Книга Другие места онлайн - страница 4

4

Теперь я редко навещал маму. Иногда нам становилось не о чем говорить, и я этого не выдерживал. Она сидела на диване и смотрела на меня, и у меня появлялось чувство, будто она чего-то ищет в моем лице и никак не может найти ничего, что напомнило бы ей об отце. Я приходил к ней все реже и оставался недолго.

В марте за одну неделю ко мне вернулась моя прежняя сосредоточенность. Солнечный свет ослеплял. Яркость красок резала глаза. За несколько солнечных дней снег растаял, и между оставшимися кучками грязного снега показался ковер бледной, бессильной травы. Люди в солнцезащитных очках сидели на скамейках и улыбались ясному небу. Собаки катались по траве. Потом задул ветер, весь день лил дождь, и вечером стало холодно. Ночью ударил мороз, и лужи затянулись блестящей корочкой льда. Лужайка в саду покрылась инеем. Я вышел в сад рано утром, накануне я остался ночевать у мамы. Помню, я опустился на колени и прижался лицом к белесой траве. Когда я встал, на траве остался бледно-зеленый отпечаток моего лица. Я понял, что старое кончилось. Я начинал новую жизнь. Я занимался с одним актером. Репетировал роль шестнадцатилетнего парня из пьесы Ларса Нурена. Роль была трудная. Реплики сыпались как попало. Герой переживал смятение чувств. Я собирался поступать в Театральную студию. Ролф Энгебректсен, актер, с которым я занимался, хотел, чтобы я взял другую роль. Но постепенно он поверил, что эта роль мне подходит. Я был убежден, что меня обязательно примут.

Каждый раз по пути на урок я переходил улицу, на которой жил мой учитель, и меня охватывала робкая радость, она разливалась по всему телу до самых кончиков пальцев. Когда он открывал мне дверь и смотрел на меня, я был не в силах сдержать улыбку. Мое настроение передавалось ему. Ролф Энгебректсен был точен и терпелив, но что-то его не устраивало. Думаю, он сам не вполне понимал, в чем дело. Выражение его лица свидетельствовало, что что-то не так, но объяснить этого он не мог. Несмотря на то что роль была трудная, мы часто смеялись во время занятий. У него было суховатое, колючее чувство юмора.

Он сказал:

– Кристофер, совершенства ты не добьешься. Но твое исполнение и не должно быть совершенным. Если ты хочешь поступить в студию, как раз важно, чтобы ты не добился совершенства. Помни о театральных деятелях, которые сидят в жюри. Они должны увидеть то, что будут в состоянии понять.

Моя же ошибка заключалась в том, что я хотел довести до совершенства все, даже мельчайшие детали.

Ролф меня сдерживал. Он считал, что мне не следует вкладывать в роль слишком много.

Мы с Хенни жили в двухкомнатной квартире на Грюнерлёкка. Квартирная плата была непомерно высока. Встречая домовладельца, я всегда кричал ему вслед что-нибудь обидное. Называл его кровососом, акулой. К счастью, у него было чувство юмора. Он только смеялся надо мной.

Спустя год после исчезновения отца мы получили его страховку. Должно быть, у него был какой-то волшебный страховой договор. Так или иначе, на моей книжке появилось двести тысяч крон. Плата за квартиру больше не смущала меня. Я накупил Хенни страшно дорогих платьев. Она выглядела в них восхитительно. И в благодарность покрыла мое лицо поцелуями.

Мама считала Хенни неискренней, но я в этом сомневался. У Хенни были свои тайны. Красивым людям проще. Им позволено иметь свои тайны. Они как будто являются частицей присущей им красоты.

Хенни работала декоратором. Можно с уверенностью сказать, что она обладала тонким эстетическим чувством. Все вокруг нее носило следы хорошего вкуса. Подсвечники. Ручки. Стулья на кухне. Сперва я не замечал ее хорошего вкуса. Он был словно невидим. Но постепенно я обратил на него внимание и тогда стал обнаруживать его повсюду… Он уже окружил меня, опутал, у меня не было возможности вырваться. Однажды я понял, что сам стал частицей этого изысканного вкуса. И пытался затмить его…

Хенни украшала офисы и ночные клубы. Думаю, она всем нравилась. Про нее говорили, что она изобретательна. Она использовала всевозможное старье, чтобы украсить эти заведения. Даже старые автомобильные глушители превращались у нее в объекты дизайна. Это было колдовство. Дома у нас все носило следы ее дара.

В конце концов мне пришлось выбросить кое-что на задний двор. Хенни смирилась с этим. Хотя считала, что декоративное искусство важнее всего.

Бывало, подвыпив, она говорила, что все это для нее ничего не значит. Все эти украшения. Ровным счетом ничего. Они просто есть, и все, говорила она. Они плавают в пространстве, как мертвые спутники.

А что же тогда для нее важно?

Я приставал к ней с такими вопросами. Для меня только одно имеет значение, сказала она. Но я так никогда и не узнал, что же это такое. Хенни не захотела мне этого открыть. У меня нет потребности рассказывать тебе об этом, сказала она. И поцеловала меня. Она была пьяна. Я улыбнулся и сделал вид, что мне и так все понятно.

Она покрыла поцелуями мое лицо.

Мне было хорошо.

По-настоящему.

Правда, мне было хорошо с Хенни. Она была красива, умна и имела хороший вкус. И еще у нее были тайны. Мы жили в красивой квартире. Квартирная плата была слишком высока, но у меня были деньги на книжке.

Все было в порядке.

Приближались экзамены в Театральную студию, и у меня появилось чувство, что я сросся с моим героем. Однажды вечером хозяин киоска на другой стороне улицы долго смотрел на меня, скрестив на груди руки. Он молчал. Только стоял и смотрел на меня.

– В чем дело? – спросил я. – На что ты уставился?

Он развел руками и буркнул что-то в ворот рубашки. Я расплатился и вышел на улицу. Переходя на свою сторону, я заметил, что иду нервной, дергающейся походкой своего шестнадцатилетнего героя. Я слишком много думал о том, как он ходит, как держит руки, какая у него мимика. Бессознательно, в киоске, я вдруг стал держаться так, как держался бы он.

Поднимаясь по лестнице, я усмехался про себя.

Последнее занятие с Ролфом прошло хорошо. Чистый прогон, сказал он и засмеялся. У меня было чувство, что я знаю этого шестнадцатилетнего парня, как своего близкого друга, я знал о нем почти все. Знал, чего он боится, чувствовал накатывавшие на него волны безразличия или бешенства, мне было близко его чувство стыда и потребность спрятаться в темный угол. Неожиданные просветления.

В уборной я сполоснул лицо холодной водой. Через несколько минут меня пригласят в зал на сдачу экзамена. В коридоре перед дверью толпились взволнованные соискатели. В щелку двери нам было видно жюри. Известные актеры, директор театра. Ректор студии, маленькая женщина с проницательными голубыми глазами и кустистыми бровями. Я вдруг похолодел. Стал вялым. Бесчувственным. Холодная вода из-под крана проникла сквозь поры и растеклась по всему телу. Меня затрясло. Я закрыл глаза, подошел к стене и прижался лбом к кафельным плиткам. Этого я не учел. Волнения. Его я не учел. Я был уверен, что меня оно не коснется. Роль отпечаталась во мне особым образом. Стоило мне открыть рот, как тут же появлялся мой парень, он говорил, двигался и, не задумываясь, следовал определенному плану.

Дрожащими руками я открыл дверь уборной. Это же смешно, думал я. И еще: по тебе все видно. Ты весь светишься от волнения. Видишь, они от тебя отворачиваются? Другие соискатели. Они не хотят видеть твоего волнения, боятся, как бы не заразиться им от тебя. Я отошел от них, и, свесившись через перила, смотрел, как поднимается и опускается лифт, и пытался думать только об этом равномерном движении.

Первую половину экзамена я был скован и рассеян. Между мной и моим героем стояла стена, и я, двигаясь как лунатик, пытался перевоплотиться в него. Наверное, это было странное зрелище. И вдруг во мне что-то освободилось, словно из меня вынули пробку, и мой герой вырвался наружу. В монологе я ожил и приобрел силу.

После экзамена я чувствовал себя совершенно опустошенным, я смутно помню, как благодарил членов жюри, пожимая по очереди руку каждому из них.

Весь день я бродил по городу. Поехал на пароходике на Хуведёйа, валялся там на траве и тупо глядел на плывущие над морем облака. Время от времени я словно сбрасывал с себя это тупое состояние и удивлялся, что меня нисколько не огорчает, что я, наверное, провалился на экзамене. Но вялость, охватившая меня в уборной до экзамена, еще где-то пряталась во мне и отгоняла прочь все другие чувства. Вечером я позвонил Хенни. Она волновалась. Я рассказал ей про экзамен и сказал, что мне хочется побыть одному. А потом поехал к маме и переночевал у нее в своей старой комнате.

Через несколько недель меня вызвали на собеседование к ректору. Я не прошел на следующий тур, но этой даме хотелось поговорить со мной. Мне было интересно послушать, что она скажет. Хотя сказать можно было только одно. Экзамен-то я провалил. Она улыбалась, я сел на стоявший перед ней стул.

– Ты играл забавно, – сказала она. – Поэтому мне и захотелось поговорить с тобой.

– Я знаю, у меня ничего не получилось, я слишком нервничал.

– Да, в начале ты нервничал. Но потом, очевидно, успокоился.

– Именно так.

– Тебе кажется?

Я с недоумением взглянул на нее.

– Именно последняя часть твоего исполнения убедила жюри, что профессия актера не для тебя.

– Что вы имеете в виду?

– Что в твоем исполнении было много старания и мало таланта.

– Как это?

– Эта пьеса совсем не о том, что ты играл в последней части. Она о другом.

– Я не понимаю.

– В твоей игре была мощная энергия. И тем не менее ничего из того, что ты изображал на сцене, нас не тронуло. Создалось впечатление, что ты играл только для себя. Ты замкнулся в чем-то своем. По-моему, актерская профессия – не для тебя. Может, ты придумал бы себе какое-нибудь другое занятие?

Теперь я думаю, что она оказала мне большую услугу. Неприятная задача сообщить молодому парню, что его амбиции направлены не туда, куда следует, и что он вообразил себе нечто, чего нет в действительности. Если бы она не сказала мне этого после первого тура, я бы, очевидно, потерял три-четыре года, пока до меня дошло бы, что мне не дано быть актером. Что это был ложный след.

Несколько дней я ощущал пустоту, мне было грустно. Я был уверен, что она ошиблась, что такой образ мыслей типичен для ее поколения. Потом я понял, что никогда больше не стану пытаться поступить в Театральную студию и никогда больше не выйду на сцену. И мне стало легче, как будто я обрел свободу, сбросил путы.

Каждое утро я просыпался с чувством ожидания. Вокруг дома плавала густая тьма, и мне казалось, что она проникает в квартиру. Я отдергивал занавеску и лежа изучал тьму, силясь разглядеть в ней контур скрытого рисунка. Тепло от тела Хенни заползало под перину и окутывало меня. Я включал приемник и слушал голос дикторши, читавшей новости, но редко мог потом вспомнить, о чем она говорила.

Дочернее общество Aker RGI ASA подписало договор о продаже права на рыболовный промысел, принадлежавшего концерну Aker RGI совместно с американцами. RGI, Inc., самостоятельная дочерняя компания Aker RGI, продала восемь судов вместе с лицензией на вылов рыбы. Компания Norway Seafoods продала производственное объединение American Seafoods Company, которое управляет судами RGI, Inc., и компанию Frionor USA, занимающуюся дальнейшей переработкой рыбы.

Было начало октября.

Три дня в неделю я работал барменом в кафе-баре возле здания Тинга. По утрам там толпилось множество людей, желавших выпить кофе – капуччино, кофе с молоком, кофе мокко… К половине одиннадцатого хорошо если у стойки оставался хоть один человек, тогда мы включали радио, устраивали перерыв и пили чай. (Подавая кофе три часа подряд, я и подумать не мог о том, чтобы выпить хотя бы чашку.) Часто из приемника доносились те же слова, которые я уже слышал дома, обычно слово в слово. Тогда я пытался уловить новые нюансы в голосе дикторши. Слушал, как она то проглотит слово, то вдруг повысит голос к концу фразы. Содержание новостей меня уже не интересовало, я воспринимал слова как мелодии или мантры. Новости, передаваемые по радио, преследовали меня весь день, и вечером, когда я смотрел по телевизору последние известия, я искал в них уже знакомые по дневным новостям формулировки и так увлекался звучанием слов, что часто не мог уловить их смысл. Утром голос дикторши, читавшей новости, действовал на меня успокаивающе, и потом весь день я искал того же успокаивающего действия.

Чтобы разбудить Хенни, я стал гладить ее по животу. Она улыбалась, ей нравилось просыпаться от прикосновения моих пальцев. В то утро мы вместе приняли душ, и я помню, как ее бледная кожа прижималась к плексигласу душевой кабины. Времени на завтрак уже не осталось. Мы просто выпили по чашке чаю. Я обмакнул в чай печенье и потом долго держал его во рту. В центр мы поехали на трамвае. Фирма Хенни находилась в Вике.

Мне нравились эти утомительные утренние поездки на трамвае. Нас окружали люди, спешившие на работу, и наши тела повторяли неровные движения трамвая.

Хенни вышла на своей остановке, я обернулся, чтобы посмотреть на нее через заднее стекло. Она перебежала улицу перед носом у автомобиля. Дорогу ей загородил какой-то мужчина в светлом плаще, несколько секунд они стояли и смотрели друг на друга, потом она раскинула руки и обняла его. Я прошел в конец трамвая, мне хотелось увидеть лицо мужчины. Но трамвай свернул с площади, и я потерял их из виду.

Вечером мы собирались пойти в кино, и я встретил Хенни недалеко от кинотеатра. Пока мы пили пиво и разговаривали, я наблюдал за ней, ища чего-нибудь необычного в ее поведении. Она не рассказала мне о той встрече на улице, но в ее поведении я не заметил ничего необычного.

По дороге в кино я спросил у нее о том человеке в плаще.

Она засмеялась:

– Ты видел?

– Да, через заднее стекло. Я всегда смотрю на тебя через заднее стекло. Пока тебя видно.

– Как это мило с твоей стороны.

– Так кто он?

– Ах он! Мортен.

– Что еще за Мортен?

– Разве я тебе о нем не рассказывала?

– Нет.

– Несколько лет назад мы жили вместе. Сразу после гимназии. В последние годы он учился в Штатах.

Я больше не мог следить за действием фильма.

Всю ночь я проворочался в постели без сна.

Я думал о Мортене.

Когда Хенни проснулась, я, уже одетый, пил на кухне чай. Нетвердым шагом, в халате, она появилась на кухне, ладонью стирая с лица сон.

– Почему ты так рано встал?

Я раздраженно пожал плечами.

– Не мог спать? Что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось.

Она села рядом и обмакнула печенье в мою чашку, потом пососала его. Я не поднимал глаз от чашки. Кусочек от ее печенья плавал на темной поверхности чая «Эрл Грей». Я подвинул к ней чашку и показал на крошки печенья, которые уже почти растворились в чае.

– Тебе это неприятно?

Я кивнул.

Она встала и взяла из ящика чайную ложку. Точным движением выудила из чая кусочек печенья.

– Ты уверен, что все в порядке?

– Проснулся и больше не смог заснуть. Вот и все.

– Обычно ты спишь как дитя.

– Может быть, виновато вчерашнее пиво?

– Пиво? Но мы пили пиво еще до кино!

Я не ответил.

– Тебя правда ничего не беспокоит?

– Я просто не мог уснуть.

Пока она принимала душ, я представил себе ее обнаженное тело, и мне вдруг все показалось бессмысленным, меня заполнила гневная обида. Я открыл окно, выходившее на задний двор, и выплеснул в него чай. А потом долго стоял и смотрел на образовавшуюся лужицу.

В то утро мужчина в светлом плаще пришел в мое кафе-бар. Он подошел к стойке и прочитал вывешенное меню. Я сбоку разглядывал его лицо. Он наклонился над стойкой и громко попросил эспрессо и рюмку коньяку. Я объяснил, что у нас не продается алкогольных напитков. Это кафе-бар. Мы не продаем спиртного. Он настаивал. Ему нужен коньяк или что-нибудь в этом роде. Я не мог оторвать глаз от его светлого плаща. Мортен, Мортен. Это Мортен. Его руки обнимали Хенни на улице, я смотрел на них. Хотел расспросить его о Штатах. Действительно ли он там учится, или это тоже была ложь. У него были точно такие же полные губы, как у Хенни. Он все время раздражающе причмокивал. Коньяк, сказал он громко. Он никак не хотел взять в толк, что я не могу подать ему коньяк. Я засмеялся:

– Ты, видно, давно не был в Норвегии? Где тебя носило?

Он раздраженно помотал головой.

– У нас в Норвегии в кафе-барах не подают коньяка, – объяснил я.

Он склонился над стойкой:

– А ты не можешь сделать исключение?

Его взгляд искал чего-то в моем лице. Потом он рванул дверь, вышел на улицу и скрылся.

Во время перерыва я почувствовал смертельную усталость. Сказал Брите, моей напарнице, что хочу немного пройтись. Глотнуть свежего воздуха. Я чертовски устал, сказал я. – У тебя и правда усталый вид. Конечно пройдись, – сказала она.

На улице мне стало легче. Я тронулся в путь, ноги сами несли меня прочь. Легкость ударила в голову. Казалось, голова вот-вот отделится от шеи и улетит вдаль.

Быстрым шагом я направился к улице Карла Юхана. Свернул налево и, перейдя Эгеторгет, подошел к станции метро «Стуртинг». На метро я проехал одну остановку до Центрального вокзала, а там, следуя от указателя к указателю, дошел до перрона, с которого шли поезда в аэропорт. Я убегал отсюда.

По пути в аэропорт Гардемуен я думал о карте мира, висевшей в детстве у меня в комнате. Мысли о ней преследовали меня. Я видел Африканский континент. Индию. Канаду с Аляской. Закрыв глаза, я представил себе очертания береговой линии Чили. Почему-то мне казалось, что очертания именно этой береговой линии очень важны для меня, в них таилась какая-то тайна.

В Гардемуене я снял со своего счета десять тысяч и купил билет до Лондона, оттуда я полетел дальше, в Венесуэлу.

Эту конечную точку я выбрал совершенно случайно. Выбор цели моего путешествия был похож на детскую игру, когда с закрытыми глазами крутят глобус и, замирая от непонятной тревоги, тычут пальцем в то место, которое для тебя выбрала случайность.

Через два дня я проснулся в номере пансиона в Каракасе. За окном лупил дождь. Вода рекой залила улицу. Вокруг не было ничего, кроме воды. Я вышел на узкую улочку, на которой стоял пансион. Поднял руки над головой, не препятствуя воде течь по рукам на лицо. И тут же меня охватило глубокое чувство покоя. Я опустил руки и оглядел улицу. В окне стояла пожилая дама и смотрела на меня. Ее взгляд словно приклеился к моему лицу. Улыбаясь, я вернулся в пансион.

Я уже решил написать Хенни открытку и сообщить, что никогда не вернусь обратно.