Страницы← предыдущаяследующая →
То, что любую нужную и повседневную вещь в их безалаберном доме искали долго и находили с трудом, Анна отметила с недетской зоркостью. Одна из приятельниц Андрея Антоновича Горенко свидетельствует: «Странная это была семья… Куча детей. Мать, богатая помещица, добрая, рассеянная до глупости, безалаберная, всегда думавшая о чем-то другом… В доме беспорядок. Едят когда придется, прислуги много, а порядка нет. Гувернантки делали, что хотят. Хозяйка бродит, как сомнамбула. Как-то, при переезде в другой дом, она долго носила в руках толстый пакет с процентными бумагами на несколько десятков тысяч рублей и в последнюю минуту нашла для него подходящее место – сунула пакет в детскую ванну, болтавшуюся позади воза. Когда муж узнал об этом, он помчался на извозчике догонять ломового. А жена с удивлением смотрела, чего он волнуется, да еще и сердится». Анна, в детстве сильно привязанная к отцу, в отрочестве была целиком на стороне матери.
Плафон знаменитого Одесского театра оперы и балета, восстановленного после пожара 1873 года, в ту пору, когда Анна Горенко приезжала в Одессу к родственникам, украшали четыре медальона работы венского художника Лефлера, исполненные на темы пьес Шекспира. Роспись, особенно сцены из «Гамлета» и «Двенадцатой ночи», поражала роскошной, прямо-таки королевской пышностью; в причудливом свете не менее роскошных люстр она и впрямь будто струилась с потолка «горностаевой мантией».
После свадьбы Николай Гумилев, как и было обещано, дал жене личный вид на жительство, положил на ее имя в банк две тысячи рублей, а главное, подтвердил данное еще в 1909 году слово: Анна не должна чувствовать себя связанной узами брака и может распоряжаться своей судьбой по своей воле.
Я не заслужу той высшей чести
Даровать мое имя той бездне,
Которая послужит мне могилой.
Бодлер (фр.).
В стихах Анна Андреевна очень часто называла Николая Гумилева «братом».
Пишите (фр.).
Наня – кузина А. Ахматовой Мария Александровна Змунчилла-Горенко.
Андрей Горенко, старший брат Анны, уехал в Париж по настоянию Николая Гумилева, который вот уже второй год жил во Франции, проходя самостоятельно, экстерном, университеты европейской культуры. В Париже можно было существовать на гроши и даже издавать журнал, что Николай Степанович и делал. В этом бесцензурном журнале с красивым именем «Сириус» были впервые напечатаны стихи Анны Горенко: «На руке моей много блестящих колец…».
Так проходит земная слава! (лат.).
Визави (фр.). – Ред.
Моя красавица! (фр.). – Ред.
«Господь, смилуйся над нами» (фр.). – Ред.
Впервые Гумилев сделал предложение Ане Горенко весной 1905 года, накануне ее отъезда из Царского Села в Крым. И она ему отказала. Объяснились они в парке, под старым дубом. Этот эпизод описан, как бы от лица Коли, в стихотворении «Шелестит о прошлом старый дуб…».
У Анны Ахматовой, как и у Пушкина, было какое-то особенное чувство к большим старым деревьям: комаровским соснам, слепневским березам, царскосельским дубам и липам. Они казались ей чуть ли не историческими персонажами, и она радовалась, если эти хранители древности, как старые знакомцы, приходили к ней во сне.
Леонид Каннегисер – поэт, автор рецензии на «Четки»; в августе 1918-го убил М. Урицкого; расстрелян.
Нежная Сирин – образ из славянского фольклора, толкуемый по-разному, иногда девушка с птичьим голосом, иногда райская птица счастья и радости. Ахматова, или сама не заметив этого или специально, почти повторила строчку из стихотворения Бальмонта, изменив, как это сделал и художник Васнецов, пол птицы счастья: у Бальмонта было: «Поет о счастье светлый Сирин».
«Вечер» вышел в издательстве «Цех поэтов» в марте 1912 года.
См. в воспоминаниях С. К. Маковского: «Он (Н. Гумилев в 1909 году. – Ред.) был в форме: в длинном студенческом сюртуке, «в талию», с высоким темно-синим воротником по моде того времени».
Сухую и мертвую улыбку Блока отметил и Сергей Дурылин, известный литературовед и талантливый мемуарист: Блока я видел однажды. В изд-ве «Мусагет», на ритме. Он сел у письменного стола и промолчал весь вечер. Лицо его было маска – казалась она какою-то известковою, тяжелою, навсегда прилипшею к лицу. Маска была красна и корява. Над нею был кудрявящийся вал волос. Я никогда ни у кого не видал такого застывшего, омаскировавшегося, картонного лица. Было нестерпимо жутко на него смотреть.
Глядя на этот личной картон, пропитанный клеем и белилами и смазанный румянами, я понял, почему он написал «Балаганчик». Даже снег – буйный, чистый – дал ему только «снежную маску». А за маской, должно быть, больно, всегда больно, неизлечимо больно. Она ведь не дает жить и дышать живому телу лица. С. Дурылин. Из книги «В своем углу».
Страницы← предыдущаяследующая →
Расскажите нам о найденной ошибке, и мы сможем сделать наш сервис еще лучше.
Спасибо, что помогаете нам стать лучше! Ваше сообщение будет рассмотрено нашими специалистами в самое ближайшее время.