирился.

– Артикул! – снова прокричал солдат.

Но Санька и не думал встать во фронт: ему было не до того. Безрукого это обстоятельство даже немного удивило. Закуривая трубку, он протянул зажженную спичку к лицу мальчика.

– Эге, брат, да ты, никак, контужен? – воскликнул инвалид, заметив глубокие царапины на лице мальчика. – Ты это с кем воевал?

– С мальчишками на берегу, – не без некоторой гордости ответил Рыжик, не считая нужным скрывать истину.

– Враг был силен? – продолжал свой допрос старик.

– Еще как!

– Эге, молодец! Славный будешь вояка!.. А диспозицию какую ты выбрал?

На это Санька не мог ответить, так как не понял вопроса.

– Н-да, братец, – после некоторого молчания снова заговорил солдат, – война – это великая штука… Такой, к примеру, войны, как севастопольская, не было и не будет, потому теперь не тот солдат пошел… Героев нет, н-да-с… Одиннадцать, братец, месяцев враг Севастополь брал, а шиш получил, потому герои были. Сидим это мы, бывало, в траншее аль по Малахову кургану разгуливаем, а гранаты да пули так и свистят, так и свистят кругом… А мы себе знай прогуливаемся да англичан и французов поддразниваем… Да-с, братец…

– Дяденька, а хлеб где вы доставали тогда? – спросил Рыжик, у которого за весь день крошки во рту не было.

– У нас хлеба не было, а были сухари.

– Дяденька, а страшно быть на войне?

Безрукий, прежде чем ответить, поднял с камня свой картуз, накрыл им лысую голову и, поднявшись с места, промолвил:

– Бабам страшно, а солдату не страшно.

– Дяденька, я пойду с вами…

– А ты куда, домой? – покосился на него безрукий.

Санька молчал, не решаясь сказать всю правду. Вдруг его зоркие глаза увидали Тараса и Ивана Чумаченко, которые шли из города им навстречу. Мальчуган в испуге шарахнулся в сторону и через минуту стоял уже на краю ямы, в которую недолго думая прыгнул, скрывшись из виду.

– Солдат, братец, войны не боится, – продолжал между тем безрукий, не заметив исчезновения своего собеседника. – Для солдата война все едино, что бал аль свадьба, потому, черт возьми, весело… Трубы трубят, барабаны бьют наступление, пули свистят, а ты себе штыком работаешь, и горюшка мало… Конешно, бывает, что и враг силен! Да только супротив России идти ему не под стать, потому сильнее нет русского солдата… Ты еще, к примеру, щенок, можно сказать, и настоящего понятия о войне не имеешь…

Но тут Андрей-воин неожиданно столкнулся с Тарасом и Иваном, шедшими туда, откуда возвращался солдат, то есть на постоялый двор, и умолк.

Постоялый двор находился на самом краю города и служил первой и последней станицей для приезжающих и отъезжающих крестьян окрест лежащих деревень. Зазуля и Чумаченко ходили в этот шинок только тогда, когда им надо было подальше спрятаться от своих сварливых жен.

– С каким это чертом ты беседу ведешь? – смеясь, спросил у Андрея Тарас.

– Не с чертом, а с парнем твоим беседую я, – ответил безрукий.

При этом ответе Зазуля и Иван значительно переглянулись, словно говорили друг другу: «Изрядно, должно быть, клюнул старик», и оба прыснули со смеху.

– Вы чего ржете? – рассердился было Андрей, но, оглянувшись и увидав, что Рыжика нет возле него, он растерянно посмотрел на Ивана, потом на Тараса и упавшим голосом проговорил: – Он со мною сейчас рядом шел, провалиться – не вру…

– Кто шел? – спросил Тарас.

– Да Санька твой.

– Санька?! – воскликнул Тарас и вопросительно посмотрел на кума.

Но кум ничего ему не мог на это сказать, так как он сам весь день не был дома и ничего не знал о бегстве крестника.

– А может, ты с водкой беседовал, а не с Санькой? – полушутя, полусерьезно стал допытываться Тарас.

Безрукого этот вопрос обидел настолько, что, не ответив, он энергично плюнул и быстро зашагал вперед. Кумовья посмотрели ему вслед, покачали головами и направились дальше, будучи уверены, что солдат допился до зеленого змия.

А Рыжик лежал в яме и, затаив дыхание, прислушивался к тому, что делалось там, наверху. Яма, в которой лежал Санька, была довольно обширных размеров. Когда-то мужики добывали здесь глину для построек, но впоследствии, когда глубоко вырытая пещера после обильных дождей стала во многих местах обваливаться, они из опасения быть задавленными бросили это место и перешли на другое. Но женщины и дети все еще продолжали по краям ямы выкапывать глину для домашних надобностей. Один только Рыжик не боялся проникать в самую глубь пещеры. Он неоднократно прятал в ней выигранные от товарищей бабки, пуговицы, крючки и конские хвосты для лесок.

Забившись в самую глубь ямы, Санька пролежал с четверть часа, боясь шевельнуться. Вскоре, однако, холод и сырость вынудили его подняться в верхнее отделение пещеры, где было несравненно теплее и суше. Здесь он решил подождать возвращения отца и Ивана, а потом… потом он и сам не знал, куда пойдет. Но пока что он сгреб руками небольшую кучку песка и глины, накрыл ее картузом и улегся, положив голову на подушку собственного изобретения. Долго лежал Санька с открытыми глазами, прислушиваясь к малейшему шороху, как вдруг над ямой мелькнула какая-то тень и громкий лай собаки нарушил ночную тишину. Рыжик сразу же узнал своего верного пса Мойпеса, который, должно быть, весь день разыскивал хозяина по всему городу.

– Мойпеска, голубчик, милый!.. – зашептал он в сильной радости, не зная, как приветствовать дорогого друга.

Отрывистым и громким лаем ответил на приветствие хозяина Мойпес и энергично завилял черным пушистым хвостом.

– Мойпеска, я есть хочу, мне холодно… – стал жаловаться Рыжик.

Тут собака еще громче залаяла, улегшись на самый край ямы. Лай Мойпеса сильно обеспокоил мальчика. Он совершенно справедливо рассудил, что лай этот легко может привлечь прохожих.

– Цыц, Мойпес, цыц, цыц! – сначала мягко, а потом построже обратился Санька к собаке.

Пес смекнул, в чем дело, и немедленно прекратил свой лай. Но зато через минуту он поднял морду вверх и, не спуская глаз с луны, так жалобно и протяжно завыл, что многие обыватели, до слуха которых долетал этот вой, осеняли себя крестом, будучи уверены, что собака воет по покойнику.

Рыжик пробовал и лаской и угрозами заставить Мойпеса замолчать, но это ему не удалось. Собака по-прежнему смотрела на луну и выла до тех пор, пока измученный, усталый и голодный беглец не заснул под эту собачью колыбельную песню.

Первая узнала о бегстве Саньки Катерина. Придя домой и заметив отсутствие своего «помощника», как назвал мальчика Иван, Катерина со свойственной ей флегматичностью низко согнула худую, долговязую фигуру, заглянула под кровать и, убедившись, что и там «помощника» нет, принялась за свои домашние дела. Только к вечеру Катерина вспомнила о другом, более важном беглеце – о муже, который ушел за товаром и забыл вернуться домой.

– Чтоб ему ни дна, ни покрышки, пьянице окаянному! – выругала она заочно мужа и собралась к Зазулям, где надеялась найти пропавшего супруга. О Рыжике она совсем забыла.

Странная какая-то женщина была эта Катерина. Худая, как скелет, с длинными костлявыми руками и ногами, она всюду вносила тоску и мертвящую скуку. Самое веселое общество при ее появлении немедленно впадало в уныние, словно в комнату вносили покойника.

Недаром Иван называл свою благоверную «холерой тридцатого года»; но в то же время он не на шутку ее побаивался.

– Добрый вечер! – монотонным голосом произнесла Катерина, войдя в хату Зазулей.

– Вечер добрый! – послышался за печкой голос Аксиньи.

– А я к вам… – протянула гостья, став у дверей. – Нет ли у вас моего лодыря?

– Был он у нас, да ушел, да и моего куда-то утащил, – ответила Аксинья и вышла на середину хаты. – Ну, как мой Санька устроился? Плачет? А? – спросила Аксинья.

– Санька? Да его нет у нас.

– Как – нет у вас? Ведь кум Иван взял его в ученье и повел к себе.

– Ну так что же, что повел? А он взял да удрал. Посидел-посидел, а как вышла я из хаты, так и его не стало.

– Ах, боже мой! Где же он? – обеспокоилась Аксинья. – Ребенок весь день не ел, отец с кумом, по дурости своей, напугали мальчика…

Не успела Аксинья кончить, как в хату вошел Тарас, а вслед за ним, трусливо ежась, плелся Иван.

– Эй, жинка, засвети огонь! – гаркнул с порога Тарас и, обернувшись к куму, добавил шутливым тоном: – Ползи, кум, и не бойся: Катерины твоей нет здесь.

Но едва он это сказал, как длинная, сухопарая Катерина быстро отделилась от стены и набросилась на мужа. Тарас ахнул от изумленья и развел руками. Затем очередь настала за Аксиньей. Она принялась, по обыкновению, причитывать, осыпая мужа самыми горькими упреками.

– Душегуб ты окаянный! – рыдая, выкрикивала Аксинья. – Сгубил ты меня, по миру пустишь ты, Мазепа безбожный, семью свою… Приемыша погубил… Говори, басурман, где Санька? Где Санька, пьяница ты этакий?.. – все сильней и настойчивей приставала она к мужу.

Тарас стоял, насупившись, ожидая, когда жена наконец сделает передышку и он получит возможность вставить и свое слово. Но резкий и громкий голос Аксиньи не умолкал. Не переставала кричать и Катерина. Можно было подумать, что обе женщины об заклад побились, кто кого перекричит: так долго и старательно они бранились. У Ивана и Тараса от столь любезной встречи жен даже хмель стал проходить. Оба они, громадные и неуклюжие, стояли с опущенными головами и, казалось, готовы были при малейшем удобном случае шмыгнуть вон из хаты.

– Тише, бабы, говорю вам! – вдруг закричал на женщин Тарас и стал к чему-то прислушиваться.

Женщины как-то машинально замолкли, и в хате наступила тишина. В это время под окном завыл Мойпес. Собака убаюкала маленького хозяина и пришла выть домой. Трудно передать впечатление, какое произвел собачий вой на находившихся в хате; даже мужчины сочли нужным плюнуть три раза, а о женщинах и говорить нечего.

– Вот до чего докричались вы! – заговорил Тарас, обращаясь к своей и Ивановой жене. – До собачьего воя докричались…