Книга Пляска смерти. Пьесы онлайн - страница 17

XVIII

Ровно через две недели Фабиан сообщил Таубенхаузу, что проект доклада готов. Через несколько дней воспоследовало приглашение явиться к шести часам вечера.

В шесть часов с небольшим от бургомистра ушел последний посетитель, и Фабиана провели к нему в кабинет. Таубенхауз встретил его весьма благосклонно. В кабинете царил полумрак.

– Послушаем, что вы там придумали, – начал бургомистр, протирая очки носовым платком. – Станьте у моего стола. Я же сяду здесь и буду изображать публику. И давайте обойдемся без долгих предисловий, время – деньги.

Фабиан щелкнул каблуками и, галантно раскланявшись, встал у массивного резного стола, за которым якобы сиживал сам Наполеон. Таубенхауз сел на один из обтянутых черной кожей стульев, предназначенных для посетителей; от времени кожа на этом стуле потрескалась, и на ней виднелись бесчисленные тоненькие трещинки. Таубенхауз был в черном костюме, и когда он двигался, Фабиан видел только его бледное широкое лицо под густой черной щетиной волос и золотые очки. Широкое лицо склонилось, и Фабиан начал свою речь.

– Я родом из маленького городка в Померании, – выкрикнул он, – где козы и гуси разгуливают прямо по рыночной площади.

Широкое лицо под черной щетиной вскинулось кверху, золотые очки неодобрительно блеснули. Даже маленькие звездочки на орденской ленте пришли в движение и, казалось, подпрыгнули. Фабиан отчетливо видел это, хотя и не смотрел на Таубенхауза.

– Но и в этом большом и красивом городе, куда меня направили, часто еще можно видеть гусей и коз на рыночной площади, – патетически продолжал Фабиан, – гуси и козы – символ равнодушия, беспечности, косности!

Бледное лицо бургомистра раскачивалось из стороны в сторону, вдруг стали видны и руки.

– Замечательно, – смеясь, воскликнул Таубенхауз, – просто замечательно! – Он так смеялся, что стал кашлять и брызгать слюной.

– Новый дух должен воссиять над городом, – выкрикнул Фабиан, стоя у массивного резного стола, – духовные силы города должны прийти в движение, дремлющие умы и сердца – пробудиться! Долой равнодушие, беспечность, косность, к черту их! Как буря раздувает полупотухшее пламя, так новый дух должен из золы вызвать светлый святой огонь.

Таубенхауз поднял лицо и удовлетворенно кивнул.

Фабиан строил на его глазах новый «город с золотыми башнями», утопающий в зелени, переливчатый, как цветник. После того как он показал ему новый «Мост героев» с германцами, барабанщиками, гренадерами и Фридрихом Великим в центре, Таубенхауз выпрямился на стуле, сделал движение, точно собираясь вскочить, и несколько раз проговорил вполголоса: «Хорошо, хорошо».

А Фабиан все строил и строил. Новая площадь Ратуши и на ней статуя Роланда – символ права и справедливости, новый театр, музей, стадионы, бассейны для плавания, магистраль Норд-Зюд, новая Вокзальная площадь с весело плещущимся фонтаном… Он никак не мог остановиться.

Таубенхауз кивал головой и время от времени восклицал: «Хорошо, замечательно!» От этих похвал щеки У Фабиана покрылись румянцем.

Он был в ударе, говорил прекрасно и большую часть речи произнес, не глядя в записку. Прекрасно понимая, что она значит для него, Фабиан так часто ее перечитывал, что затвердил наизусть.

– У нас есть Музейное общество! – восклицал он. – Но оно спит! Есть Историческое общество, оно тоже спит. Между тем вблизи города имеются замечательные древние гробницы. Есть у нас и общество туристов, есть общество содействия процветанию города, но все они спят, спят крепким сном! Пробудитесь, пора, пора! Прошли времена, когда одни зарабатывали деньги, а думали за них другие.

Таубенхауз засмеялся. Но то было последнее проявление его чувств, после этого он затих. Он сидел, вытянув ноги и вперив взгляд в потолок, усталый и с виду безразличный. Что он, вправду устал? «Да нет, нисколько, – решил Фабиан, уверенный в успехе своего дела. – Он не устал, но он слишком откровенно выражал похвалу своему подчиненному и теперь разыгрывает равнодушие. Я насквозь вижу тебя, Таубенхауз».

Фабиан кончил, Таубенхауз неторопливо встал и обстоятельно протер очки. Он потянулся, словно его клонило ко сиу.

– Что ж, хорошо, – проворчал он с явно наигранным равнодушием. Потом он взглянул на Фабиана, скромно стоявшего у письменного стола. – Вы отлично поняли мысли, которые я вам изложил, – произнес он. – Ваш проект будет хорошей основой, спасибо. Попрошу вас еще составить мне список всех видных граждан, которым должны быть разосланы приглашения.

«Да, я тебя сразу понял», – подумал Фабиан, откланиваясь.

Он вернулся к себе в контору в прекрасном настроении.

– Фрейлейн Циммерман, мы получили весьма почетное задание, – начал он, и худощавая секретарша залилась румянцем радости. – Нам нужно составить список всех видных граждан, которые должны быть приглашены на доклад бургомистра. Вот какие мы теперь стали важные. В нашей власти оказать высокую честь и нанести глубочайшее оскорбление. Понимаете?

Поздно вечером в «Звезде» он заказал бутылку шампанского и полдюжины лучших сигар.

«Ты честно заработал это, Фабиан», – сказал он себе.

XIX

«Резиденц-кафе» помещалось в старинном павильоне возле бывшего епископского дворца. Из кафе открывался красивый вид на старую липовую аллею, но посещалось оно главным образом в хорошую погоду, по праздникам и в дни концертов на открытой эстраде. В остальное время здесь сидели разве что скромные обыватели, погруженные в чтение газет, и дамы, собравшиеся посплетничать за чашкой кофе. По средам шахматный кружок устраивал в этом кафе турниры.

Как только Фабиан в пять часов подошел к главной аллее, он сразу почувствовал: Криста уже здесь; ощутил это по мгновенному приливу радости жизни, по чувству свободы, легкости, веселья, нахлынувшим на него.

Открыв дверь, он увидел ее у окна за маленьким столиком. Она подняла голову, посмотрела на него, нежно улыбаясь карими глазами. Ее взгляд и улыбка наполнили его счастьем.

С этой минуты он стал другим, новым, преобразившимся человеком.

– Вы пришли как раз вовремя, – обратилась она к нему. – Я уже пирую. Присаживайтесь вот здесь, рядом, так удобней рассматривать снимки.

– Итак, это всё ваши испанские трофеи? – спросил Фабиан, усаживаясь. – Вы, видно, не ленились!

Перед Кристой на столе лежала кипа фотографий, которые она только что рассматривала. В большинстве это были открытки, какие обычно покупают путешественники. Но многое было заснято ею самой.

Несколько лет жизни Криста Лерхе-Шелльхаммер посвятила лепке и живописи, но теперь, по ее словам, окончательно перешла на архитектуру, которой занималась серьезно и с любовью. Каждый год они с матерью совершали путешествие в автомобиле, ведя машину по очереди. В прошлом году они несколько месяцев ездили по Испании и привезли оттуда все эти фотографии, большей частью снимки зданий и архитектурных деталей, порталов, лестниц, капителей, крытых галерей и водоемов, полюбившихся Кристе.

– Подождите, – живо проговорила она, – сначала я покажу вам прелестную маленькую часовню в Толедо. Где же она? Только что я видела этот снимок. Если не ошибаюсь, это одна из древнейших испанских церквей. В нефе есть прекрасный Греко, только кое-что, к сожалению, небрежно реставрировано. Вот она, нашлась. Мне удалось раздобыть только эту жалкую фотографию.

Она принялась рассказывать о кабачке напротив капеллы, в который они обе просто влюблены, в особенности мать. В этом погребке рядами стояли амфоры и кувшины для вина в рост человека, вкопанные в землю и подпертые палками. Эти гигантские амфоры были из красной глины, и погребок выглядел как во времена древних римлян. Какая прелесть! Там имелись редкостные старые вина, и они с матерью каждый день выпивали по стаканчику. Мать даже говорила: «Иди любуйся своим Греко, а я останусь здесь с моими амфорами». Криста рассмеялась.

Она рассказывала очаровательно и удивительно наглядно. Каждая подробность пластически оживала в ее памяти. Ее гибкие руки, казалось, лепили высокие амфоры, и прекрасные картины Греко отсвечивали в сиянии ее глаз. Фабиан наслаждался звуком ее мягкого голоса и прелестью ее речи, нанизывающей слова, как драгоценные камни.

– Меня поражает, – сказал он, – что вы помните каждую мелочь.

– То, что любишь, всегда ясно помнишь, – отвечала Криста. – Вот посмотрите, – с оживлением продолжала она. – Разве это не прелесть? Три детали изящной галереи в старой Барселоне. Теперь эта галерея соединяет служебные помещения президента Каталонии. Разве это не шедевр готического искусства?

Фабиан кивнул, очарованный ее улыбкой и трепетом, слышавшимся в ее голосе. Галерея была и в самом деле великолепна.

– Просто замечательно! – воскликнул он и, чтобы не показаться ей вовсе профаном, добавил: – Легкость этих колонн, по-видимому, определена изяществом мавританской архитектуры.

Криста задумалась, и по тому, как она нахмурила свой красивый лоб, Фабиан понял, что этот вопрос серьезно занимал ее. Затем она подняла на него глаза:

– Не только по-видимому, а так оно и есть. Вот вам красноречивое доказательство того, как арабское искусство обогатило испанскую готику.

От ее похвалы Фабиан почувствовал себя счастливым.

Разглядывание фотографий и обмен мнений так увлекли их, что они позабыли обо всем на свете. Когда один недостаточно ясно выражал свою мысль, другой приходил ему на помощь, а иногда они дополняли слова жестами или улыбками.

За соседним столиком собралась компания убеленных сединами дам, которые стрекотали, как сороки. Фабиан и Криста не замечали их, так же как и двух молодых людей, которые пили кофе тут же рядом с их столиком, курили и собирались играть в шахматы.

Теперь Криста показывала снимки, большей частью сделанные ею самой с различных монастырских дворов. Эти дворы, казалось, олицетворяли собой спокойствие, тишину и нереальность какого-то иного мира. Глядя на галереи женского монастыря в Севилье, Криста сказала:

– Это выглядело так пленительно, что я даже подумала, не постричься ли мне в монахини. Посмотрите только, как все это мирно и сказочно красиво! Но мама, – прибавила она, улыбаясь, – сначала разбранила меня, а потом замечательно сказала: «Что за безумие! Я тебя родила не для того, чтобы ты стала святой, а чтобы ты была просто человеком, со всеми человеческими грехами». Вы ведь знаете маму.

Оба засмеялись.

– Вот, – обратилась она к Фабиану, – найдет же иногда такое. У вас ведь тоже было однажды желание стать священником? Помните? Вы сами мне рассказывали.

Фабиан ответил не сразу. Он смотрел на руку Кристы, лежавшую на кипе фотографий, и ему казалось, что он впервые видит эту нежную руку. Вольфганг однажды сделал слепок с нее. Это была рука с ямками на суставах, как у детей. «В первый раз я вижу, как женственно хороша ее рука», – подумал он и, тут только вспомнив об ее вопросе, ответил, слегка краснея:

– Да, правда. Тогда это было моей idée fixe, ничего не поделаешь – молодость. Я уже говорил вам, что одно время учился в духовной семинарии.

Криста скользнула взглядом по его лицу с впалыми щеками и женственным ртом и подумала: «А ведь правда, из него получился бы отличный священник». И вдруг покраснела. Лицо Фабиана напомнило ей монаха, брата Лоренцо, у которого она брала уроки испанского языка. Брат Лоренцо, высокообразованный человек, дважды исключался из монастыря за свое легкомысленное поведение. У него был такой лее женственный рот.

– Как долго вы проучились в духовной семинарии? – спросила она.

Фабиан не любил распространяться об этом периоде своей жизни.

– Довольно долго, – отвечал он. – Меня уже готовили к первому посвящению.

– А почему вы вдруг передумали? – допытывалась Криста, с ободряющей улыбкой глядя на него.

Фабиан смутился.

– Я стал старше и понял, что не создан для этого.

– Не созданы?

– Нет. Я слишком мирской человек. Мне недостает того самоотречения, которое должно быть у священника.

– Хорошо, что вы своевременно пришли к этому заключению, – улыбаясь, заметила Криста. – «Только на правде и душевной чистоте можно строить жизнь», – говорит мама.

Пожилые дамы за столиком вдруг зашумели, стали кого-то звать. В кафе вошла вычурно одетая особа с белыми, как снег, волосами и старомодным ридикюлем в руках. Даже игроки в шахматы, склонившиеся над доской, оглянулись на нее.

Криста снова занялась фотографиями.

– Вот, – вернулась она к прерванному разговору, указывая на пачку фотографий одинакового размера, – снимки, которые я сделала прошлой зимой в Пальме на Майорке. В знаменитом тамошнем соборе я испытала сильнейшее впечатление в своей жизни. Сейчас расскажу! Мы присутствовали на торжественной мессе в сочельник – мама и я. Это было незабываемо, просто незабываемо!

И Криста стала рассказывать, как в гигантском соборе горели тысячи огоньков. Пламя сотен свечей в руку толщиной освещало главный алтарь. И, несмотря на это, громадные контуры большого придела тонули во мраке. Да и вся огромная толпа молящихся казалась только толпой теней. В левом приделе, преклонив колена, молились мужчины, среди них были знакомые Кристе врачи, адвокаты, крупные чиновники. Все эти важные господа смиренно стояли на коленях, так же как и женщины в темных испанских мантильях, занимавшие правый придел. Криста с матерью тоже опустились на колени. Хоры были заполнены множеством священнослужителей в пышных одеяниях. Пока длилось богослужение, священники все время ходили вверх и вниз по ступеням алтаря. Мессу служил епископ, величавый старец, бесшумно сновали служки, в пламени свечей клубился ладан, мелодично позванивал колокольчик. Из алтаря торжественно выносили евангелие. И старая латынь небывало торжественно звучала в этот день.

Как хорошо рассказывала Криста!

– Загремел орган. Вы ведь, наверно, знаете, что Пальмский собор гордился одним из самых больших и самых замечательных органов в мире. Этот орган мог больше, чем человек, он мог шептать, вздыхать, кричать, всхлипывать, стонать, смеяться, плакать, радоваться, торжествовать, – чего только он не мог! Он умел бушевать, разражаться громом, бесноваться, проклинать и благословлять. Если бы бог обладал голосом, то он говорил бы именно так! Наверху за органом сидел монах, знаменитый францисканец Франциско, один из самых крупных и непревзойденных виртуозов-органистов не только в Испании, но и за ее пределами. Навсегда незабываемой останется его игра в этом освещенном тысячами свечей соборе. А старая латынь, звучавшая как заклинание! Право же, казалось, что все это происходит на небе! – Она остановилась.

– Я хорошо знаю эту мессу, – вполголоса сказал Фабиан и снова опустил голову, потрясенный ее рассказом.

– Все люди плакали от умиления, – закончила Криста, – даже мама, которая никогда не плачет. И я плакала, утопала в слезах, потрясенная всем виденным. – Она взглянула на Фабиана и улыбнулась.

Воспоминание о том, что она назвала сильнейшим впечатлением своей жизни, увлекло Кристу и вновь повергло в сильнейшее волнение. Стараясь побороть его, она снова нахмурила лоб, брови и ресницы ее трепетали, губы подергивались. Взволнованное лицо ее так побледнело, что сделалось почти неузнаваемым и просветленным. Фабиан никогда не видел Кристу такой, не видел человеческого лица, столь правдиво отражавшего душевное волнение.

Они долго молчали. Фабиан не смел пошевельнуться. Он смотрел в ее изменившееся, просветленное лицо.

«Я люблю эту женщину, – думал он, – Теперь я знаю, что люблю ее».