Книга Семь храмов онлайн - страница 2

ІІ

Qui vive?^[5]

У твоих дверей стою я, прошлое, я друг твой, страж и тот, кто предостерегает.

[Р. ВАЙНЕР]

История моих бедствий началась тогда, когда я получил имя – или даже прямо в тот день, когда я появился на свет. А может, девятью месяцами раньше? Вполне вероятно, впрочем, что все предопределило уже рождение моего отца, человека с неприятным именем, доставшимся мне в наследство.

Я был нежеланным ребенком. Именно из-за меня родители закрепили свои отношения браком – из зыбкой трясины прямиком на гранит. Зверства, к которым меня коварнейшим образом приобщили, когда я стал взрослым, являются лишь логическим следствием всей этой нелепицы. Я не знаю ничего более жалкого, чем браки, заключенные в двадцатом веке, и полагаю себя счастливцем, ибо дожил до конца этого мерзкого столетия холостяком. Разумеется, удалось мне это лишь потому, что я вовремя оборотился назад, к прошлому, к его таинственным историям. Все их пересказать невозможно, потомкам останутся лишь те, что этого достойны. Моя собственная история, нынче тоже уже ставшая давним прошлым, относится к числу самых удивительных.

Я начну с воспоминания, которое засело у меня в мозгу и являет собой квинтэссенцию всего моего детства, с воспоминания о поездке, подаренной мне отцом на восьмилетие. Мы жили в городе Млада-Болеслав, расположенном в краю тысячи и одного старинного дома. Впрочем, наша квартира была в новом районе. Из года в год родители – и я вместе с ними – проводили отпуск возле близкого Махова озера, однако подъем к живописному замку, вокруг которого змеилась дорога, всякий раз откладывался на потом.

Но вот наступил мой восьмой день рождения, и отец устроил сюрприз: экскурсию в Бездез.^[6] Он позволил мне сесть в машине на переднее сиденье, где был ремень безопасности, куда более почетный знак отличия, чем генеральская перевязь. Я чувствовал себя счастливым, и хорошее настроение не покинуло меня даже тогда, когда отец принялся по обыкновению жаловаться на мать. Я не обращал внимания на его слова, твердо решив не портить себе день. Вскоре отец вообще позабыл о моем присутствии и стал браниться. Мать ленива, вот почему она целыми днями валяется на диване… торт она испечет, как же, так он ей и поверил… а на ребенка ей вообще наплевать… с этим дурацким замком я пристаю к ним уже добрых четыре года, но разумеется, в конце концов везет меня туда именно он, потому что ему для сына ничего не жалко! Сжимая руль так, что побелели костяшки пальцев, он все ругался и ругался с матерью, которая осталась дома. Потянувшись за сигаретами, он вдруг обнаружил, что я сижу рядом. Его удивило, что я так вжался в сиденье – вроде бы ремень безопасности не был затянут туго (в те времена ремни еще не были автоматическими). Он растрепал мне волосы и рассмеялся. После его прикосновения кожа на голове заболела, будто он ее поцарапал.

Настроение у отца ухудшилось, когда мотор стал издавать странные звуки. Отец сбросил скорость и, прислушиваясь, наклонил голову, а потом расстегнул мой ремень безопасности и велел мне перебраться на заднее сиденье и приложить ухо к спинке, за которой помещался двигатель. Ничего подозрительного я не услышал, впрочем, хорошенько сосредоточиться мне помешало то обстоятельство, что мы уже миновали местечко Белое под Бездезом и между последними домами над пшеничными полями возникла далекая панорама двух серо-зеленых вершин и белого замка на одной из них: этот вид я пропустить не мог.

За невнимание к двигателю отец отомстил мне на стоянке у замка. Он отказался отойти от машины до тех пор, пока не выяснится причина загадочного постукивания, и забрался под капот, а я принялся бегать между стоянкой и первыми каменными воротами у подножия холма. Через них проходила древняя дорога, крутыми изгибами поднимавшаяся наверх, от разбитых камней веяло теплом, они звали меня улечься на них и завернуться, точно в одеяло, в их трещины. Если бы отец проходил тогда мимо, он бы меня ни за что не нашел.

Проверка двигателя заняла больше часа. Никакой поломки не обнаружилось, убрать стук не удалось. И все-таки отец, в недоумении пожимая плечами, улыбнулся мне. Я едва поверил своим глазам и с радостью бы кинулся ему на шею, если бы не знал, что он этого не выносит. Когда он убрал инструменты, башенные часы пробили одиннадцать. Солнце жгло нещадно, и вдобавок страшно досаждали комары. Отец взял меня за руку и сказал, что нам пора. Ладонь у него была в масле, и мне даже пришло в голову, что он хотел вытереть ее об меня. Он угадал мои мысли и расхохотался. Я вырвался и по-заячьи помчался наверх. Меня подгоняли злоба и нетерпение.

Стоял жаркий летний день, и подъем утомил отца. Прежде чем он, пыхтя, добрался до третьих ворот, которые ведут уже непосредственно в крепость и возле которых лес сменяется колючими зарослями шиповника – а над ними вздымается голая скала, увенчанная зубчатой стеной и Чертовой башней, я успел уже пять раз побывать у кассы перед последними воротами и пять раз вернуться к отцу и огорчиться его медлительности. Мне встречалось множество людей, приближался полдень, и все направлялись вниз – наверх шли только мы. Я радовался, что весь замок окажется в моем распоряжении. Я ведь всегда считал его своим.

Радость подпортил сердитый мужчина, торчавший наверху с сигаретой в зубах. От будки, служившей кассой, к первым букам на самой вершине северного склона тянулся довольно высокий – выше человеческого роста – дощатый забор длиной метров десять. Он замыкал пространство перед последними воротами с тяжелыми дубовыми створками. Захоти вы взглянуть на окрестности, вам надо было бы или вернуться немного назад и попытаться сквозь кроны деревьев увидеть Бржегинский пруд, а за ним на северо-западе Махово озеро, или же, о чем я тогда еще не догадывался, пойти во второй двор замка, откуда видны гора Гоуска и (наискось от нее) Ржип,^[7] а один раз в году еще и шпили собора в пражских Градчанах – в ветреную погоду, разумеется, когда тучи несутся высоко в небе.

Мне захотелось обойти забор и посмотреть на север. На краю обрыва я намеревался проскользнуть на другую сторону ограды и постоять там, держась за толстые, косо приколоченные доски, но стоило мне выйти за территорию, выделенную для посетителей, как ко мне подскочил тот человек с сигаретой, схватил меня за руку и сказал:

– Нельзя!

Он произнес это коротко и твердо, с иностранным акцентом.

Я изумленно оглядел его: прилизанные волосы с пробором, прямизна которого нагоняла страх, так же, впрочем, как и прямоугольные усики и перехваченная поясом куртка из искусственной кожи. Я не мог взять в толк, чем не угодил этому чудаку.

Тут за моей спиной возник отец. Я ожидал, что он одернет нахала, но он только выкатил глаза и, сделав непонятный жест, увлек меня к кассе. Там он прошипел мне на ухо, чтобы я ни с кем тут не разговаривал. Я оглянулся на человека с сигаретой: он смотрел на нас, прищурив глаза, каким-то особенным, подозрительным, а может, и полным ненависти взглядом. Сегодня я знаю, как это определить: это был взгляд двадцатого столетия.

Мы прошли через калитку в воротах и очутились в первом дворе. Отец, уже не так крепко сжимая мое плечо, более спокойным тоном объяснил мне, что всего в нескольких километрах к северо-востоку отсюда находится аэродром, чужой, советский, а забор и этот человек в Бездезе для того, чтобы никто не смотрел в ту сторону и не пытался фотографировать. Я возразил, что меня совсем не интересует аэродром, я хотел увидеть Ральско, вершину еще более высокую, чем Бездез, и увенчанную пугающей кривой руиной, которая напоминает обломки трона. На них, как мне точно было известно, восседает невидимый великан, руками он опирается на полуразрушенные стены, ноги его свисают с крутого обрыва, и он стережет старинные земли Берков из Дубе,^[8] это и мои земли тоже, ведь я живу в Болеславе. Так при чем же тут аэродром? И русские? Их страж – просто шут в сравнении с моим!

Но отец уже не слушал меня. От одного из зданий к нам спускалась по лестнице красивая женщина, сегодня я бы сказал – девушка, но тогда она казалась мне ужасно взрослой. Поздоровавшись с отцом и выяснив, что нас всего двое, она улыбнулась и сказала, что в таком случае экскурсия надолго не затянется.

Она была просто чудо как хороша! Длинные ресницы, розовые губы и светлые волосы, хрупкая фигурка, обтянутая коротенькой желтой юбочкой, зеленой майкой и бледно-голубой джинсовой курточкой до пояса. Мы, словно овцы, следовали за ней по покоям и кухням разрушенных дворцов, глядя в основном на ее обнаженные ноги, обутые в сандалии, которые она носила незастегнутыми – их стук разносился по пустым пиршественным залам. Она обращала наше внимание на готические окна с каменными закругленными нервюрами и цветочные мотивы на капителях колонн, но я поначалу не в силах был поднять голову и оторвать взгляд от ее щиколоток, так что интерес к старине пришлось проявлять одному только отцу, который, как я твердо знал, был очарован нашим гидом куда больше моего. Девушка была молодая и абсолютно современная, она совершенно не вписывалась в эти седые руины и тем не менее ходила по замку с уверенностью хозяйки и оживляла его яркими красками радуги. Потрескавшиеся стены и иссушенные временем развалины соперничали с нами за ее тень: там, где девушка останавливалась, все тут же затихало и прикидывалось, будто внимательно слушает ее речи.

Хотя сама экскурсия не занимала, да и не могла занимать нас, мы старательно притворялись знатоками истории и наперебой задавали вопросы и отпускали всяческие замечания, претендовавшие на то, чтобы быть интересными, а иногда даже остроумными. Отец, естественно, побеждал, бросаемые на него взгляды были полны признательности, на мою же долю оставалась снисходительность. Меня это сердило, и я все старательнее хвастался своим умственным развитием, так что отец в конце концов вынужден был сделать мне замечание. Он извинился за меня, но девушка только молча жевала травинку, зубы у нее были белые и влажные, на губах играла легкая благосклонная улыбка. И тут я представил себя этим счастливым стебельком травы, который она игриво облизывает и наматывает на язык, и ослепительное полуденное солнце померкло у меня перед глазами.

Я обиженно отстал от них. Замечание я полагал несправедливостью, демонстрацией несомненного превосходства взрослого над ребенком. Я вовсе не хотел дерзить, просто пошутил: возле стены стояло старое корыто, полное дождевой воды, и я начал воспевать его, как если бы оно было рыцарской купальней, а потом подмигнул нашему гиду и спросил, часто ли она принимает тут душ. Эта убогая шутка казалась мне тогда верхом озорного остроумия. Отец пригрозил, если я не успокоюсь, отвести меня к кассе и оставить там в одиночестве до конца экскурсии. Не сомневаюсь, что он бы сделал это с огромной радостью.

Я уже не слушал ее рассказ. Я изучал девушку издалека и старался представить ее своей матерью. Эта идея меня увлекла. Как это было бы замечательно – иметь такую красивую, милую и молодую маму… Но я тут же устыдился этой мысли и выругал себя. Я ведь предавал собственную мать, причем без всякой нужды. Ведь эта девушка могла бы быть моей сестрой или тетей. На большее моей фантазии не хватило.

Видно было, что они с отцом понравились друг другу, девушка временами даже отступала от текста экскурсии и рассказывала, что изучает в Праге историю, а здесь проходит обязательную практику, которую она определила словами «летняя активная деятельность». Отцу это показалось забавным, и он спросил девушку, достаточно ли она активна и как она думает – не проявить ли ей еще большую активность? От его шуток мне стало неловко – моя рыцарская купальня не шла с ними ни в какое сравнение. Но красавица, как ни странно, смеялась. Меня охватила грусть. Чтобы они меня не видели, я отставал от них все больше и, когда гид указала пальцем на замок Гоуску, белевший в дымке на фоне голубоватого неба, только бросил туда мимолетный взгляд.

Я оживился лишь в самом конце экскурсии, когда девушка внезапно предложила нам вместе пообедать – устроим, мол, импровизированный пикник. Отца это предложение воодушевило, а я был рад, что мы дольше, чем это предписывал входной билет, пробудем рядом с красавицей. Мы с ним уселись в разных местах, он – у подножия Большой башни, а я – возле развалин самого старинного из дворцов. Мы ждали, к кому из нас подсядет экскурсовод, когда принесет из будочки кассы бутерброды и лимонад. Отец бесстрастно смотрел на меня. Когда он резал желтоватый сыр, отец повернул лезвие ножа таким образом, чтобы отразившиеся от него солнечные блики ослепили меня. Или мне это только почудилось? Я тоже был вооружен перочинным ножиком, но мне нечего было резать, так что я решил поиграть и метнул своего стального малыша с британским флагом на рукоятке в траву. Мне повезло, ножик замечательно воткнулся в землю. Это не ускользнуло от отца, и он заметно разволновался, у него даже сыр выпал из рук. Однако тут как раз вернулась девушка. Сначала она направилась ко мне, но потом, поколебавшись, пошла в сторону отца. Подняв брови, он посмотрел на меня с видом римского триумфатора. Я набрал в горсть песку и раскрыл ее над собой: посыпал голову пеплом.

Они опять принялись болтать, причем отец смелел на глазах. Они сидели в тени под башней, я же расположился на солнце в нескольких метрах от них; я жевал хлеб и сыр, который неприятно скрипел на зубах, и, прикрыв глаза, прислушивался к негромкому жужжанию пчел, разбавленному двумя далекими, разгоряченными от зноя голосами. Слов я разобрать не мог и был этому рад. Сощурившись, я поглядел на пожухлую траву, где белели маргаритки и синели крохотные цветочки о пяти лепестках – мне было жалко, что я не знал их названия.

От каменной южной стены дворца веяло жаром, и я чувствовал, как он коварно прожигает дыру у меня в спине, и думал, что отец, который об этом даже не догадывается, поймет все лишь тогда, когда старая стена прожжет меня насквозь и из груди у меня вырвутся огненные языки. Но – и я мысленно радостно потер руки – спасать меня будет уже поздно.

Наверное, я ненадолго заснул. Не могло такого быть, чтобы в ясный полдень над замком блеснула молния. Но я отчетливо видел ее и даже содрогнулся от удара грома. Подняв глаза, я заметил, что с вершины башни что-то падает, какая-то черная геометрическая конструкция из растопыренных железок, которая вот-вот раздавит тех, кто сидит внизу.

Прежде чем чудище упало, я проснулся. Гид по-прежнему тихо беседовала с отцом, в трещине камня за моей спиной пел сверчок. С меня градом лился пот, и страшно болела голова, но я не обращал на это внимания: я во все глаза уставился на две черные палки, торчавшие из низкого кустарника за Большой башней. Поднявшись, я направился туда, но отец позвал меня глотнуть лимонаду. Заметив пот у меня на висках, он встал, потрогал мой лоб и сердито сказал, что мне следовало захватить панаму. Девушка сделала вид, что обеспокоена. Я понял, что она притворяется, и отвернулся. Показав на кусты, я сказал, что то, что там лежит, называется триангуляция, что я точно не знаю смысла слова «триангуляция», но думаю, что это такая пирамида, которая прежде стояла на башне, и добавил, что им повезло – ведь она упала как раз туда, где они сидели. Я и сегодня не могу объяснить, из каких глубин всплыло тогда в моем сознании это сложное название, но судя по тому, как повела себя девушка, удивлен был не я один.

Она спросила, бывал ли я в замке раньше, читал ли о нем что-нибудь – я уже умею читать, правда? – или, может, слышал в школе – где я хожу в школу, в Болеславе? Но я отрицательно покачал головой, тайно радуясь своему успеху. Я удивил ее! Я победил! Предпочитая не смотреть на отца, я впитывал слова девушки. Она представилась как Ольга (с отцом они уже перешли на «ты»), взяла меня за руку и отвела к таинственному предмету, который я сумел назвать и даже правильно соотнес с верхушкой Большой башни, где он когда-то и вправду находился. Отец молча брел за нами.

Пирамида оказалась железной, кое-где почерневшей и совершенно ржавой. Верхушка с двумя уцелевшими поперечинами глубоко вошла в землю, из ножек сохранились только две, которые я и разглядел с другой стороны двора. Они составляли прямой угол и были длиной примерно в два с половиной метра.

Ольга опять превратилась в гида и рассказала, какую странную страницу вписала установка этой пирамиды в историю замка. Работы начались в 1824 году, но их прервал несчастный случай: под каменщиками обрушился свод, и только благодаря счастливому стечению обстоятельств никто из них не погиб. Однако рабочие оставались на верхушке башни, на узеньком карнизе, всю ночь, и только утром им на помощь пришли крестьяне из соседней деревни, сумевшие на скорую руку смастерить приставные лестницы. Через год опять едва не произошло несчастье: в ясный день при хорошей видимости некий инженер изучал с башни Проводинские скалы, и вдруг в триангуляционную пирамиду ударила молния. Пирамиду сбросило с башни, а мужчина на несколько часов лишился сознания. Когда потом несчастный инженер рассказывал обо всем кастеляну, он вынужден был выяснять у последнего свое имя, потому что напрочь позабыл его. Кастелян написал об этом в замковой хронике и указал дату: 4 апреля 1825 года. Пирамида развалилась, и ее перенесли к стене, где она по сей день и ржавеет. Ольга еще добавила, что «историю о том, как Бездез сумел уберечь себя от сомнительных достижений прогресса», в последний раз рассказывали посетителям в тридцатые годы и что ей совершенно непонятно, откуда она мне известна.

Я раздувался от гордости, а отец изо всех сил пытался не зевать.

Ольга взглянула на часы и сказала, что ее уже ждут другие экскурсанты. Возле ворот она протянула мне руку и спросила, как меня зовут. Я не мог ответить, это омрачило бы мне весь остаток дня, а главное, мою радость оттого, что я сумел ее удивить. И я промолчал. Отец же махнул рукой и с усмешкой объяснил, что я стесняюсь своего имени. Как только она отперла перед нами калитку, я выскочил наружу, чтобы ей не удалось повторить свой вопрос. Возле кассы стояло примерно пятнадцать человек, и все они отчего-то глазели на меня, за исключением одного – того, что торчал у забора. Это был другой, не давешний, мужчина, и на голове у него красовалась плоская кепка с козырьком. Но и этот надсмотрщик над любопытными взглядами следил из-под косматых бровей за посетителями замка и затягивался сигаретой. Она торчала у него из огромных усов, полностью скрывавших рот. Прощание с Ольгой заняло у отца подозрительно много времени.

Вечером он сразу после ужина уехал на работу, хотя у меня и был день рождения. Мать удивилась не меньше моего, особенно странным показалось ей то, что он взял машину. Обычно отец предпочитал автобус. Я догадывался, куда он собрался, но помалкивал. В битве за Ольгину благосклонность я был разбит наголову, но пытался держаться мужественно. Отец разочаровал меня, хуже того – предал. Однако я не захотел предавать его и заранее предвкушал тот день, когда он узнает об этом и оценит мое великодушие. Но этого я так и не дождался. Зато собственное молчание утвердило меня в мысли, что я предал мать. Торт, который я получил на восьмилетие, она на этот раз пекла собственноручно. Он был красивый и наверняка вкусный, но я съел всего один кусочек. Он показался мне горьким.

Мама, разумеется, сама догадалась об отцовской измене, тем более что она была не первая. На какое-то время в нашем доме воцарилась совершенно невыносимая атмосфера, но я научился заранее предугадывать эти периоды тихой ненависти и свыкся с ними, как свыкся и со своими родителями. Я научился не замечать их слабости и детские капризы, смирился с их неспособностью и нежеланием меня понять. Я научился мстить им за это – я попросту убрал их из моего мира. Вот только на мой восьмой день рождения все вышло очень неладно: никогда прежде я не вносил свою лепту в семейные грозы. Маленький сводник – так я относился к себе в течение долгих лет, и мне было стыдно перед матерью… и перед отцом… да и перед самим собой тоже. Я не хочу больше думать об этом, хотя раньше против желания думал об этом каждый день, вплоть до минувшей осени, когда Время повернуло все вспять. Я не жалуюсь, наоборот. В любом случае дальнейшее не имело бы смысла.