Книга Египтолог онлайн - страница 2

«УПОЛНОМОЧИВАЕМ НЕМЕДЛЕННО ЕХАТЬ АНГЛИЮ РАСХОДЫ ОПЛАЧИВАЮТСЯ ДЕЛУ ДЭВИСА».

Все это, скажу я вам, было очень странно. Новости меня, безусловно, порадовали: и мир посмотрю, и деньгу зашибу, и работа будет – не бей лежачего, но интересная. Но зачем это все нужно? Ищеек в Англии у «Международных расследований Тейлора» хватало. Спрашивается, на кой платить мне и тащить меня на край света? Расходы будут явно выше той суммы, с которой Барнабас Дэвис готов расстаться, дабы убедить Пола Колдуэлла стать Полом Дэвисом.

Я раздумывал над этим две недели, пока ждал корабль, я размышлял, пока болел, потом до ужаса скучал, потом снова болел на пути из Сиднея в Мельбурн, оттуда в Аделаиду, Фримантл, Аден, Александрию, на Мальту и в Ливерпуль. Все путешествие я промаялся от болезни и растерянности (нужно отдать старому Дэвису должное: до самого финала путешествовал я, ежели то было возможно, с комфортом). Я ничего не понимал до прибытия в Англию, то бишь 12 декабря 1922 года, и мне уже было все равно. Выяснилось, что дело проще некуда: Барнабас Дэвис желал встретиться со всеми своими детективами, с каждым, кто виделся с его детьми или его женщинами. Я поехал в Англию и получил деньги от компании «Дэвисов эль» лишь потому, что старикан желал знать, здорова ли Юлейли, хороша ли собой, хотел посмотреть на меня, когда я буду рассказывать про Пола. К тому времени, когда я прибыл в Лондон, Дэвис, ясное дело, уже лежал в гробу в белых тапках. Меня встретил старый Миклош Тейлор с улыбкой до ушей. Законники только что сообщили ему, что наследники Барнабаса Дэвиса намерены тратиться на расследования до победного конца. До той минуты, когда я перешагнул порог конторы Миклоша Тейлора, мы не встречались, однако Тейлор заключил меня в объятия, ущипнул за щеку, назвал «братом». Вы, верно, знаете, после дела Дэвиса он ушел в отставку и до конца дней своих жил на широкую ногу, и все из-за раздутых счетов, оплаченных из сундуков мертвеца.

Само собой, его детективы ни в чем не знали отказа. Дэвис превыше всего; чего бы мы ни попросили – нам давали вдвое больше. Потенциальные рогоносцы, растратчики и неверные супруги терпеливо ждали своей очереди – Тейлор хотел убедиться, что все концы этого дела обнаружены, собраны воедино, переплетены и позолочены. Представленный поверенным и переправленный душеприказчикам окончательный рапорт, за который Тейлор выставил отдельный счет, содержал в себе 2500 страниц с фотографиями, жизнеописаниями ублюдков всех национальностей, записями их разговоров с детективами, картами, на которых отмечалось их местоположение, извещениями о принятии условий договора, свидетельствами о смене имени и все такое прочее. Можете представить себе часть рапорта про покойного Колдуэлла.

Подробности будут в свое время. Сначала – следующая наша беседа. Каково? Что скажете? Наше интервью, как бы ваше и мое, а, Мэйси? Вы могли бы досочинить историю, выступить участником нашего предприятия. Могли бы стать моим Ватсоном, собратом по действию, не только по перу. Не по каждому действию, это будет нереалистично. И не станем забывать, ради кого читатель купит книгу. Без обид? И все же – помощник, тот, кто задает мне вопросы, кому я смогу объяснить мой ход мысли, мой дедуктивный метод, чтобы читающий поспевал за нами на самых крутых поворотах. Да, в этом что-то есть. Посмотрим, как пойдет.

Лондон добыл про капитана Марлоу новые сведения и организовал мне визит к его родителям. Для начала мы с вами изучим полученную информацию, резюме из доступных документов военного ведомства и фактов, о которых сообщила пара местных тейлоровских ищеек, нанятых для экономии моего времени:

Капитан Хьюго Сент-Джон Марлоу на четыре дня покинул военный лагерь в Каире 12 ноября 1918 года. 16 ноября он не вернулся. Предпринятые 18 ноября поиски результатов не дали. Опрошенные офицеры и солдаты ничего существенного не сообщили. В марте 1919 года местные жители попросили награду за найденные ими личные знаки кап. Марлоу и капрала П. Б. Колдуэлла (АИА), а также винтовку «ли-энфилд» калибра.303 (АИА). Туземцы сообщили, что нашли все это возле Дейр-эль-Бахри. Новый опрос не выявил какой-либо связи между капитаном Марлоу и капралом Колдуэллом, хотя из бумаг АИА следует, что кап. Марлоу проявил исключительную инициативу, дважды рекомендовал кап. Т. Дж. Лихи (АИА), командиру роты Колдуэлла, повысить последнего в звании.

– Что бы вы сказали по сему поводу? – спросил я. Мы сидели в обитых плюшем комнатах «Международных расследований Тейлора». (Добро пожаловать в повествование, Мэйси!)

– Ничего не могу сказать. Неясно, за что ухватиться, мистер Феррелл, – сказал мой молодой американский помощник. – В высшей степени загадочное дело.

– Таковым оно и останется, покуда нам не явится вся правда в своей кристальной чистоте – и не исчезнет подлый обман!

Что нам точно известно: у нашего Колдуэлла были какие-то отношения с британским капитаном, а тот совал нос в австралийские дела и дважды способствовал повышению Колдуэлла в звании. В отпуск они убыли вместе. И исчезли вместе. И умерли тоже, видимо, вместе.

Я отправился в Кент, в мрачную обитель беспокойных, затрапезного вида родителей капитана Марлоу. На станции меня встретили, привезли к входу для слуг их загородного дома и провели по черной лестнице в маленькую библиотеку, где в молчании сидела чета Марлоу. Пышноусый, необычайно маленького роста отец все время молчал. Вяло пожав мне руку без всякого приветствия, он уселся перед письменным столом и сложил руки на коленях. Смотрел он в основном в пол, и лишь когда я объяснял, что провожу частное расследование с целью выяснить в том числе обстоятельства исчезновения его сына, поднимал глаза, будто наконец готов встретиться со мной взглядом, но смотрел сквозь меня – и переводил взгляд на потолок. Когда я задавал вопрос, жена сначала смотрела на мужа, потом, когда становилось ясно, что он будет молчать, переключалась на меня и отвечала как могла быстро, обращаясь при этом к моим голеням. Я быстро понял, что есть англичане, которые ведут себя с австралийцами только так и не иначе.

Марлоу, конечно, получили официальное извещение из Британской армии. Ни тела, чтобы похоронить, ни объяснений, как именно погиб их сын. Они пытались что-то выяснить – в армии служил еще один их отпрыск, а дочка вышла замуж за военного. В итоге они знали то же, что и я. Писал ли им капитан Марлоу из Египта? Да. Упоминал ли о дружбе с австралийским солдатом, капралом Колдуэллом? Мать смутилась, а отец перед тем, как посмотреть на потолок, даже коротко хохотнул, точно гавкнул, явно намекая на мой акцент и на то, что рядовой и сержантский состав австралийских войск навряд ли социально привлекателен. Знали они, что оружие и личный знак капрала Колдуэлла были обнаружены вместе с оружием и знаком капитана Марлоу? Они ошарашенно молчали, качая головами. Говорит ли им о чем-то название «Дейр-эль-Бахри»? Ни о чем. Зачем бы капитану Марлоу после перемирия брать четыре дня увольнительной и отправляться к черту на кулички? Это-то ясно: археология.

Интригующий ответ, не так ли, Мэйси? Капитан Марлоу, сказали мне, изучал в Оксфорде археологию и египтологию. Будучи студентом, он весьма преуспел в науках и надеялся после войны вернуться к ученым занятиям. Назначение в Египет весьма его обрадовало. Есть ли у капитана Марлоу в Оксфорде друзья, с которыми я мог бы переговорить? Да, Беверли Квинт, они пару семестров делили комнату. «А еще этот странный тип…» Умолкнув на полуслове, мать взглянула на отца. Марлоу-старший передернул плечами, повернулся на стуле и из верхнего ящика письменного стола достал большой коричневый открытый конверт. С отвращением передал конверт мне. Письмо послали чете Марлоу из Гарвардского университета в Америке, внутри лежала тоненькая книжица: «Коварство и любовь в Древнем Египте». Экземпляр подписан, на форзаце я нашел строки, выведенные синими чернилами авторучки восточноамериканского происхождения (я изучал чернила и ручки всю свою жизнь, думаю, мои познания меня не подвели): «13 августа 1920 года. Приапу и Сапфо Марлоу, которые отлично знают, как важен был для меня Хьюго, мой драгоценный университетский и армейский друг, вдохновение жизни и смерти. С теплыми воспоминаниями о светлых временах, проведенных в вашем уютном гостеприимном доме, от вашего „второго сына“, Р. М. Трилипуша». (Мои поздравления и благодарность, Мэйси, за ваше терпение. Как и было обещано, мой развратный пивовар привел нас к первому жениху вашей тети.)

– Очень трогательно, по-моему, – сказал я без тени улыбки молчаливым Марлоу. – Вы говорили с вашим другом мистером Трилипушем после того, как исчез капитан Марлоу?

Отец посмотрел на свои руки, мать покачала головой. Я продолжал наступать вслепую:

– Возможно, он мог бы пролить свет на жизнь и кончину вашего сына…

– Мы его не знаем, – сказала мать.

– Вы хотели бы, чтобы я поговорил с ним вместо вас?

– Вы меня неправильно поняли, мистер Феррелл. Я хочу сказать, что мы никогда его не видели, хотя Хьюго из Оксфорда часто про него писал.

– Я в растерянности, мэм. Что он имел в виду под словами «второй сын»?

– Мы понятия не имеем, – сказала она.

– Хьюго никогда вам его не представлял?

– Никогда.

– И он не жил «в вашем уютном гостеприимном доме»?

– Точно не жил.

– А эта книга?..

После долгой паузы миссис Марлоу наконец еле слышно вымолвила:

– Мерзость. – Она сглотнула. – А в предисловии он пишет, что Хьюго ему помогал.

– Кроме того… – Звук был странный и удивительный – крошечный Приап Марлоу впервые заговорил. – Кроме того, эти имена… Нас зовут по-другому.

Жена молча кивнула в знак согласия.

– Я склоняюсь к мысли, что, возможно, могу быть чем-то вам полезен, – сказал я.

Отец принялся жевать свой заостренный ус.

Загадки громоздятся друг на дружку, Мэйси. Дело Дэвиса расползалось по земному шару, и мы должны задать главный вопрос, вечно терзающий умного детектива, который пытается очертить и ограничить поле наблюдения: не заблудились ли мы в фактах, не имеющих к делу никакого отношения? Или мы просто держим ушки на макушке, надеясь, что услышим наконец всю правду о покойном Поле Колдуэлле? А еще мы должны найти ответы на вопросы новых клиентов, которые сейчас сбиты с панталыку, но в будущем могут принести наибольшую выгоду – скорбящих родителей Хьюго Марлоу, желающих понять, что сталось с их дорогим сыном. У нас много дел, Мэйси, а потому – хватит развлекаться в Лондоне, прочь коктейли, попрощайтесь с красотками и становитесь моим помощником; игра началась! (Сколько вам лет в этих записках, коли учесть, что вы тогда еще не родились? Я бы предпочел, чтобы вы были неопытным самонадеянным щенком лет двадцати. Вы восхищаетесь моей дедукцией и питаете слабость к дешевым эффектам и негритянскому джазу.)

В общем, я вас отрезвил, и вы отправились в Оксфорд выполнять мои поручения, а я тем временем отыскал и расспросил нескольких лондонцев, служивших вместе с капитаном Марлоу. И что же сказали эти рубаха-парни, пока мы распивали «Дэвисов эль» в местных пабах? Что они слыхом не слыхивали про Трилипуша или Колдуэлла и что Марлоу был кабинетным служакой и допрашивал пленных.

Дожидаясь, пока вы вернетесь из Оксфорда с добрыми вестями в клюве, я нанес визит Беверли Квинту. Да, невзирая на имя, это все-таки мистер Беверли Квинт. Интересно, что себе думали его родители?

Я обнаружил, что Беверли Квинт, оксфордский друг нашего капитана Марлоу, живет в Лондоне; зарабатывал он, без сомнения, более чем скромно, однако жизнь вел по большому счету необременительную. Вот вам, Мэйси, совет: когда будете переписывать, пожалуй, стоит добавить драматическую деталь – вы в Оксфорде делаете решающее открытие (занимая в литературной версии мое историческое место) ровно в тот момент, когда я нахожусь в извращенно восточной приемной в квартире Беверли Квинта в Олбани. Вы спрашиваете древнего архивариуса с ушами в шерсти: «Вы уверены?..» – ровно тогда, когда я спрашиваю надменного жеманника мистера Квинта: «Вы уверены, что знали его?»

– Совершенно уверен, сэр, хотя никак нельзя исключить, что бумаги затерялись либо уничтожены, – говорит архивариус, и над Оксфордом сгущаются грозовые тучи, и вы еле сдерживаете волнение. – Я не нашел записей о том, что Ральф Трилипуш учился в Баллиоле между тысяча девятьсот девятым и тысяча девятьсот шестнадцатым годами.

– Уверен? Уверен ли я? Разумеется, я уверен, мистер Феррелл, – говорит педиковатый мистер Квинт в это самое мгновение, томно поглядывая на меня сквозь освещенное ярким солнцем облако квартирной пыли и задумчиво изучая книгу четы Марлоу, которую я ему показал. – В Баллиоле Ральф Трилипуш, Хьюго Марлоу и я слыли неразлучной троицей, – предается воспоминаниям квелый Квинт. – Правда, эти двое ударились в Египет, а я учил греческий, но это неважно, голуба. Мы были неимоверно близки, все делили на троих – как три мушкетера или три девицы, три подружки, это уж как вам будет угодно… – Трудно не понять, на что мистер Квинт намекал в этой комнате, которая не смела даже признаться, что она такое есть. – Я вас смущаю, мой очаровательный заморский гость? – спросил он, перелистывая Трилипушеву книжицу.

– Я видел достаточно, мистер Квинт, спасибо, ничто не в состоянии привести меня в смущение.

– Разумеется, голуба, вы же не человек, вы – человечище действия! У вас случаем не завалялся адресок моего дорогого Ральфа, а, умница вы наша? Я потерял его следы после войны – а мне так много всего нужно ему рассказать! Вы его скоро повидаете? Передайте ему, что Бевви любит его как никогда!

На мою просьбу показать фотографии друзей Квинт извлек на свет божий рисунок Хьюго Марлоу: увеличенный поясной портрет весьма уродливого юноши, на которого кто-то тем не менее потратил и холст, и краски. Даже на мой неискушенный взгляд он походил на какую-то рептилию. Часть тела, которая у нормального человека называлась бы подбородком, сразу переходила в шею. Черные вьющиеся волосы росли как попало – то непроходимыми зарослями, то редкой травкой, едва прикрывавшей скальп. Уши как у слона, прозрачные, помещались почти на висках, соединяясь с головой под прямым углом. Под глазами у Марлоу наблюдались мешки и круги, кожа нездорового голубоватого оттенка, прямо как Квинтовы манеры.

– Дьявольски красив, – выдавил я.

– Истинно так, но распознать это могут лишь утонченнейшие из натур, – промурлыкал хозяин, явно гордясь своей собственностью.

Странно, Мэйси, что сам Квинт был настоящим красавцем, эдаким истинным британским джентльменом, его внешность желал бы заиметь каждый: квадратная челюсть, ясные глаза, орлиные брови, ухмылка, от которой женщины валятся в обморок. Коли Хьюго Марлоу был голубком Квинта, то был неравный союз красавца и чудовища.

А изображение Трилипуша у Квинта есть? «Не могу допустить мысли, что нет…» Но нашел он лишь фотографию оксфордских времен с какого-то студенческого спектакля: в самом центре – напудренный Квинт в парике в роли Марии-Антуанетты и непреклонный революционер Марлоу, вышедший четко и оттого куда уродливее. Позади них – ряд одинаковых пятен; Квинт наманикюренным пальчиком указывает на расплывчатого крестьянина, третьего слева.

– Смотрите, это наш Ральф! Обратите внимание, как он чопорен! – восклицает Квинт. – Кто еще мог бы сыграть столь невыносимо самодовольного французского революционного крестьянина? Поэтично! Таким Ральф и был – с головы до пят!

– А Трилипуш встречался с вашими родителями? С родителями Марлоу?

– Ну а как же, дорогуша! Старикам да не представить лучших друзей? Праздники, обеды, все как полагается. А как принято дружить у вас, в заднице мира?

В это время вы, Мэйси, проглядываете бумаги, которые дал вам старый оксфордский архивариус, и замечаете, что о Ральфе Трилипуше там нет ни слова, а вот о проделках Марлоу и Квинта можно много всякого узнать. Марлоу изучал Египет под надзором ныне покойного «дона», то есть преподавателя, по имени Клемент Векслер. Квинт долбил французскую литературу, то есть наверняка лгал насчет греческого, а значит, все его показания предстают перед нами в ином свете. В тот же день вы расспросили служителей библиотек Бодлея и Эшмола, где хранятся египетские штучки. Выяснилось, что Марлоу вечно там ошивался, а про Трилипуша служители ни сном ни духом. И вот вы в тихом храме необязательного образования беседуете с библиотекарем, все больше убеждаясь, что Трилипуш никогда не бывал в Оксфорде, и тут чрезвычайно деликатный молодой человек у вас за спиной говорит:

– Простите, что вмешиваюсь… я нечаянно расслышал… вы упомянули Трилипуша?.. Вы – друг Трилипуша?.. Никогда не думал, что…

– Вы его знаете? – спрашиваете вы слишком уж нетерпеливо, потому что, Мэйси, вы неопытны.

– А как же. А… вы? Сдается, что нет…

– Не имел чести. – Еще одна ошибка, Мэйси, надо было соврать, что вы с ним лучшие друзья. – Вы вместе учились?

– О да. Египет во всем его блеске и очаровании… Но что я вам буду рассказывать, ведь вы с ним незнакомы…

И молодой человек исчезает, не желая ничего добавить к сказанному, но во всяком случае подтвердив, что Трилипуш был в Оксфорде неформально, что, Мэйси, не так уж и плохо. Хотя странно: как этот студент в 1922 году, на вид лет восемнадцати или девятнадцати, мог ходить на оксфордские занятия вместе с Марлоу, Квинтом и Трилипушем восемь лет назад? Загадки громоздятся друг на дружку. И пока вы, озадаченный своими открытиями, бредете под оксфордским дождем, я еще сижу в лучезарной запыленной гостиной, отказываюсь от очередной тарелки рахат-лукума и потягиваю странный густой кофе мистера Квинта, а сам он курит длинную необычную сигарету, вставленную в мундштук, и всячески осложняет мне жизнь, хоть я и слышу куда больше, чем он желает мне поведать.

– Почему вы не служили в армии, мистер Квинт?

– Слаб здоровьем, – выдает здоровяк-собеседник.

– Вы получали повестку?

– М-м-м… я бы запомнил. Получить повесточку – очаровательно!

– Контактировали ли вы с капитаном Марлоу, когда он был на войне?

– Bien sur.^[3] Я ужасно беспокоился, но за ним присматривал Трилипуш… Ральф и Хьюго жили около ужасно мрачных пирамид, оба пирамиды просто обожали. Они воевали с бошами или с черномазыми, в общем, с кем-то, кому пора было задать хорошую английскую трепку. Счастливчики… а потом бедный Ральф отправился воевать в Турцию. Мы думали, мы его потеряли, но такие, как он, выберутся из любого пекла.

Все ладно и складно, да, но вот, Мэйси, вы сидите в тейлоровской штаб-квартире и чешете репу, а перед вами – только что присланная официальная бумага, согласно которой в Министерстве обороны Ее Величества, как и в старом Оксфорде, нет ни единого документа про человека по имени Ральф Трилипуш.

– Мистер Квинт, что, по-вашему, случилось с капитаном Марлоу?

– По-моему?.. Вы, австралы, убийственно циничны. Я думаю то же, что и военные. Я не из тех, кто сомневается в официальных сообщениях. Он бежал со всех ног, дабы полюбоваться на истлевшие прелести какой-нибудь там царицы – и напоролся на смуглых бородатых бандитов. Или рассвирепевших усатых немцев, вероломно, хотя и мужественно отказавшихся признать перемирие. Они его порешили и сказали спасибо судьбе. А по-вашему, что случилось с ним, Феррелл-Зверрелл?

– А писем капитана Марлоу вы случайно не сохранили?

– Разумеется, сохранил и с превеликим удовольствием показал бы их вам не сходя с места, не погибни они несколько месяцев назад вследствие проблем с водопроводом.

– Марлоу упоминал в письмах Пола Колдуэлла?

– Не припомню такого имени… нет.

– Австралийца? Возможно, он занимался с капитаном Марлоу археологией. Или еще чем.

– Как человек, осведомленный о пристрастиях Хьюго, – говорит этот образчик английского мужества, – я бы очень удивился, узнав, что он занимался еще чем с австралийцем. Первопроходцы были не совсем в его вкусе.

Мэйси, я спешу на встречу с вами в тейлоровскую штаб-квартиру, чтобы поделиться информацией. «И что все это значит?» – спрашиваете вы, едва не отчаиваясь. «Слишком рано делать выводы, Мэйси. Терпение, приятель, смотрите на вещи непредвзято!» И я отправляю вас за билетом в Соединенные Штаты Америки. Расходы оплачивают наши клиенты – Гектор и Регина Марлоу и Барнабас Дэвис. Да-да, именно так – Америка, где мы непременно должны поговорить с нашим мистером Трилипушем, профессором Гарвардского университета.

И что же все это значит? Трилипуш, который не учился в Оксфорде и не воевал, очевидно, все-таки учился в Оксфорде и воевал. Человек, который не был знаком с родителями Марлоу, притворился или убедил себя, что их знал, причем был в этом настолько уверен, что притворился перед ними. Или же он все-таки был с ними знаком, и это они мне врали, дабы утаить свои обидные прозвища и умолчать о скандальном поведении, которым они эти прозвища заработали. Далее, Квинт, кажется, намекал, что Марлоу и Трилипуш состояли в интимной связи постыдного свойства. В то же время Квинт и служившие под началом Марлоу люди никогда не слышали про Колдуэлла, а Министерство обороны и солдаты Марлоу никогда не слыхали про Трилипуша. Что может быть яснее?

На этой ноте, Мэйси, отсылаю вам очередную главу повести о наших приключениях.

Ваш Феррелл

Четверг, 12 октября 1922 года (продолжение)

К рукописи: Поместить между авторским введением и дневником раздел «Египет при Атум-хаду». Царь Атум-хаду, которому я обязан академической репутацией и сравнительно скромным достатком (ресурсы почти на нуле, финансовых вливаний ждать еще целых десять дней), правил в

Дневник: Посетил банк, дабы представиться управляющему. Убедился, что счет открыт и банк готов принять крупные суммы из-за границы. Сообщил о своем местонахождении, дабы меня тотчас поставили в известность о получении первого перевода от «Руки Атума, Лтд.» (ожидается 22 октября). Объяснил необходимость беспрепятственно пользоваться услугами луксорского отделения банка после того, как переберусь на юг. Современному исследователю, мой читатель, стоит загодя подстраховать себя с финансовой стороны.

Будучи хорошо принят в банке, я провел остаток 12 октября в борьбе не с массивными вратами гробницы, не с упрямством рабочих бригад, не с боязливыми иероглифами, что исчезают, едва их коснутся обесцвечивающие лучи солнца, но с франко-египетской бюрократией. До какого положения низвела она исследователя! А ведь раньше, в золотом веке, мужчины отправлялись в пустыню, не прося ни помощи, ни разрешения. Рекомендательными письмами им служили ум и любопытство, даже ученые степени тогда не имели значения: Бельцони был цирковым силачом из Италии, Говард Вайс специализировался на подрывных работах, и все равно страна завлекла обоих мужчин в свои объятия – и щедро вознаградила за любовь. Бельцони попросту перетаскивал саркофаги на своей мускулистой спине; Ферлини сносил верхушки девственных пирамид, словно медведь, что вскрывает пчелиные ульи, и извлекал спрятанные в них манящие сокровища. Профессиональный теннисист Ф. П. Майер, тщетно пытаясь осмыслить принципы строительства пирамид, нанял бригаду местных рабочих и внимательно следил за тем, как они трудятся, устают и утомляются, как они разбирают небольшую пирамидку VI династии камень за камнем, перекатывают их по пустыне на примитивном рольганге, обтесывают идеальные блоки, придают им грубые, случайные, «естественные» формы – и хоронят в далекой каменоломне. Доказать ему почти ничего не удалось, зато посчастливилось найти в почти пустой центральной камере пирамиды крошечную позолоченную статуэтку Анубиса. Дети Майера, кажется, расплавили ее после того, как он сошел с ума, убедил себя в том, что имя царя V династии Шепсикра есть некая анаграмма, и умер. Как бы там ни было, Египет покорялся мужчинам. Они появлялись, рыли землю, рисковали, уезжали прочь со своими находками – и их имена попадали в пантеон. И хотя научная ценность их методов и достигнутых результатов для меня подчас сомнительна, эти люди по меньшей мере не ждали, пока сонные французы из каирских кабинетов вчитаются в заявление о получении «археологической концессии», по которой мумифицирующиеся в приемных исследователи обязаны отправлять пятьдесят процентов находок в ненасытную утробу государственных музеев Египта.

Если вкратце, визит мой к генеральному директору Департамента древностей правительства Египта обернулся сплошным разочарованием. Я, разумеется, рассчитывал на содействие; вместо этого мне было сказано, что отправленное мною несколько недель назад письмо с заявлением «блуждало… так можно сказать?».

«Нет, – просветил я секретаря, бледного француза, утверждавшего, что он никогда не слышал ни обо мне, ни о моем заявлении, – „мое заявление блуждало“ – так сказать нельзя». Несколько минут он провел за дверью своего начальника – очевидно, звукоизолирующей, – затем объявился с новостью: мое заявление вновь рассматривается, и не буду ли я столь любезен вернуться в учреждение через одиннадцать дней? Одиннадцать дней! Значит, я смогу отправиться на место самое раннее 24 октября! Я же рассчитывал отправиться в путь уже через два дня и заложил в смету соответствующие расходы. Да, безусловно, это моя ошибка – я переоценил дееспособность окружающих. Закосневший в инфантильности египетский режим не оставляет мне иного выбора, кроме как отложить начало путешествия. Я ставлю в известность туристическое агентство и бронирую билеты первого класса на следующую в Луксор «Царицу Луксора» на 24-е число, возвращаюсь в гостиницу и продлеваю срок пребывания в Фараонском номере, что приводит к непредвиденным расходам, не запланированным в ходе обсуждений с компаньонами. Перевод 22 октября, кажется, становится более срочным, нежели все мы полагали.

Мое заявление о получении концессии составлено просто и скромно. В отличие от тех, кто из каприза и мнительности перекапывает огромные площади, я запросил исключительную лицензию на исследование узкой полоски на склоне холма в удаленном уголке Дейр-эль-Бахри, что на западном берегу Нила. Пусть профессор Уинлок зарывает в землю средства нью-йоркского Метрополитен-музея, забрасывая просторы Дейр-эль-Бахри грязью и грунтом; за год с лишним он не нашел ничего достойного внимания и, как и следовало ожидать, не выказал интереса к тому участку за холмами, который я намереваюсь изучить. Если Уинлок или Департамент древностей будут медлить с решением выделить мне мой участок, я буду поражен до глубины души. В конце концов, правительство присваивает половину найденного!

Посетил почту, чтобы узнать, нет ли известий от компаньонов/Маргарет poste restante.^[4] Проверил, верно ли почтовые работники пишут мое имя. Отправил Ч. К. Ф. каблограмму, дабы сообщить о задержке и проверить, дошла ли информация из моего банка в бостонский банк, где у «Руки Атума» есть счет.

Начал искать агентов по недвижимости с целью арендовать дом неподалеку от места раскопок на юге; просматриваю рисунки и фотографии изысканных и подходящих особняков. Агент сказал, что услугами таких, как он, пользуется сам Говард Картер. Рекомендация впечатляет: этот человек точно знает, что мне нужно. Посетил базар. Нашел легкий шарфик для Маргарет, поймал мальчика, покусившегося на мой карман. Чуть не разорвал его надвое, но тут явилась скверная актриса, изображавшая его мать; рыдая, она умоляла пощадить мерзавца.

Сижу в ахве^[5] и успокаиваю нервы чашкой кофе. Описываю в дневнике огорчительные события дня. Возвращаюсь в гостиницу – принять ванну.

Пятница, 13 октября 1922 года

Свидетельство о местонахождении гробницы Атум-хаду: Пока чиновники из Департамента раскачиваются, позволю себе ответить на неявный вопрос: откуда мне знать, где искать гробницу? Чтобы ответить, я должен вернуться на несколько лет в прошлое, в те времена, когда мы с Хьюго Сент-Джоном Марлоу, энергичному примеру коего я следовал, делали первые шаги на стезе египтологии. Не попади Марлоу под нож безумной мясорубки Мировой войны, он был бы среди достойнейших членов нашего пустынного братства.

До того трагического дня мы, два юных капитана, во имя общего дела трудились бок о бок здесь, в Египте (пока я в пятнадцатом году не отправился воевать в Босфорской кампании). Мы с Хьюго Марлоу вместе учились в Оксфорде, оба хорошо говорили на современном арабском и отлично разбирались в древнеегипетском. Армия Ее Величества, вовремя отметив наши лингвистические способности, разумно распорядилась нами, отослав на ближневосточный театр военных действий. Нас поселили на окраине Каира, свой лингвистический и культурный багаж мы использовали на допросах узников (случайных подозрительных бедуинов с турецкими документами или оружием) и в контрразведывательных операциях (старались уговорить бедуинов турецкое оружие носить, но ни в коем случае им не пользоваться).

Я знаю, что немодно так говорить о Мировой войне, однако я чувствовал себя на ней превосходнейшим образом – пока меня не попросили стать советником при солдатах АНЗАК,^[6] отправленных в веселенькое путешествие на разгром фескоглавых турков и подстреленных при Галлиполи. Все потому, что на протяжении нескольких месяцев до сего скорбного побоища мы с Марлоу, пользуясь пребыванием на земле возлюбленного Египта, прочесывали пески где только могли и при любой возможности представлялись светилам археологии, продолжавшим извлекать из-под земли прошлое, когда настоящее вокруг проваливалось в тартарары.

Мы с моим дражайшим другом в свободные минуты (которых было больше, чем вы можете себе представить, – ибо в моем театре военных действий, сказать по чести, представления давались крайне редко) на мотоциклах ездили, находя формальные предлоги, к пирамидам, к Сфинксу, совершали даже многодневные экскурсии на юг, чтобы посмотреть Долину царей и храм Хатшепсут в Дейр-эль-Бахри, – и все, о чем я мечтал в детстве, о чем грезил в годы учебы, внезапно и волшебно обращалось в реальность. То, по чему я тосковал с детских лет, когда были заложены и схвачены цементом краеугольные камни фундамента моей личности; то, чего я жаждал всем сердцем просто потому, что не бывало и не могло быть ничего красивее в моей жизни; то, что я изучал, страстно желая пленить и подчинить; то, что я долгие годы преследовал, наконец открылось мне через чудесное вмешательство бессмысленной современной войны, и я протянул руку… и осознал, потрясенный и восхищенный, что знания, накопленные мною за годы страстного учения, не проникают далее поверхности, что сияющая материя, пред коей я благоговею, столь пространна, что можно потратить эту жизнь и все последующие, стараясь измерить ее глубину, слиться с ней воедино, поведать ей о своей любви, о своем существовании – и понимать при этом, что тебе никогда не удастся вкусить и малейшей части сокрытого ею; вот что я чувствовал в первые недели и месяцы служения королю и отечеству в моей земле обетованной.

Когда воинская служба запрещала нам с Марлоу покидать базу и бродить среди пирамид, колоссов, скальных гробниц и храмов, мы в тени кабинетов и палаток, как бывало то в Оксфорде, предавались беседам о белых пятнах египетской истории. В такие волнительные моменты бесполезны все знания и гипотезы мира; мы просто ввинчиваем взгляды в сумрак – и не знаем, что там. Мы вглядываемся в тени, рядом с которыми, преследуя каждую дату и каждое слово, мстительными кобрами свились в скобках вопросительные знаки, призванные мучить и ставить в тупик, сводя точность на нет, к примеру: «Атум-хаду (?) правил (?) около 1650 г. до P. X. (?) в конце XIII династии (?), был (?) ее последним царем (?)». И вот уже ученый делает попытку очертить силуэты царей и цариц, самое существование которых сомнительно. С трудом завоеванное бессмертие этих некогда славных мужчин и женщин ныне держится на тончайшем из волосков (половина имени на рассыпающемся папирусе, написанном спустя тысячу лет после гипотетической кончины правителя), а историки и археологи все свои силы кладут на то, чтобы через бездну времени перекинуть хрупкий мостик «обоснованных предположений» – и добраться по нему до полусгинувших героев.

В Оксфорде мы с Марлоу высмеивали безрассудных историков, которые, засеяв древними папирусами плодородную почву своего воображения, с любовью и заботой холили всходы собственной фантазии. Нас тем не менее привлекла аура неопределенности, окружавшая Атум-хаду, предположительно царя XIII династии, героя и поэта. Немало долгих ночей провели мы в студенческой комнате отдыха Баллиола, изнуряя себя просмотром выполненных от руки и фотографических копий первых двух «отрывков Атум-хаду». Мы вели споры о том, как их истолковывать, вычерчивали хронологические расклады, трактовали скрытые смыслы катренов и, разумеется, смеялись над двумя попытками их перевода: игривыми маневрами жеманного Гарримана и надушенными соблазнами Вассаля.

Мой читатель, готов ли ты узнать меня и понять меня как человека и исследователя? Забудь о моем детстве, оно, если не считать влияния отца и праздности нашей семьи, не играет никакой роли. Хочешь осознать, что движет мной, понять, как я пришел к поиску гробницы Атум-хаду? Приглядись повнимательнее к Оксфорду; сейчас мне кажется, что именно жгучие семестры неистовой учебы закалили меня, если не сказать прямо – создали. Благодаря им я обретал исторические крылья и познавал третье, ключевое измерение: вот немощный оксфордский зимний рассвет крадется, незамеченный, сквозь свинцовое стекло окошка, а мы погружены в Лепсиуса, Мариэтта и прочую классику египтологии. Нам с Марлоу по девятнадцать, по двадцать, по двадцати одному году, мы ожесточенно спорим о загадках Древнего Египта, и в особенности занимает нас вопрос о существовании Атум-хаду. Мы выступаем адвокатами дьявола, мы пылки, но гибки, мы спорим так, словно бежим эстафету, с готовностью передаем друг другу факел сомнения, сбиваемся с ног, чтобы поскорее осветить скрытую тенью расщелину доказательства или закоулок упущенной возможности. Если Атум-хаду вообще существовал, какую хронологическую лакуну он может собой заполнить? Ибо в (мучительно неполных) списках царей, открытых в прошлые десятилетия, имени его нет со всей определенностью.

И вот в эти-то дни и ночи мне доводилось быть очевидцем неочевидного: слышать некий голос, видеть сияние алого восхода призвания, не требующего усилий прозрения, – всего этого у Марлоу было не отнять. Кроме цепкой памяти, восприимчивости к языку и набитой на рисовании «глифов» руки Марлоу обладал еще и мастерством знатоков высочайшего класса, таящимся в сокровенных глубинах сознания и не поддающимся ни управлению, ни даже осознанию. Если указать таким людям на их дарование, они не верят, не понимают, о чем ты; они, видимо, просто не думают о таких вещах. У остальных, у трудяг, чего-то недостает – и неважно, какими сведениями и техническими навыками они запаслись. У них нет и никогда не будет, как бы они ни тужились, какого-то нюха на разгадку, бессознательного изящества, способности вжиться в роль без сомнений, раздумий и треволнений. Когда за дело берутся подлинные мастера, люди меньших талантов, сколь бы прославленными и бывалыми путешественниками ни были, в восторженном расстройстве склоняют головы.

В Оксфорде мы с Марлоу (под влиянием Клемента Векслера по прозвищу «Сомневаюсь», знаменитого своим скепсисом) были в отношении Атум-хаду агностиками. Никак невозможно сомневаться в том, что два «отрывка Атум-хаду», отрывок «А», переведенный и опубликованный Ф. Райтом Гарриманом под названием «Нильские Афины», и отрывок «В», переведенный и опубликованный Жаном-Мишелем Вассалем под названием «Le Roi Amant»,^[7] пусть их и нашли порознь, отчасти совпадают по содержанию и являются копиями одного и того же исходного текста. Соблазнительно было согласиться с Гарриманом и Вассалем в том, что упомянутый в некоторых стихотворениях «царь», повествователь-поэт-протагонист «Атум-хаду», был на деле не литературным вымыслом, но исторической фигурой. Однако мы, Марлоу и я, не стали еще «атум-хадуанцами». Любая возможность казалась нам правдоподобной: и что Атум-хаду существовал на самом деле, и что он был мстительной фикцией, сотворенной обездоленными египтянами второй половины Среднего Царства; фольклорным героем ссыльных, либо рабов, либо инакомыслящих, либо людей, истосковавшихся по прошлому и вымечтавших себе если не завоевателя, то по меньшей мере человека, бившегося и погибшего за Утраченное Величие, как сэр Томас Мэлори выдумал короля Артура. В Атум-хаду было опьяняющее очарование: кичливый, сексуально всеядный, обреченный, смелый, неистовый, любимый, почитаемый, более прочего гордый способностью создать мир по своему образу и управлять им, руководствуясь собственной же божественной волей. Нас с Марлоу, разумеется, пленили необычайное, диковинное имя (Атум-хаду!) и его мощный конец в виде иероглифа-детерминатива, необходимого для порождения подобного имени (см. фронтиспис), однако ни один из нас не был (по изреченной в процессе самовозбуждения сентенции вялого критика «Коварства и любви в Древнем Египте») «строителем воздушных замков с непристойными фантазиями, назойливым кошмаром ученых и растлителем дилетантов».

Ветхий, распадающийся обрывок папируса, известный ныне как отрывок «А» «Назиданий Атум-хаду», обнаруживается в 1856 году в лилейных руках Ф. Райта Гарримана. Портреты холостого шотландца с незаконченным богословским образованием, что странствовал по Египту вместе с матушкой, сплошь поясные, деликатно скрывают его карликовую стать и замечательных пропорций седалище, благодаря которым он заслужил у арабов столько нелестных прозвищ.

Гарриману, как и многим из жаждущих достичь бессмертия, потомки благодарны вовсе не за то, что он намеревался сделать. Он посвятил себя охоте за доказательствами бегства в Египет и пребывания там Марии, Иосифа и Иисуса. Вернувшись домой в Глазго, он самолично сочинил небольшое стихотворение, создав неотесанный самородок жестокой шотландской религии с прожилками скучной свинцовой иронии:

 
Атеизм, полагаю я, является чем-то вроде
Веры, адепты которой должны держаться достойно,
Потому что по миру они привиденьями серыми бродят —
И наконец исчезают в Аду совершенно спокойно!
 

Однако обессмертила Гарримана бесцеремонная прозорливость: гоняясь за малюткой Иисусом, он со всего размаха налетел на позабытого садиста, омнисексуалиста, жестокого воителя и царя Атум-хаду, ставшего символом потери и бессмертия.

На раскопках Гарриман требовал, чтобы все его туземные рабочие присутствовали на уроках Закона Божьего. Однажды утром, когда он изводил клевавших носом магометан россказнями о рыбе и хлебах, прибежал один из его людей, полагавший, очевидно, что лучше тратить время на раскопки. В нежных мозолистых руках он качал необычный объемный предмет. Гарриман прервал лекцию, забрал у обрадованного рабочего свиток и немедля уволил несчастного за то, что тот променял молитвы на копание в земле (тем самым расчетливо сэкономив незначительный бакшиш – плату тому, кто принес находку). К реликвии Гарриман не прикасался до чаепития. Он закончил свою часовую лекцию, во время которой бригада мусульманских подростков и стариков частью дремала, частью тайком поглядывала на восток и отвешивала поклоны. Наконец всех их отослали работать на участок; памятуя об изгнании своего коллеги, они и не думали усердствовать.

Будучи невеликим ученым и путая иероглифы, Гарриман, не смыкая глаз, всю ночь пытался перерисовать символы, обнаруженные в рассыпающемся на глазах трофее, перетолковывая то, что не понял, и собственным невежеством уничтожая реликвию – ибо наука предохранения свитков от распада была Гарриману неведома. (А нужна ему была всего-то мокрая тряпка.)

Величественная сцена предстает передо мною: полуночное возвращение царя Атум-хаду в наш мир! Гарриман стыдливо признается в своем мемуаре «Семь лет глада», что сплошь и рядом встречавшиеся в тексте упоминания неких актов заставляли его прерываться на холодные ванны и молитвы, поскольку длань принуждена была снова и снова изображать мой любимейший из иероглифов. И когда разгорячившийся археомиссионер закончил, у него имелось двадцать шесть стихотворений или частей стихотворений, а также имя Атум-хаду в картуше (овал, обводящий любое царское имя, см. фронтиспис). Впрочем, при всем желании доселе неизвестного и странного царского имени было недостаточно для того, чтобы заключить: Атум-хаду – автор текста. Кроме того, египтология не знала ни одного документа, в коем это царское имя упоминалось. Но отдадим идиоту Гарриману должное: он перевел стихи (скверно) и опубликовал их совокупно с очерком, где опрометчиво, но верно идентифицировал автора и царя как одно лицо – Атум-хаду, и заявил, что Атум-хаду был реальной исторической фигурой; утверждение, основанное лишь на обрывке исписанного папируса и для 1858 года смелое. Недоказуемо верное, но – верное.

На сцене появляется Жан-Мишель Вассаль, француз-дилетант, проматывающий семейное состояние в песках и касбах.^[8] В 1898 году он сложил осколки известняка в цельную плиту. Эта находка, отрывок «В», была обнаружена под землей неподалеку от того места, где нашли отрывок «А», и включала в себя четырнадцать уже известных и восемнадцать «новых» стихотворений, без точного указания на авторство Атум-хаду, без упоминаний об авторе вообще.

Наконец, ныне ставший легендой отрывок «С»: сорок восемь стихотворений, из них шестнадцати в предыдущих отрывках не было, десять появлялись в «А», но не в «В», двенадцать – в «В», но не в «А»; десять стихотворений есть во всех трех отрывках. (Отсюда косвенно можно вывести, что существовало по меньшей мере восемьдесят стихотворений.) В отрывке «С» яснее говорится о том, что стихотворения сочинены «царем Атум-хаду», но и тут затаилась историческая загадка: стихотворения утверждают, что этот царь правил в период хаотического крушения Среднего Царства, и в то же время ни одна шаблонная хроника не содержит каких-либо упоминаний об «Атум-хаду», хотя первые два знака его пятизначного иероглифического имени – символы, складывающиеся в имя бога Атума или первую половину имени царя Атум-хаду, – появляются в одном из списков царей непосредственно перед тем, как папирус обрывается, маня за собой в небытие, куда канули оставшиеся дюйм или фут свитка.

Для меня история открытия отрывка «С» – очень важная и очень личная.

В начале 1915 года мы с Марлоу запросили и получили разрешение на шестидневную отлучку, дабы совершить путешествие на юг страны. Истинная наша цель была – исследовать западный берег Фив, богатый на захоронения. Формальным поводом покинуть часть были секретные переговоры, которые мы надеялись провести с рядом кочевых племен. Отыскать их нам так и не удалось, так что командировка получилась – сущий рай: сплошная археология, будто и не было никакой войны.

На утро третьего дня я заглушил мотор мотоцикла. Марлоу на манер вольтижера выпрыгнул из коляски, чтобы достать кое-какое оборудование; помню, он еще жаловался на претензии одной из своих женщин. В то время, если мне не изменяет память, он балансировал между французской певичкой из Каира, русской графиней из Александрии и несметным количеством туземных меднокожих красоток, и вот одна такая позолоченная соблазнительница взялась требовать от Марлоу, чтобы он начал читать Коран, принял магометанство и стал ее мужем. Эта идея так рассмешила Марлоу, что он прокусил язык, выругался и стал промокать окровавленный рот носовым платком. Я, кажется, рассказывал ему о своих планах после войны восстановить Трилипуш-холл.

Вскоре мы приступили к работе, обследуя Дейр-эль-Бахри непосредственно (если я правильно сориентировался по карте) напротив внушительной скальной гряды легендарной Долины царей, всего за несколько холмов и ложбин от храма Хатшепсут, расположенного чуть дальше в сторону пустыни; территория эта совершенно не просматривалась ни с той, ни с другой стороны. По большей части мы вместо раскопок занимались осмотром поверхности скалы – не явит ли она следы человеческого вмешательства? Искали мы Атум-хаду? Конечно, ведь мы находились в том самом месте (а до того – безуспешно излазили вдоль и поперек легкодоступные пещеры и гроты) в надежде отыскать нечто, подкрепляющее правоту Гарримана и Вассаля; но в то же время мы бы не признались, что ищем Атум-хаду, ибо все еще не были убеждены в его существовании. Сошлись мы в одном: если бы наш царь существовал, было бы разумно считать, что гробница его скрыта и расположена возле столицы (?) Атум-хаду в Фивах (?). Поскольку государственный некрополь Долины царей стал таковым куда позже, при Тутмосе I, и поскольку отрывки Гарримана и Вассаля были найдены недалеко друг от друга, практически там, где мы стояли, Дейр-эль-Бахри вселял в нас неимоверные надежды.

Первые несколько часов мы двигались вперед медленно, тщательно прокладывая маршрут. Затем я заметил слева от тропы как бы заплату гладкого песка – словно мельчайшие песчинки сплотили ряды среди своих грубоватых собратьев. Под обличьем «заплаты» скрывался гладкий камень; по мере того как мы с Марлоу его расчищали, он рос в размерах, будто располагался на макушке головы, что показалась из лона тужащейся нашей возлюбленной – земли. Мы работали щеткой до тех пор, пока не образовался идеальный каменный круг приблизительно двух футов в диаметре. Жара была невыносимая, подошла очередь Марлоу сидеть в тени и маленькими глотками пить воду; он прикрыл глаза рукой, чтобы внимательнее смотреть по сторонам – в такие моменты все люди замолкают и становятся подозрительнее. Я же начал зондировать почву вокруг камня – осторожно, с характерной для нашего ремесла медлительностью, скучной лишь для тех, кто не разумеет, какой катастрофой рискует обернуться спешка. Немного есть в жизни занятий, дарующих эмоции столь же сильные, как те, что испытывает совершающий открытие, – и все благодаря этому гипнотическому ритму.

Чуть позже, когда мы сменили друг друга несколько раз и снова настал мой черед копать, я извлек на поверхность вазу цилиндрической формы, чье горлышко заметил за несколько часов до того. Я поставил вазу на землю между собой и Марлоу, мы уставились на находку; затем Марлоу решительно снял крышку. Тут мы услышали перестук лошадиных копыт, а мгновением позже – грохот выстрела. Марлоу выронил крышку, разлетевшуюся на мелкие осколки, и схватился за свой револьвер «вэбли». Я засунул руку в вазу и вытащил папирус, проклиная обстоятельства за то, что нельзя принять никакие меры предосторожности; как можно бережнее (нас опять обстреливали) я засунул папирус под рубашку за ремень. «Сохрани его, мой дорогой друг, эта вещь будет поважнее наших шкур», – изрек Марлоу с элегантным хладнокровием и, прежде чем я смог его остановить, ринулся прочь от мотоцикла, вверх по тропе; паля наугад и то и дело привлекая к себе внимание, он, если говорить коротко, уводил четырех всадников (бандитов, немецких агентов – мы не знали) на запад, тем самым позволяя мне отступить на восток. «Беги! Я выберусь, приятель, за меня не беспокойся!..» Я побежал к мотоциклу. К моей талии плотно прижимался отрывок «С» «Назиданий Атум-хаду».

Вырулив мотоцикл на северо-запад, я заметил отделившуюся от скалы фигуру Марлоу и рванул к нему; над нами свистели пули; он упал в коляску головой вперед. Я стремительно развернулся, из-под колес брызнул песок – и мы умчались прочь, хохоча до слез, и в пути Марлоу принялся горланить песню баллиольских еще времен.

Мы остановились в Луксоре. Нам не терпелось осмотреть находку, но дисциплина все же пересилила. Мы завернули папирус во влажную тряпицу и, терзаясь, посвятили бессонную ночь разговорам. Решив, что папирусу ничто не грозит, мы осмотрели его первый лист и моментально, по первой же строке поняли, что оказалось у нас в руках: в Дейр-эль-Бахри нашелся уже третий отрывок из «Назиданий Атум-хаду»! Днем позже мы возвратились на базу раньше срока – и узнали, что я получил приказ покинуть Египет (и отправиться в Галлиполи, хотя тогда я этого еще не знал). Так, из необходимости, мы уговорились оставить сокровище у Марлоу, молчать – и ждать. Полагаю, в душе и он, и я считали, что мне суждено пасть в бою.

Отрывок «С» предстал моему взору лишь три года спустя, в декабре 1918-го, после моего неожиданного и счастливого возвращения из Турции. Путь до нашей съежившейся базы, контингент которой к тому времени подсократился, я прошел в одиночку, практически пешком; после заключения перемирия миновал месяц. Я узнал, что мой великий друг исчез до моего возвращения и, скорее всего, погиб. Сердце мое было разбито; я поклялся посвятить жизнь нашей работе и общему открытию. Я побывал в палатке Марлоу, поместил отрывок «С» в безопасное место, а после случившейся вскорости демобилизации забрал папирус с собой.