Книга Одни в океане онлайн

1

Зыбь полностью улеглась. Солнце нещадно жгло неподвижный океан. Над горизонтом стояла легкая дымка. Надувную лодку незаметно сносило течением. Однорукий неотступно следил за линией горизонта. Другой спал.

Горизонт был чист.

ЕСЛИ РУКА НЕ ПОЛУЧАЕТ БОЛЬШЕ ПИТАНИЯ ОТ ТЕЛА, КОЖА отмирает: она начинает мокнуть, становится студенистой и покрывается пятнами. Тут уж нужно оперировать, и как можно скорее. Поскольку крупные кровеносные сосуды сжались при ранении, кровотечения ожидать не приходится. Из раны торчит расщепленный, неровный обломок кости: самый настоящий огнестрельный оскольчатый перелом. В принципе это довольно просто: круговым разрезом отрекаются оставшиеся мышцы, и вот рука уже отделена. Обрубок перевязывается половиной майки и, конечно, начинает нарывать. Остатки мышц тоже меняют цвет, в основном на серый и зеленый. Боли временами сильные. Лимфатические узлы краснеют и становятся размером с куриное яйцо. Бешеный пульс и озноб, короткое дыхание и сухой язык. Так все и идет. Тут вряд ли что можно сделать.

– Дай мне еще виски, все равно скоро конец, – сказал он. – И выброси наконец руку за борт.

– Как там боли?

– Нормально.

– Сигарету?

Он швырнул руку за борт и дал Однорукому закурить. Рука погружалась очень медленно и была какое-то время хорошо видна в прозрачной воде. Они оба перегнулись через борт и наблюдали за ней, пока она не исчезла в глубине.

– Уходит и больше не ноет, – произнес с иронией Однорукий и опорожнил кружку. Капля застряла в щетине и сверкала на солнце. Сигаретный дым завис в неподвижности вокруг их лиц. По траверзу плыли нити водорослей. Небо было безоблачным. Кромка горизонта дрожала от жары. Океан лежал как доска.

Они выпили еще по глотку виски и попытались заснуть. Надувная лодка тихо покачивалась, когда они шевелились, устраиваясь поудобнее. Однорукий лежал на здоровом боку. Обрубок руки свечкой торчал в небо. Под щетиной зримо ворочались его беспокойные сны, а левая нога иногда дергалась.

НАДУВНАЯ ЛОДКА ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО 2,5 МЕТРА В ДЛИНУ и 1,5 метра в ширину. По сравнению с этим центральная часть Атлантики настолько огромна, что ее точные размеры практически не имеют значения.

Если надувная лодка одиноко плывет по течению в Атлантическом океане, то не важно, происходит это в мирное время или во время войны. И не существенно также, какой национальности те два человека, дрейфующие в океане в одиночестве и умирающие от жажды, надеясь, что их все-таки найдут. Солнцу безразлично, американец ли Однорукий, и немец ли Другой, и что сидят они в надувной лодке в 1943 году посреди Атлантики. Солнце просто излучает свою тепловую энергию, всходит на горизонте, замирает в зените и снова опускается неизвестно куда. Океан неподвижен и безучастен к тому, кто там дрейфует на воде. Атлантический океан остается огромным, а надувная лодка по-прежнему маленькой. И границы никогда не сдвинутся с места.

А рука уже лежит на морском дне на глубине приблизительно 2300 метров, если ее еще не съела какая-нибудь рыба.

Под вечер Однорукий проснулся. Рука болела в том месте, где ее не было.

Небо напоминало широко распахнутую мантию кардинала. На глади океана лежали краски пастельных тонов цветной гуаши.

Он поискал пачку сигарет, но не смог чиркнуть спичкой: не хватало второй руки. Сигарету он зажал в губах. Во рту тупо деревенел язык. Однако Другого он будить не стал. Он порадовался тому, что Другой вообще был тут, склонился над ним и посмотрел на его спящее лицо. Только лоб светился. Во впадинах глаз и морщинах затаились фиолетовые тени. Губы покрылись коркой. Словно корой сосны, подумал он. Или, может, коркой подгоревшего жаркого?

Он вынул сигарету изо рта и ощупал свои губы. Все то же самое. Потрескавшиеся и покрытые коркой.

Начинаешь замечать что-то, только когда видишь это, подумал он и снова попытался зажечь спичку. Не получилось. Он зажал коробок между коленями, но ноги вдруг так сильно задрожали, что коробок упал. Опять не получилось. Он чувствовал манящую, гладкую сигаретную бумагу на своих растрескавшихся губах.

Он снова тщательно осмотрел горизонт. Горизонт был чист. Пусто, как и до того.

Значит, вот оно как, размышлял он. Бетси удивится, что я стал левшой. А может, и нет, Dulci et decorum est pro patria mori.^[1]

Другой внезапно проснулся и бессмысленно оглядывался. Судя по его лицу, он продолжал спать, пока не понял, где находится.

– Дай-ка мне огоньку, – сказал Однорукий. – Я никак не зажгу эту проклятую спичку.

– Сколько у нас, собственно, осталось сигарет?

Они сосчитали. У них еще было 64 сигареты. И почти полбутылки виски. Да еще несколько плиточек «Шокаколы» из запаса для подводников и парочка жевательных резинок. Вот и все. Больше они ничего не нашли в надувной лодке.

Другой дал ему прикурить и закурил сам. От дыма становилось лучше. Он глубоко затянулся, и голова у него слегка закружилась.

Небо постепенно становилось зеленым. Над линией горизонта лежали легкие кучевые облака.

Они выпили вечернюю порцию виски. Жидкость, казалось, не доходит до желудка, ее как будто сразу впитывает пересохший язык.

Обрубок по-прежнему торчал перпендикулярно к телу. Другому хотелось сказать, чтобы тот наконец опустил руку, неестественное положение культи сбивало его с толку. Лучше не надо, подумал он, люди становятся раздражительными, когда с ними что-то случается. Поэтому он только спросил:

– Как твоя рука?

– Гноится. Они должны нас скоро найти. Мы уже З6 часов как пропали. Им известны наши координаты. Если бы не идиотская тянущая боль в левом плече…

– Дай-ка посмотреть.

– Я тебе вот что скажу, они думают, мы давно погибли, и вообще нас больше не ищут!

Другой осмотрел культю.

Края раны все глубже входили в здоровую плоть. Повязка насквозь пропиталась гноем.

Другой взял вторую половину майки и перевязал заново. Потом постирал старую повязку. Морская вода была, как парное молоко, тепловатой и обволакивала руки, как желе. Гной въелся в ткань и никак не хотел растворяться в соленой воде. Другой побледнел и почувствовал толчки в желудке. Но все обошлось.

Все проходит, сказал он себе и снова почувствовал свои руки в мягкой, теплой воде. Ему вспомнилась странная, несколько безвкусная фраза, которую он когда-то – теперь уже не знаю где – прочел: «…и сквозь мокрые пальцы течет трудная человеческая судьба…»

ЭТО БЫЛО ТОГДА, КОГДА МАРИЯ ПЛАКАЛА ЕМУ В ЛАДОНИ. За день до того, как она упала с лошади и сломала шею. Но тогда все уже было, конечно, слишком поздно. Теперь на его ладонях постоянно были следы ее слез. Мокрые руки легко мерзнут, особенно если они влажные от слез.

Поначалу было ой как не просто, только один бог знает – как. Марии еще повезло, что были, по крайней мере, ладони, в которые она могла плакать. А каково ему? После всего, что произошло? Не было даже лошади, проявившей бы милосердие, чтобы вовремя сбросить его. Да так, чтобы он сломал себе шею, и все на этом бы кончилось.

Вина была, конечно, на нем. Как же легко можно оказаться виноватым! Даже если виноватой была Мария, вина все равно лежала на нем. Боженька все тонко устроил.

Временами, когда он впадал в полное отчаяние, он все еще ощущал ее лицо в своих ладонях, как что-то мягкое, нежное, плачущее. И еще ее губы на кончиках своих пальцев, когда она всхлипывала.

Собственно, теперь-то он мог бы и радоваться, ведь все шло к концу. Лошадь вот-вот должна была сбросить его. Пожалуй, она его даже сбросила. Он не сидел уже на лошади верхом, но и не сломал себе еще шею. Как бы находился в подвешенном состоянии.

Однако неожиданно это оказалось совсем не так просто и не так спасительно, как он себе все время представлял. «Спасение» – какое прекрасное слово! Нет уж, пусть лучше по-прежнему мерзнут руки. Смотри в словаре на слово «трусость». Такова жизнь. Бедная Мария. «Бедная», да, вот еще одно подходящее слово. Где бы ты ни был, везде ищешь свое отражение.

И потом еще этот навязчивый штамп про мокрые пальцы и трудную человеческую судьбу, ну что тут скажешь?

При этом он был убежден, что Мария не собиралась сломать себе шею. Но это случилось, а он остался с мокрыми и зябнущими ладонями.

Мужчины сидели на коротких бортах надувной лодки напротив друг друга, словно две темные тени. Только там, где находились их лица, было немного светлее. Когда они поднимали порой взгляд к звездному небу, ночной свет высвечивал их глаза и губы. В темноте очертания их фигур становились больше и как бы сближались, но они сидели неподвижно на толстых валиках резиновых бортов.

Опустилась приятная прохлада, и они снова надели куртки. Однорукий как-то сократился в размерах, не хватало руки. Пустой рукав куртки он тщательно заправил в боковой карман. Но культя по-прежнему торчала сбоку. Как ручка от чашки, подумал Другой.

Чувство жажды ослабло. Дымный привкус виски оставлял горечь во рту, алкоголь гудел в крови.

Они съели по плиточке «Шокаколы». Скрежет зубов эхом отдавался в ушах и казался громким в окружающей тишине. Огонек сигарет отбрасывал на лица маленькие, нежные блики. Они не разговаривали, только старались курить как можно медленнее.

Горизонт нельзя уже было различить четко. Ночь стерла единственную границу, вобрав ее в себя. Океан лежал неподвижно. Вокруг – пустота.

– Завтра они должны нас найти! – сказал Однорукий.

– Если будем придерживаться рациона, хватит еще на два дня.

– Два дня. За это время рука сожрет меня.

– Где-то в этих местах должна стоять еще одна из наших подлодок.

– Два дня слишком много. Я точно знаю. Как-никак восемь семестров медицинского. – Однорукий ухмыльнулся. – Веселенький конец. Покорно благодарю!

– На наших подлодках обязательно есть врач, – попробовал утешить Другой.

– Не надо нам было нападать. Тогда вы смогли бы уйти от нас.

– Если бы да кабы.

– В результате пятьдесят человек к черту. Через два дня вместе со мной пятьдесят один. C'est sa.^[2] Ну, не будем об этом. Если я и в самом деле попаду домой, мне дадут миленький орден, весьма полезная штучка, в особенности на войне. Это скорее для Бетси. Он, может, даже компенсирует в ее глазах потерю руки, хотя бы на какое-то время.

– Бетси?

– Моя девушка. Texas girl.^[3] На юге, в Хьюстоне. Блондинка, как Лана Тернер.^[4]

– И что?

– Что – что?

– Я имею в виду: что дальше?

Однорукий выбросил окурок за борт. Тот погас с легким хлопком. Как отзвук далекого выстрела.

– А ничего дальше. Вот это и есть проклятье, я это понял сегодня, да и вчера тоже. И все из-за руки.

– Мне очень жаль, – сказал Другой.

Они опять помолчали.

Взошел Южный Крест и был ясно виден во всей своей красе над низкими облаками на горизонте.

ХЬЮСТОН РАСПОЛОЖЕН В АМЕРИКАНСКОМ ШТАТЕ ТЕХАС на судоходной реке Баффало-Байю, в 48 километрах от ее впадения в бухту Галвестон. Есть еще судоходный канал до Мексиканского залива длиной 80 километров.

Хьюстон – важный железнодорожный узел, центр хлопчатобумажной и нефтяной промышленности. Город занимает большую площадь и построен современно, климат жаркий и сухой.

Мистер Бентон был владельцем многочисленных авторемонтных мастерских и состоятельным человеком. Он был вдовцом и много пил. Здесь почти все пьют. И женщины тоже. Виной тому климат. Выходные он проводил на другой стороне Мексиканского залива, во Флориде, в основном с девушками, которые были не старше его дочери Бетси. Он обожал фортепьянный концерт Грига, а в газетах читал первым делом комиксы. В последнее время у него побаливал желудок, и спать он стал не очень хорошо. В целом он был вполне уживчивым и добродушным человеком.

Бетси познакомилась с Уильямом в колледже. Позже они обручились. Как и положено. Все было очень романтично. Однако Уильям хотел окончить учебу в медицинском, перед тем как они поженятся. Старомодный взгляд на вещи. А ведь денег у Бетси и в самом деле было вполне достаточно.

Когда она впервые увидела Уильяма в летной форме, она была очень горда. А когда началась война, она вдруг стала мечтать о ребенке. Но поскольку он очень осторожничал, ничего не получалось. Когда ей позвонили по телефону и сообщили, что он пропал без вести, она горько плакала и чувствовала себя несчастной. Вечером того же дня на вечеринке она, конечно же, всем обо всем рассказала и, конечно, снова плакала. Все были с ней очень обходительны и утешали ее.

Чтобы заглушить боль, она выпила лишнего. Только под утро она поехала с Джимом домой. Ехала она очень быстро, и Джим заснул рядом с ней на переднем сиденье. В утреннем свете его зубы отдавали желтизной. Это отвлекло ее, и машина не вписалась в поворот, вылетела в кювет и перевернулась. Джим умер на месте. В больнице ей ампутировали полностью раздробленную ногу. Очнувшись после наркоза, она ничего не сказала и предприняла ребяческую попытку покончить с собой, из которой, разумеется, ничего не вышло.

Вечером отец, сразу же вернувшийся из Флориды, сидел у ее постели.

– А если Уильям все-таки вернется, – говорила она и плакала, не переставая.

– Take it easy,^[5] – сказал мистер Бентон. А что ему еще оставалось сказать?

На следующее утро состояние его дочери во всех отношениях улучшилось, и он смог улететь вторым утренним рейсом на Майями-Бич.

В поздних утренних сумерках был ясно виден во всей своей красе Южный Крест над бетонной дорожкой взлетной полосы.

Под утро звезды низко парили в небе.

Мужчины, ни тот ни другой, не спали. Прохлада освежила их. Кожа стала влажной на ощупь. Голода они не чувствовали. Жевательную резинку жевали, собственно, только для того, чтобы скоротать время. Но вскоре выплюнули ее, потому что от жвачки пострадали слюнные железы. Они набухли и причиняли боль. Значит, лучше не надо. Жвачку можно и приберечь на случай, если все затянется и они действительно будут голодать. Потому как осталось всего пять плиточек «Шокаколы».

– Завтра они должны нас найти! – сказал Однорукий. – Если бы не эта проклятая рука, я бы еще долго мог выдержать. А так? Сосчитай-ка у меня пульс.

Другой сосчитал. Ему пришлось держать свои наручные часы прямо перед глазами. Было ровно 5 часов 17 минут. Кончиками пальцев он ощущал биение чужого пульса.

– Сто, – сказал он, хотя насчитал 120.

Теперь было уже 5 часов 18 минут: прошло сто двадцать биений пульса. Сто двадцать. Заполните, пожалуйста, прописью, – так обычно пишут на бланках и счетах.

Он все еще крепко держал кисть Однорукого и делал вид, что продолжает считать. Кожа на запястье была сухой. Может, конечно, сухой была его собственная кожа. Но у Однорукого был жар. Пульс 120. Так что сухой была, вероятно, кожа Однорукого. Сто двадцать, нельзя, чтобы было еще больше, размышлял он. Хотя, скорее всего, предотвратить это никак не удастся. Завтра они непременно должны нас найти.

На горизонте было пусто.

Однорукий начал стучать зубами. Лоб у него был горячим. Жар и озноб сменяли друг друга, волна за волной. Дрожь начиналась внизу, в ногах, а потом поднималась по телу, как вода. Когда волна добиралась до плеч, обрубок руки шевелился и дергался. Однорукий всякий раз скрипел зубами, будто кто-то грубым напильником медленно водил по краю железного листа. Но он не кричал, этот Однорукий.

Другой говорил непрерывно и быстро. Он не знал, что он должен и может сказать, ему не хватало связных слов. А еще у него не было времени, чтобы придать какой-то особый смысл своим словам. Он видел, что не важно, что он говорит: Однорукий все равно его не понимает. Поэтому он говорил все подряд. Быстро, громко, не останавливаясь.

Когда Однорукий вдруг перестал дрожать и обмяк, Другой какое-то время продолжал говорить, он не мог так сразу остановиться.

А потом снова настала великая тишина.

Солнце взошло. Оно уже поднялось на палец над горизонтом, когда Другой заметил его. Однорукий был без сознания. Но он так и не закричал. Пусть кто попробует такое повторить, подумал Другой. Вот за это уважаю! И тут он вдруг испугался, что Однорукий умрет. Он соскользнул к нему и прижался ухом к его груди. Однако сердце билось. Оно билось равномерно и спокойно, даже, пожалуй, несколько замедленно. Он взял уцелевшую руку и стал еще раз считать пульс.

– Девяносто, ну вот видишь.

Солнце стало заметно пригревать. Теперь оно стояло не меньше чем на восемь градусов над горизонтом, прикинул он. Небо было совершенно ясным и безоблачным. Клубился легкий туман. Океан сверкал как ртуть.

Должно быть, обморок Однорукого перешел тем временем в сон, потому что, очнувшись, тот почувствовал свежесть и почти полное отсутствие боли.

– Что это было? – спросил Однорукий и испугался.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил в ответ Другой и заторопился: – А как насчет завтрака?

Он налил в кружку на треть виски и протянул ему. Однорукому потребовалось какое-то время, пока он сообразил взять кружку левой рукой. Культя перед этим каждый раз рефлективно дергалась. Но Другой уже знал об этом и вовремя отвел глаза.

Пустой желудок не принял алкоголя. Другого вырвало, и он быстро съел плиточку шоколада.

– Сделай еще глоток, – сказал Однорукий. – И подержи во рту, прежде чем проглотить.

Но Другой не захотел. И прошло немало времени, пока исчез привкус желчи.

Они снова сняли куртки. Солнце косо палило с неба, и жара усиливалась с каждым ударом сердца. Они сдирали с себя отслоившиеся полоски кожи, и это было своего рода игрой: если им удавалось отделить особенно большой кусок целиком, они рассматривали его на свет. На коже были видны прожилки и разные узоры. Раньше они даже не знали, какие красивые линии и рисунки носят на собственной коже.

– Странно, – сказал Другой, – странно, чего сейчас только ни видишь и ни замечаешь!

Однорукий промолчал, ему стала не интересна его кожа.

КОЖА ЧЕЛОВЕКА ПОКРЫТА БОЛЕЕ ТОНКИМИ И РЕДКИМИ волосами и в большинстве случаев не такая толстая, как у остальных млекопитающих, и толщина ее зависит от месторасположения на теле человека. Так, толщина дермы на веке составляет всего около 0,5 мм, а на пятке от 2 до 3 мм, подкожной клетчатки на голове – от 0,6 до 2 мм, на остальном теле – от 4 до 9 мм, у полных людей на животе достигает даже 30 мм. Наружный слой кожи защищает тело от механических повреждений и вредных воздействий извне. Обладая чувственными функциями (температурные ощущения, умение ориентироваться на местности, осязание, чувство пространства), кожа передает впечатления самого разного рода.

Если человек теряет более трети поверхности кожи, обычно он умирает.

В прежние, нецивилизованные времена человеческую кожу любили использовать для изготовления предметов украшения и тому подобного, причем для сохранения эластичности ее сдирали с пленников живьем. В пределах западной культуры обычай этот сегодня умер.

Те участки, где они сняли обгоревшую кожу, были красными и блестели. Новая кожа на ощупь была шелковистой и похожей на пергамент. Было очень приятно поглаживать ее пальцами.

По правому борту медленно проплыл парусник, его торчащий из воды треугольный парус отливал ярко голубым и лиловым, бахрома щупалец полоскалась на глубине. Он прошел вне их досягаемости. Ничего другого на горизонте видно не было.

– Гонг к обеду! – сказал Однорукий, после того как они еще какое-то время смотрели вслед медузе-паруснику. – Солнце в зените.

Они съели по плиточке «Шокаколы». Попробовали слегка разбавить свой глоток виски морской водой, чтобы увеличить паек. Но вкус оказался таким мерзким, что в дальнейшем им пришлось оставить подобные попытки. От соли во рту горело. Слава богу, мятный вкус жвачки слегка смягчил горечь.

Они попробовали поспать, по очереди, чтобы не пропустить самолет. Но спать было трудно. Жара, жажда и рука не давали им покоя.

Они задремали. Иногда один из них вскидывался и осматривал горизонт.

Наконец они заснули.

Однорукий видел во сне, как играет на фортепьяно, и много бутылок содовой, холодной как лед.

БУТЫЛКА СОДОВОЙ СТОИТ В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ 5 ЦЕНТОВ, в Германии 20 пфеннигов. Виски на вкус лучше всего, когда в него добавляют немного содовой и кладут кубик льда. Старые джентльмены с большим удовольствием пьют виски, разумеется, неразбавленным. Пропустив глоточек, хорошо съесть соленый кренделек, чтобы возбудить вкусовые рецепторы языка.

В тот раз, когда они на медицинском праздновали сдачу экзаменов после пятого семестра, виски пили без содовой. Все перепились, и девушки рассказывали самые пикантные анекдоты из анатомички.

Конец этой ночи он никогда не мог вспомнить. Проснувшись утром, он увидел, что Бетси лежит рядом, расплывшаяся и опухшая. Впервые она ему решительно не нравилась. Но, посмотревшись потом в ванной в зеркало, он испугался собственного лица: он выглядел еще хуже, чем Бетси. К тому же у него невыносимо болела голова. Все утро он был ни на что не способен и непрерывно пил содовую.

Однорукий сглотнул, и пересохший язык прошелся по губам вперед-назад, не найдя ничего. Другой спал крепко, повернувшись к солнцу спиной. Лицо он плотно зажал в угол между настилом и резиновым валиком борта:

И МАРИЯ БЫЛА ЖИВА И ОН БЫЛ С НЕЙ ГДЕ-ТО И ОНИ купались и солнце только что взошло и они кричали в воде, потому что было так прекрасно, а потом она слегка замерзла и он растирал ее махровым полотенцем и ей это нравилось и потом они завтракали в саду и птицы пели, бог мой, как они пели, и курочка-пеструшка клевала у Марии из рук и конфитюр рубином сверкал на солнце и все было таким невероятным и чудесным и он глубоко дышал и все время смотрел на Марию и она делала вид, что не замечает этого, а через год она была мертва.

Они выпили по вечернему глотку виски и докурили окурок дневной сигареты. Они курили до тех пор, пока не стало жечь губы. Сигарет у них было уже немного.

Солнце стало гигантским красным шаром и наполовину исчезло в воде. Казалось, что воздух напоен влагой.

Прямо по курсу выскочила стая летучих рыб. Внезапный всплеск слегка испугал их обоих. Немного погодя они увидели дельфинов, гонявшихся за рыбами. Дельфины с фырканьем переворачивались с боку на бок, и брюхо их розово отсвечивало на солнце. Но горизонт был чист.

– Если хоть что-то смыслишь в медицине, то уже знаешь лишнее, – сказал Однорукий. Он сидел на корме, прислонившись к резиновому борту. Свою единственную руку он опустил в воду и, зачерпнув воды, смотрел, как она капает. Но это утомило его, и он оставил это занятие.

– Завтра они будут здесь, – сказал Другой. Ему бросилось в глаза, что культя уже не торчит так строго горизонтально; она немного опустилась, но еще не сильно.

– Проверь-ка! – Однорукий сел прямо. – Повязка очень сильно приклеилась.

Другой разбинтовал руку. Культя выглядела нехорошо и плохо пахла. Гниение распространилось до самой подмышки. Завтра было действительно самым последним днем.

Однорукий внимательно осмотрел свою руку.

– Дай-ка мне лучше сигаретку, – сказал он.

Когда Другой стал перевязывать его выстиранной половиной майки, Однорукий один раз слегка вскрикнул: Другой задел обрубок кости, вибрация прошла по всему телу сквозь все остальные кости. Они тоже уже были затронуты, он это отчетливо ощутил.

– Тут уже ничего не поделаешь, – сказал он. – Будь это хотя бы ранение в предплечье, у меня было бы еще плечо в запасе. А так? Классический случай. Exitus,^[6] господин профессор!

Он опять соскользнул пониже. Другой закрепил повязку английской булавкой.

– Мне кажется, температура опять поднимается, – сказал Однорукий, и в уголках глаз у него появилась дрожь. – Посчитай-ка еще раз пульс.

Другой принялся считать. Он сразу же нащупал биение пульса.

– И ударь меня, если я буду делать глупости! – сказал Однорукий и сильнее застучал зубами.

Другой сбился со счета и начал заново.

– Сто семь, – сказал он через минуту. Хотя было 127. – А при скольких ударах положение становится критическим? – спросил он.

– Начиная со ста тридцати. – Однорукий крепко вцепился в борт единственной рукой.

Другой смочил выстиранную повязку и положил Однорукому на лоб. По телу снова пошли волнообразные движения. Культя описывала круги.

Тем временем солнце скрылось за горизонтом. Небо превратилось в гигантский красный помидор. На горизонте потемнело, и кромка его была видна предельно четко.

Для него будет лучше поскорее умереть, сказал себе Другой. Он мучается, а я схожу от этого с ума.

Другой не знал, что ему делать. А потому ничего и не делал, просто ждал и наблюдал за Одноруким. Время от времени он освежал тряпку на лбу. Но, скорее всего, это не очень помогало. Однорукий прерывисто дышал и бессвязно бормотал. Он говорил так быстро, что это звучало как короткие пулеметные очереди. Лицо его полностью исчезло под щетиной. Только нос остро выступал из ввалившихся щек. Глаз он не открывал.

«Что он там видит?» – спросил себя Другой и тут же вспомнил про горизонт. Он быстро огляделся вокруг.

Лодку слегка покачивало от движений Однорукого. Вода под лодкой хлюпала со свистом, будто гурман, поглощающий устриц.

Однорукий без конца сжимал челюсти, и Другому некуда было деться от хруста его зубов. Потом нижняя челюсть бессильно отвисла и только вздрагивала. Открытый рот казался больше обычного.

Когда челюсти снова начали сжиматься, Другой вложил ему в рот конец толстого каната. Однорукий зажал зубами канат, и ему полегчало, он стал спокойнее и засопел носом.

Наконец его отпустило, и они оба расслабились.

– Здорово, да? – сказал Однорукий, когда снова смог соображать. Другой дал ему половину сигареты.

Они ждали, будет ли продолжение. Но продолжения не было.

Их прожаренные тела начали мерзнуть, ночь спустилась быстро. С северо-запада дул едва заметный бриз и отгонял запах гноя.

Они легли рядом, Другой лежал у здорового бока Однорукого.

Они смотрели в небо. Марс стоял точно справа по ходу и мерцал красным светом. Однорукий поискал Венеру, но не смог найти.

ЕДИНСТВЕННЫМ РАЗВЛЕЧЕНИЕМ В БАРЕ БЫЛО ЗВЕЗДНОЕ небо на потолке. Хотя это был бог знает какой фешенебельный бар. Час назад они вернулись с дальней разведки боем с Атлантики и при посадке едва не ткнулись носом. Бобби погиб, но подлодку они так и не достали, вот скотство. Теперь они праздновали, так сказать, день рождения и хватали барменш.

Конечно, это был фешенебельный бар. Люди, заполнившие его, были при деньгах. Он с парнями приехал сюда прямо с аэродрома базирования, смерть Бобби еще переполняла их до краев.

Когда зенитка подлодки зацепила их и стала прошивать машину насквозь, у Бобби вдруг не оказалось затылка. Зрелище не из приятных. Так что они пили сейчас вовсю. Под звездным небом бара. Добропорядочные бюргеры с большими деньгами хлопали их по плечу и выставляли дринк бравым героям. А маленькие потаскушки предлагали свои услуги за так. Чего ж еще надо?

Потом они сцепились с толстым подручным торговца-оптовика. Голос у парня был, как блестки жира в супе, – округлый, мягкий и маслянистый. Фридолин отделал его быстро и чувствительно, но они успели вовремя смыться, пока не прибыла военная полиция.

За окном тем временем пошел дождь, и звезды исчезли. Небо нависло плотно набитым мешком. Какого черта, и куда нам теперь идти? Ему уже не хотелось даже писать письмо Бетси.

– Как странно знать, – сказал Однорукий, – что скоро конец. А у тебя-то по крайней мере есть шанс. Но я, конечно, за это на тебя не обижаюсь!

– Да что значит какая-то пара дней! – Другой пошарил рукой в поисках сигарет.

– Всегда узнаёшь что-то, когда уже не остается времени. При этом я не боюсь, в самом деле нет!

Спичка вспыхнула, но огонь не вязался со светом звезд. Другой быстро затушил ее.

– Вообще-то мне хотелось бы знать, зачем я изучал медицину и непременно желал стать врачом. Я этого просто больше представить не могу.

– Н-да, – сказал Другой и нисколько не удивился.

– А про «помощь человечеству» это все, конечно, полная ерунда. Ты ведь не станешь ремонтировать машину, если она этого не стоит. Так и с людьми – по большей части они того не стоят.

Пауза.

– Парочки хирургов да клепальщиков, чтобы дырки в зубах латать, хватило бы, наверное. А лучше всего постоянно и с умом ухаживать за своей машиной. И марку с самого начала покупать приличную.

– Моя дома стоит, на козлах. Бензина нет.

– Но я этого так и не узнаю. – Однорукий задумался. – А может, и не стоит мне этого узнавать. Может, как раз достаточно того, чтобы, поступая неправильно, успеть потом понять это. Как с Бетси, к примеру.

– Может, и Бетси тоже станет другой, когда у нее уже времени не останется, – сказал Другой, заранее зная, что ему ответит Однорукий.

– У людей всегда слишком много времени. А Бетси такая… ну, ты можешь себе представить, что она такое. Очень опасная штучка!

Они помолчали.

– Черт! – сказал Однорукий, внезапно заволновавшись. – Представь себе: я мог бы прожить еще тридцать лет, женился бы на ней и так и не узнал всего этого, стал бы врачом или еще кем-нибудь, это ведь все равно, нет никакой разницы!

– Да оставь ты врачей, – сказал Другой.

– Но лучшего примера не найти. – Однорукий злобно рассмеялся. – В них всё сфокусировано. Я-то знаю, бог ты мой. Ты напои десять врачей и послушай, что они говорят о своих пациентах!

– Так уж и все?

– Совершенно точно. Я специалист, и мне снова сейчас всё вспоминается. Конечно, не все. За исключением некоторых.

Другому хотелось отвлечь его от этой темы. Но ничего не получалось.

– Ты только себе представь! – продолжал говорить Однорукий и уже начал потихоньку умирать, не зная об этом: – Представь себе: я и моя жена Бетси, машина и двое прелестных малюток в воскресный день после обеда, и успешная профессия, и денег навалом! Каждый день врешь себе с три короба и думаешь, что все о'кей!

Они помолчали и закурили каждый по цельной сигарете. Другой сосчитал:

– Осталось тридцать шесть штук.

Однорукий не отвечал и только курил. Он долго размышлял.

– У тебя тоже есть такая Бетси?

– Было много всяких Бетси, – сказал Другой. – Но они не в счет. А ту, которая была в счет, звали Мария. Но она умерла.

– Вот видишь! – Однорукий был доволен, что оказался прав. – В том-то и дело. Так и должно быть. Как только вообще появляется шанс, она умирает, да так вовремя, что ничего не выходит или только наполовину.

– Не обязательно, – сказал Другой.

– Нет. Точно.

Неожиданно они увидели звездный дождь, стремительно промчавшийся по небу. Где-то вдалеке простонал дельфин, но стон не повторился, они ждали напрасно. Лодка развернулась, и Марс оказался теперь сзади них, им было его не видно. Теперь Орион одной ногой стоял на горизонте.

– Боли?

– Нет, – солгал Однорукий

Другому хотелось есть, и жвачка помогла ему. Стало прохладно.

И ЕМУ ВСПОМНИЛСЯ ОСЕННИЙ ПОЛДЕНЬ. ОН СОБИРАЛСЯ зайти за Марией, но она не могла уйти, начальник ее не отпустил. Он прогуливался по гавани, и ему ничего не хотелось. Поднявшись на мол, он наблюдал за рыбаками, которые томительно пялились на плавающие пробки поплавков, прислонившись к причальным сваям. Пахло горизонтом, пахло тоской и далью.

В углу гавани стояла большая обжитая баржа, «У летучего голландца» называлась эта посудина и была плавучим рестораном. Он был голоден и заказал себе камбалу, жареную. Через иллюминатор ему было видно воду.

Отделяя нежную мякоть цвета слоновой кости от хребта, он рассматривал свою тарелку: как отлично все это выглядело! Густая, сытная желтизна картофельного салата, и совсем другая, южная, – лимонной кожуры; кудрявая зелень петрушки, бесстыдно сиявшей и манившей своим сочным видом и огородным ароматом; ржаво-коричневый и оливковый цвет рыбьей кожи с четкими красными точечками, зажаренной по краям до хрустящей корочки; податливое шелковисто-нежное мясо рыбы, блестящее от влаги, рыхлое и в то же время плотное, как и положено: как же все было вкусно, боже правый, просто во рту таяло!

Он съел все без остатка, затем выпил кофе и позволил себе еще дорогой коньяк.

Однорукий затих, как будто прислушивался. Он тяжело дышал.

– Болит? – спросил Другой снова.

– Терпимо. – И, помолчав: – Кроличий мир! – Голос Однорукого окреп. – Мир кроликов, и спят все с открытыми глазами! Я и других имею в виду, не только уважаемых коллег по профессии. Гиганты пищеварения! Пищеварение – это для них всё, и их здоровый пищеварительный тракт. Главное, чтоб железы работали!

Казалось, Однорукий говорит бессвязно. Но тема задела Другого, и он подхватил ее:

– А бумажник! – воскликнул он.

– Это железа номер один! – Однорукий снова заволновался. – Согласен! А железа номер два находится на четыре ладони ниже сердца.

– Ну хватит, прекрати.

– Твоя Мария, наверное, великое исключение?

– Оставь ее.

– Мария мертва. Вот и прекрасно. Finis amatae.^[7] Приход встает и творит молитву.

– Мария не мертва, – решительно произнес Другой. – Можно умереть, но не стать мертвым.

– Мост, мост! – закричал Однорукий, глядя Другому прямо в глаза.

– И не только Мария. Есть еще и другие. И вовсе не обязательно знать их. Иногда это зависит от самого человека, знаешь ли ты кого-нибудь еще.

– Спасибо, – сказал Однорукий. – Спасибо, я понял.

– Нет, – быстро сказал Другой. – Не так. Все по-другому. Я тоже раньше много чего не знал.

– Извини, – сказал Однорукий. – Ты же должен понимать, что мне сейчас хочется порой быть злым. Это своего рода терапия. Как отрезать раненую руку. А ты веришь, что мне хочется умереть?

– Да, – сказал Другой. Ему больше ничего не оставалось.

– Это хорошо. – Однорукий умолк – Конечно, мне не хочется умирать. И тебе тоже нет.

Они снова помолчали, довольно долго. Выкурили каждый еще по целой сигарете. Было уже не важно, сколько у них сигарет, как их распределить и останутся ли у них сигареты на потом.

– И тем не менее все было бы не так плохо, – снова начал Однорукий. – Если бы только не эта несчастная рука. Она меня просто лишила этого шанса. – Он опять смеялся. – Чудесная беседа, да? Два человека в одной лодке. Человек-холодильник и потомок мыслителей и поэтов. Маленькие славные проблемки. Как будто нам больше нечем заняться. Отлично! Time is money. Per aspera ad astra.^[8] Вмажь ему как следует!

Другой почувствовал, как обрубок руки напротив него пришел в движение.

– Два человека в одной лодке. Именно так! И прекрати городить всякую ерунду.

– Я перед тобой то и дело извиняюсь, – сказал Однорукий. – В таком положении я еще никогда не был!

– Мы ведь не только разговариваем. Или как?

Однорукого опять начало трясти, и Другой почувствовал тревогу. Неужели озноб снова возвращается?

– Внимание! – сказал Однорукий и сел прямо. – Внимание! Я буду выражаться сейчас по-книжному! Мы очень благородны, говорим по-французски, мы современны и, ругаясь, произносим вместо родного словечка la merde,^[9] имея в виду открытым текстом все те же фекалии. Без точек для барышень и эстетов. Прямым текстом. Что ты на это скажешь?

Другой тоже сел выпрямившись.

Они выкурили еще по одной сигарете. Озноб и лихорадка потихоньку возвращались. Они выпили по глотку виски. Алкоголь огненной струйкой побежал в желудок и сразу впитался в кровь, веки немного потяжелели.

– В чем дело? – Другой говорил торопливо, чтобы отвлечь Однорукого. – Я не дал тебе захлебнуться, когда ты оказался в воде. Так ведь? А три точки с барышнями или без них – это совсем другая песня!

– Не хватало еще, чтобы мы копались в «смысле»! – сказал Однорукий и затрясся сильнее. – Проклятый и глупый детский вопрос о смысле жизни – жалкое слабоумие!

Дрожь усилилась.

– Ну вот пожалуйста, значит, все-таки прямым текстом. А теперь смотри в оба, опять начинается. Давай канат!

Он прочно закрепился ногами, спустив их под решетчатый настил, и туго зажал леер в сгибе руки. А потом у него уже не осталось времени, чтобы почувствовать, что с ним происходит. Налетела красная волна, нахлынув на него. И круто взлетела, заполонив его. Сконцентрировалась вокруг обрубка руки, на плече и на груди. Огонь подбирался к сердцу.

Другой тоже начал дрожать. Он уперся ногами, зажав их под настилом. Окурок приклеился к его верхней губе.

Однорукого смыло за пределы терпения – он закричал. Громко и протяжно. Крик отделился от лодки, завис над океаном да так и остался там, залипнув на водной глади.

Другой потел, и пот бежал с него градом. Капли стекали и собирались в щетине бороды. Лицо мерзло. Ему было знакомо это чувство.

Однорукий бился между настилом и канатом. Он вгрызся зубами в канат. Другой считал пульс. Сто тридцать пять, сосчитал он. Но не был уверен, правильно ли он сосчитал, потому что Однорукий метался.

Наконец его отпустило. Однорукий рухнул, словно его надломили. На лице ни малейших признаков сознания, бледность и болезненность пробиваются сквозь щетину. Другой отодрал окурок от губы и почувствовал боль. Бумага присохла к коже. Он облизал ранку и удивился, что язык влажный. До того он все время был сухим.

С точками или без них, подумал он с горечью, и не было никого рядом, кого бы он мог убить. С точками или без: la merde. И не только то, что творилось здесь, но еще и совсем другое. Еще много чего другого. Субстанция, дорогой мой. Всегда начинаешь понимать что-то только в тот момент, когда времени уже не остается. Душа разлетелась вдребезги. Славная душонка человечества. И уже давно. Вот так-то. В том-то и дело. И если даже где-нибудь ненароком что и осталось, то остаток этот становится все меньше.

– La merde! – закричал он.

Но кругом было пусто.

Он сел в изнеможении. Ему хотелось заплакать, но он не мог.

Он знал, что все это было неправдой. И что у Однорукого две руки. Сбивчивый безумный сон. И у Бетси было место, где можно было отдохнуть, несмотря ни на что. Врачи его не интересовали, и почему Марии здесь нет? Он был один, и лицо его мерзло. Разве мало того, что ладони мерзли? Никого не было, а Однорукий тут ни при чем, у него самого боль в руке, и он от этого умрет, и скоро.

Другой встал. Прямо перед собой он четко видел Орион. Он не мог поднять руки и думал только об Одноруком, а в ушах его все еще стоял крик.

Он посмотрел выше звезд и сказал тихо и с угрозой:

– Эй, Ты! Там, наверху! Ну если я до Тебя доберусь!..

БОГ (АБСТРАКТНО: БОЖЕСТВО) ЕСТЬ ПЕРСОНИФИЦИРОВАННОЕ понятие святого, высшая сущность с философской точки зрения. Становление представлений о Боге восходит к истокам многочисленных примитивных религий. Сущность Бога может быть определена только в соотнесении с целым миром в самом широком смысле слова. Когда подчеркивается Его противоположность всему уже известному, то через отрицание (via negationis) приходят к «свойствам» Бога, которые в конце концов превращаются в пустую абстракцию. Когда привычные черты существа возводят в абсолют (via eminentiae), нельзя обойтись без языка образов, права и ограничения которого являются предметом догматических домыслов.

Истинность представлений о Боге пытались подкрепить со II века после Рождества Христова с помощью доказательств бытия Божьего.

Теперь предпочитают говорить о закономерном взаимовлиянии всех конечных причин, в которых находит свое проявление единая (или всеобщая) первопричина. Телеологическое доказательство строится таким образом, что на основании разнообразных симптомов упорядочения, намерения и цели делается вывод о разумном создателе мира. Это доказательство в самых разных вариантах и модификациях приводится и по сей день. Согласно подобной точке зрения, и сегодня доказательствам бытия Божия придается двойное значение: сначала умозрительное воспроизведение пути, с помощью которого представление о Боге безостаточно внедряется в сознание, затем оправдание веры в Бога, а тем самым и религии, перед интеллектуальной совестью.

Другой молчал, а Тот, который наверху, ответа не давал.

Другой вновь посмотрел на небо чуть пониже, на Орион, он был все такой же, и Однорукий лежал все тот же. Ночь была темно-синей, океан – неподвижным.

Другой закурил сигарету. Маленький огонек слегка скрашивал одиночество.

Когда забрезжил утренний рассвет, Однорукий проснулся. Он был слаб и очень истощен. Другой дал ему глоток виски и подержал сигарету.

Верхний край солнца пробился сквозь горизонт, и Однорукий поднялся. Он стоял без посторонней помощи. Другой знал: так надо, чтобы Однорукий стоял сам.

Огненный солнечный шар быстро вставал из-за горизонта. Однорукий поднял свою здоровую руку и остаток другой руки. Он стоял и казался черным, прислонившимся к желтому и красному небу, он пел великую кантату скорби.

Прежде чем пение кончилось, он умер. Он умер быстро, еще стоя.

Когда он упал, он уже давно был мертв.