Страницы← предыдущаяследующая →
Официального названия у этого заведения не было, хозяева не сочли необходимым обозначить его как ночной клуб, или маленький отель с уютным баром, или сауну с опытными массажистками, как обычно стыдливо именуют публичные дома, в большом количестве процветающие ныне в Москве. Правда, несколько позже к заведению довольно прочно прилепилось цифровое сочетание «5005» – таков был номер пейджера директора-распорядителя, взятого учредителями с должности главного администратора солидного мюзик-холла. Это был очень элитарный публичный дом, не нуждающийся ни в рекламе, ни в новых клиентах и потому никогда и никак себя не рекламирующий. Было еще нечто, что гарантировало заведению покой и тишину, – местные, окружные и городские власти никогда и ни под каким предлогом не пытались даже переступить его порог или потревожить каким-либо другим образом. Впрочем, заведение, что справедливости ради необходимо отметить, и не давало для этого ни малейшего повода. Никогда. Здесь не бывало пьяных драк, разборок со стрельбой, в этих стенах ни разу не нанесли никому даже легких телесных повреждений и не покусились ни на чье имущество. Более того, когда один клиент в утренней похмельной спешке оставил на тумбочке возле кровати платиновые часы марки «Вашерон Константин» ценой не менее сорока тысяч долларов, ему немедленно с нарочным отправили их в офис, дабы не создавать неудобства отсутствием привычного хронометра на запястье. Это был действительно очень солидный публичный дом для очень солидных клиентов. Собственно, потенциальные клиенты создали и содержали его сами для себя и для того, чтобы при случае угостить нужных людей или прихвастнуть перед менее смекалистыми приятелями. Идея нескольких крупных российских предпринимателей была проста и гениальна, как, впрочем, и все, что они делали в пору своего блистательного взлета на вершины бизнеса. В самом центре столицы, на Пушкинской улице, было выкуплено несколько больших и грязных коммунальных квартир, занимающих два этажа. Добротный европейский ремонт, на который не жалели денег, и приложение талантливых дизайнерских рук в кратчайшие сроки преобразили прокопченные «вороньи слободки» в подобие уютного и почти семейного отеля с баром, небольшим рестораном, отличающимся тем не менее отменной кухней и высококлассным обслуживанием, – на нижнем этаже, и несколькими уютными, отменно декорированными номерами с огромными ванными, мраморными джакузи и прочими сантехническими изысками – на верхнем. Однако главным достижением заведения было изобретение (или повторение где-то опробованного?) вахтового метода работы персонала. Благодаря этому клиенты были гарантированы от любых притязаний случайных подруг, нежелательных встреч с ними на многолюдных сборищах московского бомонда, весьма неразборчивого в вопросах чистоты своих рядов, и далее от того, чтобы случайно выяснить и фривольной беседе с приятелем, что недавняя подружка у них была общей. Если, разумеется, таковым не было пожелание клиентов. Достигался этот весьма устраивающий всех эффект удивительно просто. В больших и малых провинциальных городах России специально обученные люди – «менеджеры по работе с персоналом» отбирали для работы в заведении юных женщин. Это ни в коем случае не были местные проститутки и даже особы, известные легкостью нравов. Напротив, в поле зрения менеджеров попадали благополучные девочки из хороших семей, студентки, сотрудницы приличных фирм, примерные юные жены и молодые матери семейств. Далее все происходило чинно, пристойно и в определенном смысле порядочно по отношению к кандидаткам. По крайней мере, им совершенно откровенно объясняли характер и особенности их будущей работы и, разумеется, сумму гонорара в случае ее успешного выполнения. О санкциях, ожидающих нарушительниц контракта, разговор гоже велся весьма подробно. Главное было в том, что предлагаемая работа была временной – на период отпуска, каникул, поездки в Москву за покупками, сдачи экзаменов в столичный вуз, аспирантуру – вариантов было великое множество, а срок контракта ограничивался двумя-тремя неделями. Гонорар же, напротив, был неправдоподобно высоким. При этом оговаривалось, что по истечении контракта кандидатка не имела права появляться в стенах заведения, выяснять личности его клиентов или искать с ними встречи. Контракт таким образом был строго разовым. Нарушение этой заповеди оговаривалось вместе с прочими санкциями, весьма суровыми и очень убедительными в устах опытных менеджеров. Такова была система. Осталось только добавить, что процент отказов был крайне невелик, большинство же милых провинциальных барышень и юных дам с удовольствием проводили несколько недель в столице, благополучно возвращаясь в родные пенаты с деньгами, заработать которые в любом другом месте было бы просто нереально. Само собой разумеющимся было и то, что большинство путешественниц и отпускниц не склонны были распространяться после о подробностях своей короткой отлучки. Потому информация о заведении практически никогда не выплескивалась на публику.
Однако все рано или поздно проходит в этом мире. Он переменчив и, быть может, потому существует так долго.
Было около трех часов пополудни, когда в баре заведения раздался телефонный звонок. Трубку сняла главный менеджер – выпускница престижного некогда Института народного хозяйства имени Г.В. Плеханова – Анна. Собственно, более и некому было этого сделать: бар был пуст – время клиентов еще не настало, хотя некоторые из них и днем забегали на Пушкинскую – пообедать и обсудить неотложные дела, – заведение, кроме всего прочего, постоянно проверялось на наличие прослушивающей техники – владельцы гарантировали и в этом смысле полную безопасность и конфиденциальность. Бармена за ненадобностью Анна отпустила по своим делам: клиенты если и появлялись днем, то в ресторане; девочки самостоятельно услугами бара не пользовались – здесь все было очень дорого, – и Анна, наслаждаясь редкими минутами тишины и одиночества, разбирала финансовые документы, потягивая минеральную воду с лимоном – она всерьез следила за своим здоровьем и вела совершенно правильный образ жизни, с посещением тренажерного зала, бассейна и теннисного корта. В свои тридцать выглядела совсем юной, впрочем, отчасти это было продиктовано нежеланием слишком уж отличаться от действительно юного персонала, превращаясь, таким образом, в классическую «мадам». Нет, Анна была главным менеджером, и это ее вполне устраивало.
Звонок не удивил и уж тем более не испугал ее: день клонился к закату, кто-то, возможно, решил заранее предупредить о своем приезде.
– Алло-о! – Голос на том конце провода был женским. Мало того, это был очень неприятный голос: высокий, ломкий, с отчетливо звучащими истерическими нотками.
Анна почувствовала смутную тревогу, оттого что голос был женским и незнакомым – посторонние женщины в заведение не звонили никогда. Если только незнакомка не ошиблась номером. Но уже в следующую секунду стало ясно, что ни о какой ошибке не может быть и речи. Неприятный голос, совершенно развязно к тому же, продолжал:
– Это публичный дом? Я правильно попала? Подождите, не вздумайте вешать трубку. Я же знаю ваш номер и адрес, так что сами понимаете…
– Это частный клуб. Впрочем, я вас слушаю. Что вам угодно? – Анна действительно растерялась, хотя была дамой не робкого десятка. Однако такая ситуация складывалась впервые за три года ее работы в заведении. С одной стороны, опасаться особо было нечего – местные власти, в том числе и милиция, были в курсе всего здесь происходящего, по никогда не высказывали ни малейшего неудовольствия, ибо вниманием, лаской и кое-чем более материальным обделены не были. Чья-то ревнивая жена? В этом случае ситуация осложнялась. Дамочку надо было как-то успокоить и нейтрализовать, а уж потом пусть муж принимает адекватные меры. Был еще один вариант – самый паршивый, но поразмыслить о нем Анна не успела – мысль ее, словно подхваченная незнакомкой, прозвучала тут же, и в самом худшем ее варианте.
– Частный клуб? – Женщина визгливо рассмеялась, фальшиво, неестественно, как отрицательная героиня в очень плохом сериале. – Теперь, значит, это так называется. Ну, хорошо, пусть будет – частный клуб. Так вот что, радость моя… Кстати, ты ведь, наверное, Анна? А? Молчишь? Значит, я права. Видишь, я все про ваш – ха-ха – частный клуб знаю. Так вот, Аннушка, вашим частным клубом о-очень заинтересовалась одна о-очень популярная газетка. Думаю, ты догадываешься какая, ты ведь умненькая, образованная девочка – за это тебе и платят столько. Не беспокойся, я-то, конечно, знаю, сколько, но никому не скажу, даже твоим папе с мамой, которые все удивляются, как это тебе посчастливилось устроиться по специальности на такие большие деньги. Пока не скажу. И газетке ничего пока, кроме самых общих фактов, тоже не скажу. Но это все – пока. Понимаешь?
– Я вас поняла. Но что хотите вы? Если денег, то я не уполномочена принимать решения по этому вопросу и мне потребуется время…
– Забудь об этом, Анюта. Денег мне не надо. Пожелай я заработать на вашем борделе, газетчики, а вернее, их хозяин отвалил бы мне любую сумму. Нет, мой вопрос – совершенно в твоей компетенции.
– Что?
– Я буду звонить тебе каждый вечер, а может даже и не каждый, это как получится, и задавать один-единственный вопрос, вернее, называть одно-единственное имя. А ты мне будешь давать один-единственный ответ – да или нет. Есть этот человек у вас или отсутствует. Вот и все. Это ведь совсем не больно, правда?
– Но об этом рано или поздно узнают, и я потеряю работу…
– Это совсем не факт. А если я сейчас рассержусь, ты потеряешь работу немедленно, потому что я позвоню Вадику. Правильно? Он же у вас главный уполномоченный от господ учредителей? И расскажу ему, что это ты ведешь переговоры с газетой и дала мне все ваши координаты, и пароли, и список постоянных членов – он у меня есть, не сомневайся. А потом я позвоню твоим несчастным старичкам: вот им-то точно придется тяжко. А? Профессорская внучка, отличница, ленинская стипендиатка и… мадам в публичном доме. Сумеет мама это пережить? Я слышала, последнее время с сердцем у нее совсем плохо…
– Кто вас интересует?
– О! Значит, мы договорились? Чудненько. Но сразу я тебе не скажу, я буду звонить иногда но вечерам и тогда назову тебе имя. Чао-о, бомбина, sorry!
Короткие гудки ударили в барабанную перепонку. Ревнивая жена. Чья-то ревнивая жена или любовница. Но разве от этого легче? Она озвучила вариант, о котором совсем недавно, долго и без особого толку беседовала Анна с одним из наиболее серьезных и талантливых представителей предпринимательской элиты, одновременно – одним из учредителей заведения. Проблема состояла в следующем – продолжающийся передел гигантских пластов государственной собственности, попутно со всем прочим, порождал страшные коллизии в человеческих отношениях – непримиримыми врагами становились неразлучные друзья и партнеры, предательство стало признаком хорошего тона, звучали выстрелы, комбинировались фальшивые уголовные дела, страницы прессы захлестнули волны компромата. С одной стороны, на них никто уже не обращал внимания, но это утверждение распространялось лишь на обычных людей, которых высокопарно именовали электоратом, однако мнением их всерьез никогда не интересовались. Однако в нужный момент очередной газетный пасквиль вдруг оказывался на нужном державном столе – с плеч летела чья-то чиновничья голова, а из – под ног у тех, кто ставил на эту голову, а вернее на всю фигуру в целом, медленно и неумолимо уплывал очередной гигантский пласт национального достояния. С этой точки зрения, заведение становилось ахиллесовой пятой породившей его команды, и об этом один из ее лидеров откровенно говорил с Анной несколько дней назад. Он вообще благоволил ей и тогда, во время малоприятного разговора, скорее успокаивал, чем путал:
«Я полагаю, что закрывать вас так или иначе придется, но ты не должна беспокоиться по этому поводу – работаешь ты высокопрофессионально, главное – понимаешь и чувствуешь людей. Так что о будущем своем не переживай. Но было бы неплохо, если бы удалось продержаться еще немного. Вы практически не засвечены – и это отчасти твоя заслуга. У меня же сейчас на крючке пара жирных ребят, из новых, их очень надо развеселить здесь по полной программе. Потом – хоть потоп. Ликвидируемся так тихо, что никто и не вспомнит, что существовали в природе. Даже «вороньи слободки» восстановим со всеми их обитателями. – Он живо рассмеялся, представив сцену восстановления «слободок», но глаза за стеклами тонких очков сохранили суровое выражение. – Но – две недели. Слышишь, девочка, мне нужны две недели. Утрой охрану, девочек посади под домашний арест, пусть заказывают все что хотят, по любым каталогам, но никакого общения с внешним миром. Тут еще эта вонючка… – он назвал именно ту газету, на которую ссылалась звонившая женщина, – окончательно легла под… – прозвучало известное имя бывшего его приятеля, ныне – увы! – едва ли не главного конкурента. – Продержись, девочка, ладно? Потом – ничего не пожалею».
Такой состоялся у них разговор. И теперь – этот звонок, неизвестная шантажистка угрожала именно тем, чего опасался патрон. Однако из этой ситуации еще мог отыскаться выход. Дмитрий Рокотов, так звали ее недавнего собеседника, слыл человеком умным и изворотливым: возможно, он без труда нашел бы средства быстро вычислить и заставить замолчать наглую дрянь, которая почти десять минут измывалась над ней, доведя до полного изнеможения. Но было еще одно обстоятельство – и тут Дмитрий был не помощник. Более того, ей и в голову не пришло бы рассказать ему об этом, потому что его изощренный, сильно напоминающий сложную электронную машину ум понять ЭТО не смог бы. Никогда. ЭТО было не логическое построение, а его мозговой компьютер такие вводные не принимал. Не умел.
Речь шла о родителях Анны, ныне пенсионерах, а в прошлом скромных научных работниках, не пожелавших использовать в качестве карьерного трамплина громкое имя и немалые заслуги перед Отечеством одного из ее дедов-академиков. Потому себе они избрали иную, чем у него, область исследований и честно служили науке, во имя ее самой, а не ученых степеней, титулов и регалий. Они были уверены, что после очень тяжелого периода судьба вдруг улыбнулась их маленькой семье, все это время еле-еле выживающей на две скромные пенсии, и Аннушка нашла прекрасную, интересную работу по специальности, к тому же очень высоко оплачиваемую, в солидной коммерческой фирме. Открывшийся обман – права была проклятая незнакомка! – вполне мог стоить им обоим, а особенно маме, жизни.
Красивая, молодая, умная, не теряющая самообладания в критических ситуациях, неизменно ровная в общении с кем бы то ни было, женщина – главный менеджер самого элитарного публичного дома столицы, опустив трубку телефона, сидела в пустом баре своего заведения и впервые за все последние годы, собственно, именно с той поры, как нашла эту работу, не знала, что ей делать дальше. Состояние ее было немного похоже на то, когда окрыленная «красным» дипломом выпускница престижного столичного вуза ринулась на поиски работы, уверенная, что десяток, если не сотня, солидных компаний с радостью воспользуются ее добротными знаниями, цепким умом и бесспорным человеческим обаянием. Ей потребовался месяц суетной бесцельной беготни по разным конторам, чтобы окончательно убедиться: никто нигде ее не ждет. Никто и нигде, кроме двух очень пожилых и, несмотря на это, очень наивных идеалистов в маленькой, давно требующей ремонта квартирке, единственным украшением и богатством которой были книги. Тогда она сидела почти так же, как сейчас, на убогой кухоньке родительского дома и совершенно не понимала, что и как ей делать дальше. Но все же тогда все было несколько иначе, потому что за ее плечами не было последующих трех лет, и она подсознательно все же надеялась если не на справедливость, то на чудо. И чудо произошло, правда, это было какое-то стыдное, ущербное чудо. Теперь надежды на чудо уже не было. Зато было устойчивое ощущение глухого тупика, когда со всех сторон нависают мрачные фасады угрюмых домов, в них не светится ни одно окно, а впереди – близко, почти у самого лица, такая же угрюмая, высокая и беспросветная, глухая стена.
Хлопнула входная дверь бара: возвратился бармен, бросил на ходу что-то легкомысленное и скрылся за стойкой. Там полилась вода: бармен готовился к вечеру, к приему первых гостей, которые появятся – Анна взглянула на часы – о! – уже через полчаса, а может быть, и раньше.
Ей тоже следовало приступить к работе: подготовить прошлые счета постоянных клиентов, разложить их в именные конверты, подняться наверх – проверить девиц в их роскошных будуарах… Да мало ли что еще предстоит сделать, решить, отменить, организовать на бегу, походя, одновременно развлекая первых посетителей легким светским трепом. Сможет ли она работать сегодня? Сможет! Анна решительно тряхнула коротко остриженными светлыми волосами. Сможет, черт возьми! А решение придет само собой, обязательно придет, иначе невозможно. Для начала нужно выяснить, кто из клиентов интересует эту сумасшедшую, а там, возможно, и отыщется правильное решение.
Секьюрити снизу доложил по рации, что прибыла первая машина с хорошо известным номером: постоянный и довольно симпатичный клиент вошел в подъезд…Анна поспешила встретить его у двери. «Все, вечер начался, – как могла, бодро сказала она себе, пытаясь хотя бы на время вернуть обычное состояние души, но, продолжая фразу, эхом откликнулось ее сознание: – И значит, уже сегодня она может позвонить и потребовать информацию. Уже сегодня, более того – уже сейчас…»
Этим утром она проснулась в самом дурном расположении духа. Ярко светило солнце, и день занимался явно приветливый: яркий, прозрачный, пронизанный запахом свежей травы, рано распустившейся сирени, кусты которой заглядывали в большое окно спальни, звонким восторженным гомоном птиц. От всего этого, однако, стало только хуже. Странно, как быстро и разительно переменилось все в ее жизни. Еще недавно совсем, какой-нибудь месяц тому назад, вместе с нею непременно просыпалось и ее счастье. По крайней мере, ощущение было именно таким – она открывала глаза и, еще не поняв толком, что проснулась, что наступил новый день, не вспомнив, что было накануне, и не сообразив, что ожидает ее впереди, испытывала острое, почти физически ощутимое счастье или по меньшей мере радость, просто оттого, что она, Лена Егорова, девица шестнадцати лет от роду, проснулась. Общая большая радость распадалась на радости и приятности поменьше и совсем крохотные, наподобие радужных теплых брызг, сверкающих на солнце, даже если день оказывался вовсе не солнечным.
Теперь все было не так. Все изменилось, причем в самую худшую сторону. Да, проснулась она, и день приветливо улыбается ей в распахнутое окно, но только очень коварная и обманчивая она, эта улыбка, потому что день этот не принесет ей ничего хорошего. А почти наверняка добавит еще пригоршню горя к тому безмерному, страшному, мучительному, что и так переполняет до краев и терзает нещадно ее маленькую душу. Да, все изменилось теперь.
В ее короткой жизни вообще многое уже успело поменяться. Перемены эти были самые серьезные, преображающие не что-то там отдельно взятое, а всю жизнь, целиком, решительно и самым чудным образом. По это всегда были перемены к лучшему.
Надо сказать, что Лена, будучи совсем еще маленькой девочкой, всегда очень хорошо знала, почему происходят перемены в ее жизни, и перемены эти замечала и чувствовала очень остро. Правильнее, впрочем, будет сказать не «почему происходят», а «от кого исходят». В том смысле, что все перемены в короткой Лениной жизни всегда были связаны с одним-единственным человеком. Человек этот был ее отцом. И поскольку перемены, как было уже сказано, всегда преображали жизнь Лены только к лучшему, отца она любила безумно. Впрочем, так думала она, будучи совсем маленькой девочкой, в том возрасте, когда обязательный как корь детский эгоизм достигал своего пика. Позже, когда он неизбежно, как любое временное явление, пошел на убыль, она даже устыдилась этого, почувствовав себя виноватой перед отцом за свою невольную, бессознательную меркантильность. И от этого любовь ее еще более возросла. Теперь она до краев заполняла ее душу, заслоняя собой все прочие чувства, коих в душе Лены Егоровой умещалось немало. Но все они были как-то во-вторых. Во-первых было чувство огромной, нежной, беззаветной любви к отцу.
Лена Егорова росла очень чувствительным человечком, остро переживающим то, что другие дети, как правило, вообще не замечают. Потому так памятны были ей происходящие доселе перемены.
Она родилась в семье очень бедной, влачившей почти нищенское существование, и слишком рано с точки зрения законов развития человеческой, и детской в том числе, психики осознала этот плачевный факт. Противоестественно рано. Более того, осознание это заставило ее не по-детски остро ощутить неполноценность своей семьи, а значит, и свою собственную и от этого жестоко страдать. Определенно, Лена была не совсем обычным ребенком.
Родители ее были в ту пору очень молоды. Лена родилась, когда они еще учились на пятом курсе в одном институте, на одном факультете и даже в одной группе. Семейный бюджет, таким образом, складывался из двух стипендий и составлял в сумме всего восемьдесят рублей. Шел год одна тысяча девятьсот восемьдесят второй – сумма по тем временам была катастрофически мала. При этом оба ее родителя были отнюдь не сироты и нельзя сказать, что бабушки и дедушки Лены были людьми неимущими или монстрами, отвернувшимися от собственного потомства. Не возражали обе семьи и против раннего брака своих отпрысков, которые, познакомившись на первом курсе, к окончанию третьего отправились под венец. Просто обстоятельства сложились таким несчастливым для молодой семьи образом, что родители обоих супругов оказались людьми исповедующими одни и те же принципы. Суть этих принципов заключалась в том, что человек, решивший создать семью, стало быть, достаточно созрел для того, а посему обязан эту семью содержать. Сами они прожили почти одинаковые жизни, что было в общем-то и немудрено в стране, обожавшей всех строить по ранжиру и росту и превыше всех прочих достижений общественного строительства почитавшей равенство. Посему старшее поколение одинаково рано было лишено родительской опеки и выживало самостоятельно осваивая целинные земли и неся вахту в далеких северных гарнизонах. Достаток приходил постепенно, был напрямую связан с ростом по службе (слово «карьера» в ту пору было скорее ругательным и вряд ли уместным), посему к каждому новому его проявлению – будь то новая квартира, автомобиль, кухонный гарнитур или цветной телевизор – относились трепетно, как к чему-то данному единожды и на всю жизнь. Причем и не данному вовсе, а заработанному тяжким, изнурительным трудом.
Та же ситуация складывалась и с денежными накоплениями – их хранили на сберкнижках, скрупулезно подсчитывали набегающие проценты и думать не смели воспользоваться хотя бы рублем. Посему мысль поделиться чем-либо из накопленного за годы жизни и, по существу, определяющего степень общественного признания семьи и положение ее в социуме, даже не приходила родителям обоих супругов в голову. В то же время существовали устойчивые традиции, соблюдение или нарушение которых тоже говорило о местоположении «ячейки» на социальной лестнице. Следуя им и не желая принижать свой общественно-значимый уровень, родители «сбросились» и приобрели молодым однокомнатную квартиру в новом, отдаленном, но довольно престижном районе Москвы. Один из отцов, ожидая очереди на новенькие «Жигули», счел для себя возможным распрощаться со старым «Москвичом». Передано и куплено было также кое-что из мебели, посуды и электроники – на этом программа обеспечения молодого поколения была выполнена. Разумеется, сердобольные матери периодически подбрасывали молодой жене банку домашнего варенья или маринованных огурчиков, делились свежеиспеченными пирогами или раздобытой по случаю колбасой «салями». Отцы же предпочитали исподволь сунуть молодому супругу десятку-другую с премии или какой-нибудь халтурки, но все это было от случая к случаю. Стабильный же доход молодых равнялся восьмидесяти рублям, и это было все, на что они могли твердо рассчитывать. При условии, разумеется, что успеваемость их будет соответствующей – иначе был риск лишиться и этого.
Рождение Лены мало что изменило в их жизни в положительную сторону. Нищета озлобляла и отупляла, и не было сил даже радоваться родительскому счастью. Зато проблемы умножились многократно.
Отец, поразительно, неправдоподобно худой даже для очень молодого мужчины, напоминавший скорее мальчика-подростка, быстро стал нервным, истерически реагирующим на любое замечание, в институте стали замечать резкие перепады в его настроении: порой он совершенно беспричинно дерзил, порой – становился замкнутым и не желал вступать в общение, если этого не требовала необходимость. Он много работал, перебиваясь не только традиционными студенческими заработками – разгрузкой вагонов и машин, но и применяя свои профессиональные знания – пытался писать только входившие в оборот компьютерные программы, занимался починкой компьютеров же, а заодно и любой другой электронной техники. Это приносило некоторые деньги, но заработки были непостоянными и, кроме того, он имел вредное, с точки зрения жены, обыкновение на первые же свободные копейки накупать специальных книг по электронике и кибернетике (это было еще хоть как-то объяснимо!), но он к тому же увлекался еще и философией – и появление на книжных полках в нищем доме антикварных томиков Бердяева приводило, как правило, к большому скандалу со слезами, криками и взаимными упреками.
С матерью Лены все обстояло еще хуже. Она выросла в очень простой и очень бедной семье, к тому же не в Москве, а в маленьком подмосковном городишке, почти селении. С рождения была удивительно некрасива и относительно рано поняла, что единственным возможным для нее способом как-то устроиться в жизни может стать получение приличного образования. С той поры все свои силы и устремления она направила на учебу и, не будучи от природы наделена ни талантом, ни даже просто способностью на лету схватывать знания, грызла гранит науки, уповая лишь на собственное усердие и волю. В том преуспела. Школу она окончила с золотой медалью, в институт, специально избрав не очень престижный вуз, чтобы поступить уж наверняка, естественно поступила с первого раза и все годы училась на «отлично», постигая науки по-прежнему посредством упорного сидения и зубрежки. Сложившаяся и укоренившаяся с годами привычка педантично штудировать учебный материал, часами высиживая за написанием конспектов и постоянно следя за тем, чтобы не выбиться из построенного ею же самой графика освоения наук, привнесла серьезные изменения и в ее характер. Она стала сухой, педантичной, с изрядной долей занудства, скрупулезно соблюдающей псе правила и инструкции, кем и когда б они ни были составлены, к этому добавился ощутимый авторитаризм, базирующийся на принципе: «Я это знаю наверняка, и, стало быть, все должны поступать именно так, и никак иначе». Замужество только утвердило ее в правоте своих жизненных устоев и принципов, и с первых же дней совместной жизни она повела самую решительную борьбу за приведение характера, привычек и всего образа жизни мужа в соответствие с ними. Сопротивление подавлялось немедленно и жестоко, с использованием всех имеющихся в арсенале средств, начиная от изгнания на лестничную площадку и заканчивая изъятием всей скудной наличности, а заодно водительского удостоверения, студенческого билета и паспорта. Все это сопровождалось криком, слезами, драками, запиранием в ванной или на кухне с угрозами немедленно вскрыть вены или выброситься в окно. Зато она безропотно терпела их вечную нищету, не требовала нарядов, полагая, что не они украшают порядочную женщину, и вообще, в части материальных благ, включая пищу, которую они потребляли, была крайне неприхотлива.
При всем этом Лену они любили, каждый, разумеется, по-своему. Мать видела первейшей и наиглавнейшей своей целью приучить девочку, уже с первых дней своего существования, жить правильно – режим месячной Елене, таким образом, был определен самый жесткий и соблюдался неукоснительно. Отец дочь боготворил, как величайшее чудо мироздания, и начал с первых же дней работать над развитием ее интеллекта – подолгу разговаривал с младенцем, читал ей какие-то весьма заумные сказки с философской подоплекой, много и с удовольствием, когда позволяло время, гулял.
Однако любовь любовью, но отсутствие денег ощущалось все сильнее. Бывали дни, когда еды в доме не было вовсе. Тогда отец ехал на Кузнецкий моет продавать свои книги, благо самая читающая нация в мире испытывала серьезные проблемы в удовлетворении своих интеллектуальных потребностей. Для него это было равносильно потере пальца или даже целой руки, но делать было нечего.
Однажды мать несла ее на руках в районную поликлинику несколько кварталов под проливным дождем, потому что старенький «Москвич» на ту пору был в очередной раз сломан, а пяти копеек на метро или автобус у нее не было. Безбилетный же проезд противоречил ее незыблемым жизненным принципам.
Отцу приходилось, порой в самом прямом смысле этого слова, рисковать жизнью. Отправившись собирать початки на кукурузное поле, подступавшее тогда прямо к стройным кварталам нового микрорайона, он чуть не погиб, потому что из высоких зарослей кукурузы на него неожиданно выскочил огромный кабан-секач, неведомо как забредший на самую окраину мегаполиса. В другой раз ему раздробили череп двое ночных пассажиров, не пожелавших расплачиваться с худосочным «чайником», подвозившим их из центра на дальнюю окраину. Вообще дареный «Москвич» в качестве основного кормильца явно не состоялся – он чаще стоял в ремонте, чем ездил, и требовал на свое содержание и обслуживание нереальные для бюджета семьи суммы.
Лену одевали в ползунки, а позже – колготки и платьица, курточки, шубки и шапочки, собранные сердобольными дальними родственниками, подросшие дети которых давно уже щеголяли в джинсах. Надо ли говорить о том, какого качества были эти вещи. Парадоксально и почти невероятно, но Лена их помнила. Более того, она хорошо помнила, как ненавидела и стеснялась этих обносков, и от этого, а не от замкнутости характера, как говорили взрослые, росла девочкой нелюдимой, сторонящейся сверстников и всем праздникам на свете предпочитающей возможность, забившись в пыльный полумрак своего уголка, отгороженного от общей комнаты книжной полкой, читать, читать и читать – все подряд, что попадалось под руку. А стараниями отца под руку попадалось многое.
А потом начались перемены…
Мадам Люси Сент-Клу – хозяйка одного из самых знаменитых парижских салонов красоты, наконец-то после долгих уговоров двух настойчивых русских все же дала согласие на открытие элитного косметического и парикмахерского салона, носящего ее прославленное имя, в русской столице – Москве.
72-летняя Люси, как запросто, по-семейному, но с неизменным почтением звал ее весь высший свет Парижа, могла позволить себе капризничать сколько душе угодно – она была не просто знаменитой в прошлом парикмахершей и хозяйкой самого блестящего парижского салона. Она была живой легендой Парижа, подругой великой Коко Шанель и бессменной ее парикмахершей последние, перед смертью, годы. Одним взмахом ножниц или обычной расчески она преображала самые знаменитые головы Европы и Америки, рождая новые течения в своем деле и ниспровергая традиции; с ней советовались Кристиан Диор и Ив Сен-Лоран; ее произведения украшали царственные головы принцесс крови, шествующих под венец; к ней из своего райского заточения на личном самолете прилетала на пару-тройку часов грустная Жаклин – привести в порядок свою восхитительную голову и чувства. Словом, Люси могла себе позволить куражиться, да и сомнения ее относительно целесообразности прихода в Россию имели веские основания. Однако напор русских, желавших во что бы то ни стало иметь у себя островок парижского шика, оказался сильнее. Дело сделалось быстро, и не прошло года, как в тихом уютном московском переулке распахнул двери роскошный салон. Впервые переступив порог своего нового детища, Люси, прибывшая на открытие из Парижа, не смогла сдержать громкого возгласа, в котором смешались и удивление, и восхищение, и даже зависть. Размах дизайнерских фантазий, не ограниченных пространством и средствами, сотворил нечто потрясающее. Слегка утратившие с возрастом синеву, бездонные глаза Люси, хранящие при том завидную зоркость и проницательность, тщетно скользили по причудливым лабиринтам салона, отыскивая хоть что-нибудь, к чему можно было бы с некоторым основанием придраться и сказать «фи». Увы! Люси вынуждена была прошептать «C'est magnifique!», а позже громко повторить то же перед десятком телевизионных камер и множеством диктофонов, тянущихся к ее царственному лицу из плотного кольца журналистов, дождавшихся выхода легендарной парикмахерши. И в этом не было ни капли лукавства во имя высоких рекламных интересов. Ибо невозможный и противоестественный по всем классическим канонам союз азиатской роскоши и авангардного европейского дизайна неожиданно подарил миру дитя экзотическое, странное, но прелестное и, уж по крайней мере, никого не оставляющее равнодушным.
С той поры минуло совсем немного времени. Московский салон благополучно функционировал в тихом зеленом переулке старого города, не утруждая себя шумными рекламными кампаниями. Случайные люди были не просто не слишком желательны.
Чаще всего они становились персонами «Non grata», ибо постоянные и наиболее уважаемые клиенты салона, недостатка в которых не было, публичности, в этой части своего времяпрепровождения, избегали.
Однако вовсе избежать появления «людей с улицы» конечно же не удавалось – заведение было открытым, а слава о нем, даже при полном отсутствии рекламы, все же просачивалась в разные слои московского общества, посему солидные и неприметные одновременно стеклянные двери, случалось, штурмовали женщины неясной социальной принадлежности.
Именно такой была новая посетительница, только что переступившая порог благоухающего изысканными ароматами, сияющего холла и сейчас решительно, но несколько нервно направлявшаяся к стойке рецепции. Инга – дежурный администратор, поднявшись из высокого вращающегося кресла, встречала ее ослепительной, но отнюдь не дежурной улыбкой – таков был стиль салона, и ему следовали неукоснительно.
Женщина была молода, даже слой неумело наложенной и совершенно неуместной косметики не мог скрыть юного лица с чистой, не тронутой еще морщинками кожей и большими неестественно зелеными глазами. «Контактные линзы, к тому же не очень удачно подобранные – слишком ярки», – профессионально констатировала Инга, приветливо обращаясь к гостье:
– Добрый день. Могу я чем-нибудь вам помочь?
– Да. Я не знаю… Моя подруга рекомендовала мне вас… Мне нужна косметичка, и я хочу попасть к девушке, которую зовут Вера. Моя подруга осталась довольна.
Голос женщины оказался на удивление неприятным – высоким и каким-то ломким, она и говорила так – нервно, то и дело озираясь по сторонам, словно высматривая кого-то и опасаясь этой встречи. А быть может, просто разглядывая роскошное убранство холла. Кроме того, Ингу резануло по ушам простецкое – «косметичка», у них принято было говорить: «косметолог». Женщина явно нервничала, но в то же время в ломком голосе ее отчетливо звучали капризные нотки, из тех, что в любой момент легко становятся откровенно истерическими. И говорила она, при всей очевидной неуверенности, требовательно и с некоторым даже налетом плохо скрытого нахальства.
Нет, ни к одной из категорий постоянных клиентов салона отнести ее было невозможно, зато она хорошо укладывалась в классификацию, разработанную Ингой самостоятельно и отчетливо отразившую иронический склад ее ума. Классификация была чисто женской и базировалась при этом на тезисе, что все дамы от рождения принадлежат, вопреки всяким дарвиновским премудростям, к семейству кошачьих. В этой связи всех женщин Инга делила на львиц, кисок и кошек помойных.
Львицы, естественно, были немногочисленны. Их отличала царственная лень и отрешенность от всего суетного, они были идеально любезны и даже улыбчивы, но при всем этом в упор не видели никого, кроме тех особей, которые занимали их божественное внимание всерьез. Они смотрели даже ласково, но как бы сквозь собеседника и практически никогда его не слушали, занятые своими державными мыслями. Они были роскошны и без меры щедры. Неспешны и невозмутимы. Различные мелочи, отравляющие жизнь простым смертным, эти просто не замечали. Инга хранила в памяти эпизод, отлично иллюстрирующий все предыдущие наблюдения. Подавая яркий и въедливый морковный сок одной из львиц, официантка неловко наклонила поднос, и все содержимое фужера немедленно выплеснулось на умопомрачительный во всех отношениях, включая материальную составляющую, костюм клиентки. Паника охватила всех, начиная от директрисы салона и заканчивая крепким секьюрити у входа. Судьба официантки, разумеется, была предрешена, причем уже в тот момент, когда поднос в ее руках только начал предательски клониться. Однако клиентка продолжала безмятежно и приветливо улыбаться и даже смеялась – похоже было, что случившееся ее по-настоящему забавляет. Она долго и совершенно искренне всех успокаивала, а закончив процедуры, отказалась и от предложенной химчистки, и от компенсации стоимости костюма, настояла на том, чтобы полностью расплатиться за оказанные услуги, и очень настойчиво просила никоим образом не наказывать несчастную официантку. Разумеется, ей ни в чем не могло быть отказа – официантка сохранила работу и, исполненная чувства благодарности, в следующий визит Львицы встречала ее в холле с огромным роскошным букетом орхидей. «Боже, какая прелесть, – совершенно искренне обрадовалась красавица, принимая букет, – но по какому поводу? У меня – не день рождения и даже не именины. Это точно предназначено мне?» Ей стали объяснять, за что цветы, и бормотать какие-то слова признательности. «Да, да, помню конечно. Он теперь такой смешной (она имела в виду свой загубленный костюм), похож на картину абстракциониста… Так это были вы?..» В то же время Инга хорошо понимала и далее, скорее, чувствовала на инстинктивном уровне: горе тому, кто сумеет всерьез вывести Львицу из себя – пощады не будет, а кара будет страшной.
Киски были существами низшего порядка, поэтому их насчитывалось много больше. Это были хорошенькие, порой красивые существа, ласковые до приторности, изнеженные, кокетливые, однако и капризные – стоило лишь слегка погладить их против шерстки или не выдать положенного в точно определенное время. Тогда киски дулись, сначала жалобно, а потом возмущенно попискивали, выпускали коготки. Однако, получив желаемое, быстро успокаивались, забывали обиду и вновь мурлыкали с прежней беззаботностью. Киски были расчетливы, не жалея денег на себя, они обычно крайне неохотно давали чаевые, предпочитая расцеловать мастера в обе щеки, назвать «солнышком, лапонькой и зайчиком», подарить на крайний случай размякшую в сумке шоколадку или передарить не пришедшиеся по вкусу дареные духи. Киски были исподволь завистливы, они тихонечко разглядывали окружающих и, паче чаяния, заметив кого-то их превосходящего, на некоторое время впадали в крайне дурное расположение духа, однако, быстро оправившись, отводили душу, шепотком обсуждая обнаружившиеся недостатки данной персоны или с ходу придумывая таковые. Киски, как правило, были чьи-то жены или любовницы, причем всем своим благополучием обязанные мужчине. Посему отличительной их чертой были частые звонки своему повелителю и долгое умильное воркование. Потом про «зайчика» можно было поведать кучу гадких подробностей косметологу, массажисту или парикмахерше, но – шепот ком, делая круглые глаза и рассчитывая на сочувствие.
Что же касается помойных кошек, то это были существа наглые, агрессивные, но по – своему неглупые. Оттого, оказавшись в обществе, явно превосходящем их уровень, они сразу и остро чувствовали это и немедленно принимались доказывать себе и всем окружающим, что это ни в коем случае не так. Правда, доказывали они сообразно собственным представлениям о том, что такое хорошо, а что такое плохо. Они были шумны, вызывающи, чрезмерно требовательны к персоналу, который называли исключительно на «ты». Они стремились одеться роскошно или, по крайней мере, дорого, а потому в тренажерный зал приходили в тяжелых бриллиантовых колье и с яркой, вызывающей косметикой на лицах. Они стремились привлечь к себе внимание всех и потому говорили слишком громко, часто звонили по своим мобильным телефонам и вели бесконечные разговоры, непременно упоминая самых знаменитых людей и самые престижные места, подробно рассказывали, как устроены их роскошные квартиры и виллы и какую очередную драгоценность принес им сегодня в постель вместе с чашкой утреннего кофе муж или постоянный «бой-френд». Вся эта шумиха и суета легко укладывались в одну-единственную фразу: «Смотрите, мы же ничем не хуже вас!», но помойные кошки этой фразы никогда бы не произнесли вслух, если даже подобная мысль и пришла им в голову, а потому шумно и беспардонно завоевывали себе место в бомонде как умели.
Впрочем, были они довольно щедры, но и это проистекало из желания быть не хуже других.
По этой классификации новую посетительницу следовало бы отнести к категории кошек помойных – она говорила вызывающе громко, постоянно оглядывалась по сторонам; на стойку рецепции к тому же были демонстративно выложены изящный и дорогой, последней модели, мобильный телефон и связка ключей, явно автомобильных.
Пальцы женщины были унизаны очень дорогими кольцами знаменитых ювелирных фирм, запястья украшали несколько массивных браслетов и усыпанные мелкой алмазной россыпью классические часы «Картье», стоимость которых не составляла для Инги секрета. Одета вновь прибывшая была также дорого и стандартно, без малейшего намека на индивидуальный стиль – плотно обтягивающие худощавые бедра белые бриджи-стрейч, тонкий трикотажный топ от «Гуччи» со сложно переплетенными асимметричными бретельками, на ногах босоножки «Полини», сумка и солнцезащитные очки от «Шанель». Сотни похожих на эту как две капли воды девиц днем, с фанатизмом кладоискателей, совершают планомерные обходы и объезды московских бутиков, а вечером спешат навстречу приключениям в ночные бары и казино, модные рестораны и полузакрытые богемные клубы. Там проводят они время до утра, чтобы уже на следующий день начать все сначала.
Впрочем, фигура у девицы была недурна, в том смысле, что была она очень худой, почти истощенной и по-детски угловатой. Теперь это было модно. И Инга даже на минуту усомнилась: не начинающая ли модель, раздобыв денег, заглянула к ним, с тем чтобы окончательно отшлифовать свою внешность. Но тут же эта мысль сразу же была отброшена: Инга вспомнила, какой неровной, спотыкающейся походкой шла женщина к стойке рецепции. Модели так не ходят, даже начинающие.
– Что ж, все складывается замечательно. Завтра как раз, между одиннадцатью и тринадцатью часами, Вера свободна, записываю вас к ней. Если я правильно поняла, вас устраивает это время?
– Время? Да, я могу в одиннадцать.
– Простите, мне нужно будет указать вашу фамилию, имя и контактный телефон.
– Хорошо, пишите: Ангелина Разумовская.
– Какая красивая фамилия. Вы из тех Разумовских? – в меру восторженно и совершенно натурально поинтересовалась Инга. А про себя безапелляционно решила: все вранье – и имя, и фамилия. Впрочем, кошки помойные часто назывались не своими именами, как правило, лишь для того, чтобы произвести лучшее впечатление. Эта была не исключение.
– Да, конечно. Других Разумовских в России нет, если только самозванцы. – Она продиктовала телефон, очевидно мобильный, но это правилами салона не возбранялось. В конце концов, личность клиента не имела такого уж значения, гораздо важнее была его платежеспособность.
– Вам позвонить, чтобы напомнить о нас?
– Нет. У меня хорошая память.
Она уже собиралась уходить, когда Инга все же решила поинтересоваться:
– Простите, госпожа Разумовская, как зовут вашу подругу, рекомендовавшую вам салон, мы должны будем поблагодарить ее за нового клиента…
– Зачем? Я сама ее поблагодарю, если останусь довольна. Вы меня поняли?
Разумовская резко отвернулась от стойки и, нервно вздернув на плечо сумку, ломаной походкой быстро направилась к двери. Ни о каком прощании речи, разумеется, не шло, она просто толкнула перед собой стеклянную плоскость и скрылась в жарком мареве раскаленного июльского дня – столбик термометра в Москве поднялся сегодня до 30 градусов по Цельсию.
В салоне были бы очень сильно удивлены, случись кому проследить дальнейший путь новой клиентки, после того как за ней мягко затворилась тяжелая стеклянная дверь. Особенно, пожалуй, удивлена была бы Инга. Ибо по ее классической, «женской» классификации помойные кошки непременно и очень упорно стремились поставить свои машины в самой непосредственной близости от крыльца салона. Справедливости ради следует отметить, что машины у них, как правило, были отличные – престижных марок v весьма дорогие. В этом, собственно, и крылась причина такого упорства при парковке – вероятность быть замеченной садящейся в престижную иномарку или выходящей из нее на этом пятачке возрастала многократно. Ангелина Разумовская из салона ушла пешком, швырнув связку автомобильных ключей на самое дно сумки. Она долго петляла раскаленными улицами и переулками, неловко, как на шарнирах, переставляя свои стройные ноги, обутые в босоножки на высоченном каблуке, и доковыляв таким образом до огромного Хаммеровского центра, на стоянке которого ее дожидалась изрядно потрепанная «Волга» с шашечками на крыше. Салон машины напоминал духовку, раскаленную в ожидании какого-нибудь кулинарного творения, роль которого за неимением лучшего исполнял водитель – плотный, коренастый парень с копной нечесаных длинных волос. Ангелину он встретил глухим недовольным ворчанием, но она просто не обратила на него внимания. Плюхнувшись на заднее сиденье машины и с удовольствием вытянув утомленные ноги, юная дама коротко скомандовала: «На Тверскую».
Началом перемен послужило непонятное Лене, но очень, по ее разумению, красивое слово – кооператив. Что оно означает, Лена поняла несколько позже, а пока слово казалось ей каким-то сказочным, волшебным именем, вроде могучих Кариатид, загадочных Титанов и доброго волшебника Гудвина. Кооператив представлялся ей почему-то существом одушевленным, могущественным и щедрым. Хорош он был уже потому, что впервые упомянул его отец. Услышав незнакомое слово, Лена вся обратилась в слух и… стала невольной свидетельницей страшного скандала, сильно напугавшего ее, несмотря на привычку к частым бурным перепалкам родителей. Этот скандал был много серьезней обычной перепалки, поскольку речь шла, ни много ни мало, о судьбе их семьи. Это Лена поняла сразу, несмотря на нежный возраст. Много позже, когда сознанию ее стали доступны сложные коллизии «взрослой» жизни и, в частности, жизни ее родителей, ей открылось еще одно обстоятельство, определившее такой накал страстей в тот далекий и отнюдь не мирный семейный вечер. Можно даже с некоторым пафосом заметить, что тогда впервые в рамках одной семьи сошлись в смертельной схватке две идеологии: старая – советская, социалистическая, основанная на пресловутом равенстве неимущих рабов, и новая – жестокая и беспощадная, нарождающаяся на свет в крови, муках и грязи, как нежеланный ребенок, производимый нищей бродяжкой у обочины пыльной дороги, идеология предпринимательства, казавшаяся растоптанной и загубленной в России навек фанатичными строителями нового мира в далеком 1917-м. Это тоже было бы вполне обоснованное сравнение и верное по существу, но Лена знала и другое, лично для нее более существенное. Ценой победы тогда было главенство в семье, главенство бесспорное, непоколебимое и вечное, до конца жизни или, по крайней мере, совместного их проживания.
Однако все это поняла Лена много позже. Тогда же она просто сжалась в комочек за своей книжной загородкой и с ужасом слушала истерические крики родителей. Отец объявил, что создает кооператив и уходит в него вместе с несколькими коллегами – такими же, как он, младшими научными сотрудниками, прозябающими в одной из бесчисленных лабораторий одного из бесчисленных научно-исследовательских институтов. Лене почудилось, что отец с друзьями уходит в какое-то опасное дальнее плавание и становится теперь не «нищим инженеришкой», как часто называла его мать, а гордым и могучим конквистадором – грозой и хозяином морей. Мать же исступленно возражала против этого решения и кричала, что он тем самым губит не только свою карьеру, но и ее, только начавшую более или менее складываться, а в целом – честь и достоинство семьи. Под взлетом своей карьеры мать подразумевала недавнее ее вступление кандидатом в члены КПСС. Этого добивалась она долго и мучительно, не пропуская ни одного субботника, добросовестно перебирая гнилую картошку на овощных базах, исполняя любые поручения комитета ВЛКСМ, в члены которого ее недавно избрали. Этот день в семье был праздничным, мать даже раскошелилась на торт для своих новых комсомольских товарищей, а оставшиеся нетронутыми на комсомольской пирушке куски принесла домой, чтобы ее счастье могла с ней разделить и оценить в полной мере маленькая дочь. Все перипетии материнской борьбы за место в номенклатурных рядах Лене, несмотря на возраст, были хорошо известны, потому что в отсутствие других слушателей (отец большее время был занят добыванием денег, а если и был дома, разговоров на партийно-комсомольские темы упорно избегал, за что многократно был обозван «диссидентом» и «антисоветчиком») мать подробно излагала ей все детали своей мужественной борьбы за право быть в рядах передового отряда, сетуя при этом на бесконечные интриги конкурентов, наветы и даже анонимки, подлое проникновение в строгую многолетнюю очередь, за партийными билетами чьих-то ставленников и просто жалких подхалимов, отсутствие у некоторых, избранных на высокие партийные посты, товарищей должной принципиальности и прочая, прочая, прочая… что возмущало и ввергало в пучину яростных страстей ее правильную, жаждущую всеобщей справедливости и наступления светлой эры коммунизма, душу. Отец однажды проводил вечер дома, занятый починкой телевизора, и посему вынужден был краем уха слушать бурное словоизлияние жены, живописующей очередной виток номенклатурных интриг. Он вдруг оторвался от работы и неожиданно обратился к жене с вопросом:
– Хочешь анекдот?
– Ну, давай, – осторожно согласилась она, ожидая непременно какого-нибудь подвоха, – только помни: здесь присутствует ребенок.
– Ну, разумеется, это вполне приличный анекдот. Так вот, один мужик долгое время заходил в общественный туалет, расположенный в центре города. И каждый раз встречал там одну и ту же пожилую женщину-уборщицу. Они почти подружились и обязательно обменивались репликами о погоде, здоровье, членах семьи, как вдруг женщина куда-то исчезла. Прошло несколько лет, и, находясь, на отдаленной окраине, он снова захотел в туалет и забежал в какой-то грязноватый, плохонький… В уборщице, которая хмуро размазывала грязь на полу истлевшей тряпкой, он вдруг с удивлением узнал ту самую пожилую женщину. «Это вы? Какими судьбами здесь?» – удивился мужик. «Интриги», – коротко и скорбно отвечала ему старушка.
– И что дальше? – без тени улыбки поинтересовалась мать.
– Все. Можно смеяться.
– Нельзя. Глупейший анекдот. Не понимаю, к чему это ты его вспомнил. Впрочем, это твой стиль – всё всегда не ко времени и не по делу.
– Ага, – сказал отец и больше уже не промолвил ни слова.
В силу всех этих обстоятельств Лена хорошо поняла, что имеет в виду мать, говоря о наметившемся росте своей карьеры. Поняла и смысл заявления о позоре и бесчестии семьи. Мать часто говорила ей, что они принадлежат к научной интеллигенции, а это в их стране очень почетно, посему временные трудности с деньгами не следует принимать всерьез и думать Лене надо не о новой игрушке или пальтишке, а о том, чтобы хорошо учиться и продолжить славное дело родителей, стать ученым, сделать какое-нибудь выдающееся открытие – тогда папа с мамой смогут гордиться ею. Теперь же, судя по заявлению отца, он намеревался покинуть эти самые славные ряды, чтобы стать кооператором. Слово это мать произносила с таким презрением, на которое только была способна, а способна в этой части она была на многое, так что слова, казалось, раскаленной пеной закипают у нее на губах, а глаза полнятся злыми бессильными слезами. Кроме того, она постоянно повторяла, что не вынесет позора, когда муж и отец ее ребенка начнет торговать тухлыми пирожками. Отец некоторое время пытался докричаться до ее сознания, и из его увещеваний Лена поняла, что никаких пирожков, тем более тухлых, он продавать не собирается. Тогда же ей приоткрылось и значение таинственного слова – «кооператив». Выходило так, что отец и его товарищи собирались и впредь заниматься тем, чем занимались всю жизнь, – писать компьютерные программы, чинить чужие компьютеры, а теперь еще и делать свои. Только работать они при этом будут не в институте, а в этом самом загадочном «кооперативе». Романтики, конечно, поубавилось, но зато наступило четкое понимание и, как ни странно это было в ее возрасте, абсолютное согласие с решением отца. Именно тогда, притаившись в полутемном и пыльном своем укрытии, Лена сделала первый жизненный выбор. И не ошиблась.
Скандал бушевал еще долго. Мать несколько раз бросалась в драку, начинала швырять вещи отца в его старенький студенческий еще рюкзак с твердым намерением выбросить его в окно, звонила обеим бабушкам и истерически рыдала в трубку – словом, далее все развивалось по хорошо известному Лене сценарию. И в соответствии с этим сценарием все в конце концов закончилось. Отец уехал ночевать к кому-то из друзей, мать долго гремела тарелками на кухне и громко выкрикивала всякие оскорбительные слова в его адрес, словно кто-то, кроме Лены, мог ее услышать. Потом наступила ночь, и мать, не забыв затолкать в Лену отвратительно невкусный ужин и проверить выученные ею стихи – каждый день независимо от школьной программы Лена обязана была учить наизусть одно стихотворение кого-нибудь из классиков, – забылась тяжелым тревожным сном. Во сне она жалобно вскрикивала и тяжело стонала. Наверное, ей снились тухлые пирожки, которыми ее неудачник-муж торгует на привокзальной площади, нанизывая их на погнутую сальную алюминиевую вилку. Но каким бы страшным ни был ее сон, в итоге он оказался вестником нежданно-негаданно свалившегося на семью благополучия.
Лариса Левицкая до двадцати пяти лет была обычной вполне женщиной, в ранней своей юности, молодости и первых годах зрелости вполне благополучной и даже успешной – родители ее работали в крупных столичных издательствах, занимая весьма приличные должности. Лариса благополучно закончила престижную арбатскую школу. Ее соседями по парте были дети с известными всей стране фамилиями: в школе учились правительственные отпрыски, потомки крупных академических и прославленных творческих кланов, но среди заносчивых инфантов Лариса никогда не тушевалась, не теряла собственного достоинства и не комплексовала оттого, что не обладает и сотой долей номенклатурных благ и возможностей большинства своих однокашников. Причин тому было несколько – во-первых, Лариса Левицкая была очень красивой девочкой. Многие, оценивая по достоинству ее классическую красоту, непременно добавляли: породистая. В этом была, безусловно, доля истины – семьи обоих ее родителей имели отменные дворянские и аристократические корни, глубоко уходящие в толщи веков, и насчитывали в рядах своих дальних предков немало персон прославленных в истории Российского государства, на ниве различных искусств и на воинском поприще. А главное – обе семьи известны были целой плеядой записных красавиц, отмеченных в свое время самыми тонкими ценителями женской красоты, в числе которых был и Александр Сергеевич Пушкин. Ларисе, таким образом, было в кого уродиться, а это преимущество не выдавалось никаким номенклатурным распределителем. Во-вторых, Лариса Левицкая обладала, что тоже вполне можно счесть качеством генетическим, удивительно цельным характером, легко хранящим равновесие в таких ситуациях, когда другие просто ломались. Она была надежна и в работе, которую ей поручали, и в дружбе, и просто в приятельстве, абсолютно чужда корысти и зависти, патологически не способна на подлость. Во времена, когда предательство возведено было в категорию державной доблести, эти свойства были уникальны. Их флюиды в затхлом, душном имперском бытии образца середины семидесятых казались очень ощутимыми и чувствовались даже на расстоянии – люди тянулись к Ларисе, искали ее дружбы или, по крайней мере, моральной поддержки в трудные минуты. В числе их были и сановные однокашники, признавшие тем самым нравственное ее превосходство, и люди старше ее по возрасту. Возможно, в силу именно этого обстоятельства, закончив школу, она поступила на факультет психологии Московского университета, намереваясь в будущем заниматься новым тогда для России делом – психотерапией. Училась она отлично. К тому же те самые фантастические флюиды, что вызывали у людей безоговорочное к ней доверие и симпатию, позволили Ларисе чуть глубже проникнуть в лабиринты науки благодаря расположению преподавателей и особенно старой университетской профессуры. Случалось, тронутые искренним интересом Ларисы к предмету, они, безусловно рискуя, делились с ней кое-какими материалами, разными путями доставленными из зарубежных научных центров, сохраненными в личных библиотеках, специальными изданиями начала века, вплоть до двадцатых годов, когда большевистские идеологи, перекроив на свой лад сферы общественной жизни, представляющие, по их мнению, первостепенный интерес для строительства светлого будущего, добрались наконец до области научных исследований.
Впрочем, времена стремительно менялись. Учиться тем, кто действительно этого хотел, становилось с каждым годом легче. «Железный занавес» еще не пал, но сильно уже прохудился и, как дырявое корыто, пропускал в образовавшиеся щели и проемы информационные потоки, в том числе из области научной. Причем последние струились все более смелым и полноводным потоком, ибо до них соответствующим службам просто не хватало рук: качалась уже и сама плотина.
Лариса, с отличием защитив диплом, училась в аспирантуре и, как принято говорить в таких случаях, подавала большие надежды. Никто поэтому не удивился, и даже непременные завистники злобствовали не очень долго, когда ее в рамках научного обмена, который все именовали тогда «горбачевским», отправили учиться в Париж, в Сорбонну. Будущее ее, таким образом, складывалось просто блестяще.
Но, как это часто случается в жизни удачливых людей, судьбе надоело улыбаться. А быть может, жизнь решила наконец продемонстрировать дипломированному теперь на европейском уровне психоаналитику, что она – существо полосатое. Хотя справедливости ради следует отметить, что даже темная полоса в жизни Ларисы началась с события, на первый взгляд счастливого. На борту самолета, которым она возвращалась после окончания незабываемой парижской стажировки, Лариса встретила Его. Он был человеком явно незаурядным, творческим, талантливым и почти порядочным. Весь ужас этого персонажа, искалечившего впоследствии блестящую Ларисину карьеру, подорвавшего ее всегда завидное здоровье и сумевшего даже достичь, казалось, немыслимого – поколебать прославленное генетическое равновесие и умение держать удар, заключался как раз в этом безобидном «почти». Не много нашлось бы людей, знакомых с энергичным, напористым журналистом Левушкой Буниным, кто отказал бы ему в признании весьма незаурядных его способностей. Но еще меньшее количество людей, из тех, кто имел случай хоть пару раз пообщаться с ним, а уж тем более наблюдать его более длительное время, находили в себе силы протянуть ему руку для рукопожатия, а находились и такие, кто после непродолжительного контакта с Буниным настойчиво стремился оскорбить его более радикальным способом, вплоть до того, чтобы применить к талантливой журналистской особи грубую физическую силу.
При всем этом Лев Бунин не был отпетым мерзавцем. За его плотной не по возрасту фигурой отнюдь не тянулся шлейф преступных деяний, загубленных человеческих жизней или даже всерьез испорченных карьер. Ничуть не бывало. Он был скорее мелким пакостником, нежели серьезным подлецом, но почему-то именно это более всего выводило людей из себя. Например, шаря по дамским сумочкам в одной из редакций, где подвизался в то время, он оставил без внимания толстую пачку долларовых купюр в одном из скромных журналистских кошелечков, но стибрил (это не очень литературное определение содеянного более всего уместно здесь) стильную позолоченную зажигалку известной фирмы, ценой не более пятисот долларов, и пару визитных карточек известных политиков, знакомством с которыми впоследствии не преминул прихвастнуть в десятке мест, как бы случайно «засветив» карточки собеседникам. Он не стесняясь украшал свои материалы целыми абзацами, а то и страницами из малоизвестных творений классиков или переводных материалов со страниц мировой печати. Очень часто это сходило ему с рук – Бунин и сам неплохо владел пером: удачный пассаж вполне мог принадлежать ему самому. Если же случалось, что его уличали в плагиате, он без малейшего смущения, совершенно натурально радовался словно бы вдруг пришедшему озарению: «Ну, ты представляешь! А я третий день места себе найти не могу: откуда это у меня вылезло? Понимаешь, старикашка, память у меня – явление незаурядное…» Далее на собеседника выплескивался целый ушат вранья про удивительные свойства его памяти, которая стоит на специальном учете в институте мозга, и так да – лее, и тому подобное… словом, «семь верст до небес, и все – лесом…». Врал Бунин, надо сказать, виртуозно. Ларисе он, разумеется, представился прямым потомком великого писателя, возвращающегося в Москву после посещения могилы родственника на Сент-Женевьев-де-Буа и урегулирования кое-каких наследственных вопросов. Последнее было обронено как бы случайно, но значительно, так, что Лариса должна была понять: ее новый знакомый имеет серьезные права на наследие великого родственника, если и не все, то уж на самую значительную его часть непременно. Впрочем, Лариса очень плохо представляла себе, какое наследство оставил потомкам любимый ею писатель и был ли он вообще человеком состоятельным. В те минуты к тому же это было ей совершенно безразлично. Ибо она парила, в прямом и переносном смысле этого слова, на высоте, превышающей три тысячи метров над уровнем моря в комфортабельном салоне воздушного лайнера авиакомпании «Эр-Франс», и на совсем иных высотах, не поддающихся метрическому измерению, на крыльях если еще не любви, то уж по меньшей мере страстного увлечения обаятельным потомком великого писателя, талантливым журналистом Львом Буниным. Совершенно непонятно было, куда подевались на ту пору все ее ученые премудрости, позволяющие без особого труда определить психологический тип человека и наряду с ним некоторые свойства и особенности его характера.
Если бы научные – и немалые! – познания ее в эти минуты сумели достучаться до одурманенного сознания, она наверняка обратила бы внимание на то, что большинство занимательных историй и фактов из своей биографии велеречивый молодой человек, мягко говоря, изобретает по ходу беседы, причем делает это с ужимками профессионального лжеца. Случись такое – возможно, все иначе сложилось в ее судьбе и та по-прежнему дарила Ларисе свое царственное расположение. Но – случилось иначе. Лариса влюбилась. И далее все закрутилось стремительно, ей самой непонятным образом. Бунин ко всем своим редким весьма качествам мог смело плюсовать искусство фальсификации и умение виртуозно запудрить мозги, какими бы светлыми и критичными они ни были.
Прошло более полутора лет, прежде чем Лариса окончательно пришла в себя. К этому времени у них с Буниным уже был один годовалый ребенок и она была беременна вторым. Жили они в крохотной квартирке на самой окраине Москвы, в доме, который своими архитектурными корнями уходил даже не в «хрущовский» строительный бум, а много глубже – к самому началу века, когда кто-то из прогрессивных московских фабрикантов построил для своих рабочих несколько двухэтажных кирпичных общежитий, более все же смахивающих на бараки. Большевикам буржуазное наследие пришлось очень кстати: рабочие общежития так и размещались в бараках многие годы, обеспечив району в целом весьма дурную репутацию: по праздникам здесь бушевал пьяный разгул и массовые – барак на барак – драки. Потом рабочих постепенно расселили в общежития получше, а дома передали городскому фонду жилья для очередников. Обитателями бараков, наскоро перекроенных в малогабаритные отдельные квартирки, стали самые тихие и бесправные жители центральных районов (умеющие постоять за себя москвичи из центра ни под каким предлогом не уезжали), где интенсивно сносилось в ту пору все, не укладывающиеся в новую архитектурную концепцию. Соседями их оказались все те же иногородние рабочие, но уже заработавшие годами непосильного труда на московских заводах, стройках и прочих надрывающих не только тело, но и душу производствах вожделенную столичную прописку.
Бунин жилья в Москве не имел, будучи родом откуда-то из волжской провинции, и это было единственное, что удалось получить после размена большой арбатской квартиры родителей Ларисы, которые с обжитого Арбата уезжать категорически отказались. Кроме того, они были уверены, что безумный брак дочери долго не просуществует, и боролись не столько за себя, сколько за ее мало-мальски гарантированное будущее. В том, что Бунин в итоге обойдется с ней самым подлым образом, никто из них не сомневался. Налицо, таким образом, был полный и абсолютный крах так блестяще начинавшейся карьеры. Науку Лариса забросила – ребенок родился как-то удивительно быстро, да и Бунин требовал к своей персоне постоянного внимания, а вернее, отменного, образцового обслуживания. Было полное отсутствие средств существования, поскольку Бунин, при всем бесспорном все же своем таланте, ни в одной редакции подолгу не задерживался. Его выбрасывали за редакционные пороги, поймав на очередном мелком жульничестве: воровстве, проталкивании заказных материалов, откровенной фальсификации фактов, просто вранье, – порой тихо, чтобы не марать чести мундира, порой со скандалом и настоящим мордобитием. И – тесен мир, а журналистский мир тесен вдвойне, – довольно быстро репутация его стала появляться на пороге очередной редакции прежде, чем там появлялся он сам: его просто не принимали на службу. К тому времени, однако, уже возникли многочисленные независимые издания, изрядные дивиденды приносила дикая, не зажатая еще в железные клещи финансовых группировок реклама. Бунин будто бы обрел второе дыхание: проекты один грандиознее другого били из него фонтанами – он крутился между потенциальными спонсорами и рекламодателями, благо тогда и те и другие были в избытке, подвизался на околополитической орбите, предлагая свои услуги и рекламируя собственные таланты, врывался в кабинеты главных редакторов и руководителей телевизионных каналов, вальяжно, по-хозяйски сулил под свои проекты немедленные огромные инвестиции. Народ начинал сомневаться. Да, подлец известный и жулик… А вдруг? Времена-то менялись стремительно и преподносили метаморфозы похлестче, поднимая к самым вершинам властных пирамид такие персонажи… Чаще всего его проекты рассыпались, как замки на песке, чудом не погребая никого под своими обломками. Но случались и удачи – по крайней мере, он постоянно мелькал в модной телевизионной «тусовке», с ним снова начали здороваться, называть стариком и мелкие пакости его сочли за лучшее забыть. Впрочем, из этого вовсе не следовало, что положение семьи улучшилось хоть на йогу, – напротив, денег теперь не стало совсем. Бунин даже не скрывал, что все заработанное тратит на себя – он должен был теперь стильно одеваться, иметь на запястье дорогие часы, глаза прикрывать дорогими очками от солнца, у него просто обязан был быть пейджер и радиотелефон, он приобрел даже старенькую «БМВ», и теперь на повестке дня стояло авто поприличнее. Обедал, пил кофе и ужинал он тоже, естественно, в городе со своими друзьями, клиентами и еще бог знает с кем. Лариса и оба маленьких (именно оба, потому что второй, еще не родившийся, требовал еды настойчивей старшего – болезненного и слабенького) днями голодали. Просить денег у родителей, подруг или брать у кого-либо взаймы стало теперь невозможно – Бунин запрещал – он был почти знаменит и очень трепетно относился к своей репутации.
– Пойми ты, курица, я теперь должен быть как жена Цезаря – вне подозрений. Выживу я – и вы живы будете. Неужели этого ты своими высокообразованными мозгами понять не можешь? – кричал он на Ларису, когда она просила денег. – Вместо того, чтобы помочь мне, появиться где-нибудь в подобающем виде, продать свой прославленный психологический талант подороже, развести лохов, ты только сидишь в этой конуре и ноешь, как приблудная шавка. Учти, курица, я человек светский, я в такое общество теперь вхож, где дама полагается по протоколу. Так что делай выводы своевременно: или изволь соответствовать, или… чтоб потом не было соплей…
– Мы умираем с голоду сегодня. Я и дети. И о каком подобающем виде ты говоришь? Посмотри, на кого я стала похожа? Да и что я надену, вздумай сопровождать тебя? Вот этот мамин халатик… знаешь, сколько ему лет?
– Во-от как мы запели теперь? А на ком я женился? На восходящей звезде советской психологии? А? Не слышу! Так где все это, мадам? Сорбонна, публикации, диссертации? Ах, мы ослабли, у нас завелись детки! Тряпка! Я знаю десятки женщин, сделавших блестящие карьеры с детьми, без мужей, без родителей. Да-да, без благоустроенных родителей под боком, с квартирой на Арбате, дачей в Валентиновке и коллекцией миниатюр, от которой все антиквары Москвы пускают слюни. А библиотека? А автограф Пушкина в альбомчике твоей досточтимой скромницы бабули? Знаешь, сколько это все стоит?
Это была давняя его песня, зазвучавшая едва ли не в первые месяцы их супружества, когда родители отказались уезжать с Арбата. Тогда Лариса просто зажала уши и зажмурила глаза – она любила. Потом, когда нашкодившее сознание стало виновато возвращать ей картины объективной реальности и в центре их возник яркий, потрясающий своей хрестоматийной мерзостью образ ее мужа и отца двоих детей, первым делом она спросила себя: а я-то зачем ему понадобилась? И ответ нашла сразу: образование все же было фундаментальным. Бунин, обладая прекрасно развитой и отменно тренированной творческой фантазией, без проблем слепил свой личный миф, в котором он, безродный недоучка из глухой провинции, преобразился в русского дворянина хорошей фамилии, потомка великого писателя, рожденного и взращенного миром творческой столичной элиты. Согласно мифу, это он, а не Лариса учился в престижной арбатской школе, равный, если не лучший, среди самых сановных отпрысков. Это он жил в большой уютной квартире в тихом старомосковском переулке, хранящей в своих стенах тени великих или, по крайней мере, известных в свое время предков. Это он вынашивал свой литературный дар, листая страницы древних книг из фамильной библиотеки с автографами прославленных авторов. И над его кроваткой в детской, как сонм ангелов, вдруг слетевшихся на одну стену, лучились живыми взглядами крохотные лица людей на маленьких, тончайшей работы портретах-миниатюрах, выполненных на холсте, металле, перламутре великими мастерами прошлого. Его личному мифу нужно было материальное подтверждение, внешняя оболочка – и он обнаружил ее на борту лайнера авиакомпании «Эр-Франс», которым возвращался из редакционной командировки, полученной благодаря подделанному им письму Общества советско-французской дружбы. К тому же Лариса в ту пору была очень красива и вполне могла стать приятным дополнением и красивой убедительной иллюстрацией личного мифа Льва Бунина. Но – не стала. Сломалась, опустилась, постарела, к тому же родители не проявили дворянского великодушия, которое просто обязано было подвигнуть их на серьезные жертвы ради любви единственной дочери. Миниатюры, библиотека, собственноручное посвящение Пушкина в альбоме одной из бабушек оказались не про его, Бунина, честь. Миф получил сильную пробоину, когда они с Ларисой оказались выброшенными на грязную и злую рабочую окраину – пристанище опустившихся московских интеллигентов и так и не поднявшихся, даже обретя свободу, рабов. За это Бунин Ларису ненавидел и ждал только случая бросить навсегда, забыв как страшный сон и на прощание – уж непременно! – пнув побольнее.
Однако судьбе было угодно распорядиться совершенно иначе.
С той поры в жизни Лены Егоровой стали происходить самые удивительные, замечательные перемены, очень похожие на те, которые происходят в сказках. Конечно же, все происходило не вдруг и не так уж стремительно, как казалось тогда Лене, но в детстве время спрессовано гораздо более плотно, нежели потом, когда человек начинает чаще поглядывать на часы, сверяя ритм своей жизни с течением времени.
Сначала в доме стали появляться деньги. Для Лены это означало много вкусной еды, красивые, никогда не виданные платья и туфельки, джинсики, маечки, курточки и много всякой яркой одежды, от которой рябило в глазах. Отец приносил ее ворохами, вытряхивал из необъятных пакетов, и Лена под его руководством с восторгом примеряла все это богатство пред облупленным зеркалом старого гардероба. Мать осуждающе поджимала губы и в отсутствие отца объясняла Лене, приводя для убедительности яркие примеры из классики, что не одежда красит человека и по наряду только встречают… Все это Лене было хорошо известно, но счастье от возможности появиться во дворе не втягивая голову в плечи, потому что рукава растянутой вязаной кофточки намного короче допустимого и об этом не преминула заметить дворовая модница Эльвирка, было таким огромным, что, возможно и вечные, мамины истины отступали на второй план. Потом наступит время, когда Лену совершенно перестанет волновать, во что она одета, и тогда уже мать начнет убеждать ее уделять больше времени своей внешности, как всегда, впрочем, невпопад, потому что новое Ленино окружение имело свои очень четкие представления о стильной одежде и этим представлениям ее гардероб вполне соответствовал. Но все это произойдет несколько позже. А пока чудеса продолжались: в доме появился большой цветной телевизор, сменив старенький, собранный из каких-то отдельных частей и тысячу раз после этого перепаянный отцом, но все равно ломающийся от малейшего перепада напряжения в сети. И главное чудо – видеомагнитофон, с целым ворохом кассет в ярких картонных коробках. Словно отворилось невидимое ранее окно – и в него полноводным красочным потоком хлынул волшебный незнакомый мир. Конечно, мать сразу же ввела жесткую цензуру, но и ее заворожила экранная жизнь – вечера напролет она сидела возле телевизора, проглатывая, как раньше книги, одну кассету за другой, не замечая времени и забыв о повседневных обязанностях. Впрочем, книги гоже появились новые – яркие, в глянцевых суперобложках. Любитель хороших детективов, отец рано приобщил к ним Лену – теперь она могла читать Чейза и Гарднера, и читала запоем. Потом появилась новая машина, у отца стало больше времени – многое теперь делали его подчиненные – коллектив скромного кооператива разрастался в небольшую, но вполне устойчивую фирму, – он стал возить Лену в школу, после некоторого сопротивления сдалась и мать – ее отец тоже подвозил на работу и лишь потом отправлялся по своим делам, правда, возвращался он теперь поздно, часто уезжал в разные города – предприятие его процветало.
Потом всего было так много и оно обрушивалось таким нарастающим потоком, что Лена не смогла бы сейчас восстановить точную хронологию радостных событий, возносящих их семью все выше и выше, к вершине пирамиды, где сосредоточена была элита российского предпринимательства. Тех из них, кто умудрится сохранить свои позиции, репутацию, капиталы и жизнь в последующих финансовых и политических катаклизмах, назовут потом олигархами, почти открыто признавая за ними право управлять страной. Но это случится потом. Много позже. Пока же было восхождение, и, вопреки традиционному представлению о покорении вершин, именно это было самым счастливым временем для них – первой сотни новоявленной миру российской буржуазии. Время, когда голова полна идей, тело – сил, деньги просто лежат под ногами, и, для того чтобы их поднять, надо только не полениться нагнуться, а вершина сияющая, манящая и совершенно доступная – вот она, совсем рядом, впереди и лишь чуть выше того места, на котором ты уверенно стоишь, поглядывая все чаще наверх. Еще один короткий бросок – и… Такое было тогда время.
Новые друзья отца были веселы, просты в общении, образованны – почти все они Пыли выпускниками столичных технических институтов, многих связывало студенческое прошлое со всеми вытекающими отсюда интеллектуальными, музыкальными, литературными и прочими увлечениями. Они жили все рядом – арендуя на коммерческой основе дачные поселки Управления делами Президента на знаменитой и недоступной некогда Рублевке, постепенно тесня номенклатуру, запросто входя с ней в контакт, покупая нужных людей мелкими подачками вроде солидного «мерседеса» с водителем, переданного крупному чиновнику на временное пользование вместо скромной номенклатурной «Волги». Или небрежно врученного – сувенир, не более, «чтобы легче было с вами, уважаемый, связаться!» – мобильного телефона. Они вместе три раза в год летали, полностью выкупая рейсы авиакомпаний или нанимая отдельный самолет, кататься на горных лыжах в Сент-Морице и в Шамани. В бархатный сезон они оккупировали Ниццу и Мар-Пель, арендуя самые роскошные виллы и оптом все апартаменты и номера «люкс» в прославленных отелях.
Они двигались вперед веселой, бесшабашной, но хваткой и не упускающей своего компанией. Старым швейцарским банкирам и пожилым метрдотелям лучших парижских ресторанов вдруг, на короткие мгновения, показалось, что вернулась молодость – такими видели они русских промышленников и купцов на заре уходящего века. Это были их дни, и они жили ими, опьяненные свободой, собственной силой и вседозволенностью, полагая, что так теперь будет всегда. Нет. Не так – много лучше. Однако старые швейцарские банкиры и метрдотели дорогих парижских ресторанов, смахнув как легкую августовскую паутинку с морщинистого лица воспоминания о незабвенном 1913-м, вздыхали и настороженно качали головами. Они помнили, как все кончилось тогда, и это давало им некоторые основания предполагать, каким будет финал теперь.
Впрочем, Лена ничего такого, разумеется, не знала, ей было тринадцать лет – и жизнь ее была прекрасна. Уже несколько лет, как они покинули свою крохотную квартирку и постоянно жили теперь на большой двухэтажной даче, окруженной соснами и аккуратно подстриженными кустарниками, за которыми проглядывались такие же одинаковые дачки, более похожие на маленькие уютные виллы, разумеется, со всеми городскими удобствами. У них теперь была приходящая каждый день горничная, вежливая и старательная, так же как и при прежних хозяевах. Их дача ранее полагалась по рангу заведующему отделом ЦК КПСС, и однажды Лена нашла под лестницей целую кипу странных толстых журналов с непонятным названием «Вопросы мира и социализма». Что такое социализм, она уже не помнила. У отца была своя машина – бронированный черный «мерседес» с синим колпаком мигалки на крыше. Сам за рулем он ездил только в выходные на специально приобретенном для этих целей джипе. На переднем сиденье «мерседеса» рядом с водителем сидел теперь еще один крепкий парень – охранник.
– Тебе грозит опасность? – поинтересовалась однажды Лена, особо не веря в то, о чем спрашивала, и произнося слова с интонацией героини одного из боевиков. Убийства предпринимателей еще не стали в ту пору привычным делом, и она правда не понимала.
– Чушь несусветная, – ответил отец в своей теперешней ироничной манере. – Не-е, это атрибуты статусные. Понимаешь? Нет? Ну, как тебе объяснить. Мне, к примеру, еще с детства нравятся болгарские джинсы «Рила». Ты про такие даже не знаешь. А я люблю. Так вот, несмотря на это, я джинсы «Рила» носить не могу, а должен втискиваться в эти чертовы «Версаче». Такая вот байда. Или вот еще. Дед подарил мне часы, командирские, он с ними прошел всю войну. Я бы их носил с превеликим удовольствием, но тогда каждому встречному нужно объяснять: «Видите ли, уважаемый, это не просто старые советские часики, это семейная реликвия и так далее и тому подобное…» Это ж с ума сойти можно! Поэтому дедушкины часы у меня лежат в сейфе. А ношу я, как ты видишь, платиновую «Омегу», тоже старую, аж тысяча девятьсот одиннадцатого года выпуска, но в данном случае это уже не просто старые часы, а антиквариат, посему цена ее исчисляется… Но это тебе знать необязательно. Суть уловила?
– Уловила. Но почему тогда мама?..
– Ой, ну не надо про маму, ладно? – Отец сморщился, как от зубной боли. – Она у нас такая. И все тут. Она же мама. Такая вот байда получается.
С мамой действительно были проблемы. Она интегрироваться в новую жизнь упорно не желала. Во-первых, она была убеждена, что всему этому внезапно свалившемуся на голову благосостоянию рано или поздно – а скорее все-таки рано – придет конец. Причем конец справедливый. Посему она не желала ни к чему привыкать и жила так, словно в жизни семьи ничего не изменилось. Одевалась она, как и раньше, в простые джинсы, причем занашивая их до дыр, и дешевенькие блузки в стиле мужских рубашек, тонкие трикотажные маечки – летом и тяжелые бесформенные свитера – зимой. Конечно, отец покупал ей приличные вещи в домах высокой моды, драгоценности самых известных ювелирных фирм, роскошные шубы – это было также принято и необходимо в их кругу, как «мерседес» с водителем, охрана и часы на запястье строго определенной марки. Однако подарки она аккуратно вешала в шкаф, складывала в сейф и одевала только после настоятельной многократно повторенной просьбы с глухим недовольным ворчанием. Впрочем, в ее нежелании носить красивые, дорогие вещи была некая логика, а не простое упорство – роскошные наряды ей фатально не шли. В них она сильно напоминала горничную, тайком от хозяйки позаимствовавшую кое – что из ее гардероба. Кстати о горничных: им она упорно не доверяла, десятки раз проверяя и перепроверяя сделанную работу, некоторые же вещи она просто не могла позволить делать посторонним людям. Например, она всегда прятала от горничных в укромном местечке и потом сама стирала свое белье, пытаясь и Лену заставить делать го же самое, но безуспешно – Лена во вкус новой жизни входила стремительно и, собственно, новой ее уже не считала, ни на минуту не забывая притом своего унылого прошлого.
Во-вторых, и это, собственно, было продолжением первого, мать фанатично, упрямо продолжала экономить на всем. Имея уже в собственном распоряжении почти такой же, как у отца, лимузин с охранником и водителем, она колесила по оптовым рынкам Москвы, выискивая продукты подешевле и торгуясь из-за каждой копейки. Жадность матери неизменно и явственно являла себя во время приема гостей, что тоже делать хотя бы время от времени было принято и необходимо в их кругу, – она придирчиво и не скрывая недоверия ходила буквально следом за официантами, сопоставляя количество полных и порожних бутылок, устраивая разносы по любому поводу. Предложив гостям чего-нибудь выпить и получив согласие, она приносила пластиковый поднос, уставленный жестянками кока – колы и спрайта, картонными коробками соков. В конце концов отец свел количество приемов дома к минимуму, но о них все равно долго еще рассказывали смешные истории.
В-третьих, она упорно не желала признавать бесспорное теперь главенство в семье отца, свою полную зависимость от него и обращалась с ним так же, как прежде, откровенно унижая и оскорбляя во время частых, как и прежде, скандалов, пускаясь по любому поводу в драку, царапаясь и швыряясь тяжелыми предметами. Словом, все оставалось так, как в пору его безденежья и неспособности содержать семью. Он, разумеется, теперь позволял себе много больше, чем в ту пору, – мог заявиться домой за полночь и изрядно в подпитии, мог не прийти ночевать вовсе. После этого следовало неотвратимое наказание – она отправляла его на несколько дней ночевать в деревянную баньку, стоящую отдельно от дома. Отбирала все вещи, вплоть до нижнего белья, отнимала телефон и пейджер. Горничным и даже его личной охране подходить к бане в такие дни запрещалось. К телефону, кто бы ни звонил, его не подзывали, на проходной строго-настрого велено было говорить, что он болен и никого не принимает. В качестве наказания он не получал не только выпивки, но и еды. Запрет нарушала только Лена, исхитряясь доставлять в баню и еду, и пиво, и телефон (или, по крайней мере, по просьбе отца делать необходимые звонки самостоятельно), и свежие газеты, и почту, которую ежедневно доставляли из офиса вкупе с длинным списком ищущих с ним встречи или хотя бы разговора людей.
В-четвертых, она необратимо старилась, упрямо не желая пользоваться какими-либо косметическими процедурами, кроме самых примитивных кремов, привычных ей еще со времен нищей советской молодости, и только последние пару месяцев зачастила в какой-то модный салон, и то за компанию с подругой, мужа которой считала весьма перспективным политиком, а знакомство в целом – полезным. Некрасивая от природы, она теперь становилась все более неприятной внешне, тело словно иссыхало изнутри, черты лица обострялись, нос стал крупнее, а глаза ввалились в темные впадины орбит. Отец же, напротив, с годами становился более привлекательным, хоти никому, кроме самой Лены, не пришло бы в голову назвать его красивым. Но все же на смену тощему юноше, похожему на мальчика с тонкой шеей и испуганными бесцветными глазами, явился крепкий, в меру упитанный мужчина, с неспешными манерами, холодным проницательным взглядом очень светлых глаз, немногословный, но умеющий хранить веское, порой пугающее собеседника молчание. Все прочее терялось за неброской одеждой, девизом которой было «дорогая простота», отношением окружающих, чаще заискивающе-почтительным, редко дружеским – на равных и еще многими серьезными и мелкими деталями стиля и поведения, которые формируют окончательный образ человека.
Спали они с матерью уже несколько лет кряду в отдельных спальнях, благо теперь, в новом доме, это было легко – комнат и этажей в нем было множество. Переезд на новое место был еще одной переменой к лучшему в Лениной жизни: теперь они жили не в дачном поселке, а на отдельной даче, принадлежащей ранее одному из членов Политбюро. Дом был огромным, в три этажа, со множеством комнат, библиотекой, бильярдной, кинозалом, в котором можно было смотреть настоящее кино. Вокруг – несколько гектаров прекрасного соснового леса, отделенного от всего мира крепким и высоким, как и во времена прежних владельцев, забором. Въезд на территорию охранялся так же, как и в былое время, круглосуточно, несколькими сменами вооруженной охраны. Дом означал новый статус отца, новый его шаг наверх в иерархии российского предпринимательства – такие дачи сдавали в аренду только по личному распоряжению управляющего делами Президента страны. Стоило это не дешево, но посвященным людям говорило о многом.
Отец радовался как ребенок, однако не этому обстоятельству, а самому дому, его размерам, бильярдному столу, на котором, по преданию, гонял шары сам Иосиф Виссарионович, – а теперь то же самое делает он, майорский сын, бывший голодный студент и нищий советский инженеришка. Мать возмущалась огромной арендной платой, требовала заняться покупкой собственного дома или хотя бы земли. Он от нее просто отмахивался, упиваясь тем, что приобщился теперь к миру небожителей.
Тогда впервые Лена поняла: отец не так уж велик и богоподобен, как казалось ей раньше. Людские слабости ему не чужды, а память о тяжелом унизительном прошлом живет в нем крепко. А потому позволяет он себе некоторые безрассудства – аренду этой дачи вместо покупки или постройки собственного дома; содержание за свой с чет бывших крупнейших партийных и советских функционеров, вместе с их враз опустившимися семьями; открытие собственного ресторана – не прибыли ради: большинство клиентов обслуживалось там бесплатно, а просто так, чтобы все знали и просили пропуск или членскую карточку – ресторан был модным. Всеми этими безрассудствами он как бы мстил своему жалкому прошлому и, одновременно, доказывал всем, и в первую очередь себе, что оно никогда уже не вернется. Но, поняв это, Лена полюбила отца еще больше, потому что теперь к огромной любви примешивалась жалость.
Это были первые, но, увы, не последние ее открытия в части отцовских слабостей. Те представали перед ней в деталях, отдельных поступках, брошенных вскользь фразах и словах, его молчании и даже взгляде, когда он задумывался о чем-то серьезном, не замечая, что дочь исподволь внимательно за ним наблюдает. Она поняла, например, что отец не так уж смел и тушуется в общении с крупными чиновниками, если их заранее должным образом не обработали его люди и встреча, таким образом, практически запрограммирована на успех. Более того, однажды на одном из европейских курортов, наблюдая за тем, как он объясняется в рецепции отеля, она поняла, что он боится общаться с обслугой, кроме той, которой он хорошо известен. И – удивительное дело! – она поняла, почему это происходит: ему слишком часто хамили раньше, причем именно обслуга – официанты, бармены, продавцы в магазинах, – ничего другого по отношению к тощему пацану в обносках, что-то невнятно лопочущему, от них ждать не приходилось. Теперь он боялся, что это случайно повторится, он не сумеет чего-то объяснить – дикция его и впрямь была отвратительна: его не поймут, не признают в нем нового человека, хозяина жизни – и снова нахамят, обидно и унизительно, как раньше. Ей стало ясно, почему он так не любит оставаться один без помощников, референтов, охранников или хотя бы кого-то из приятелей, кто сможет легко снять все противоречия и урегулировать конфликты. И сердце Лены снова трепетало от любви и нежности к отцу и его человеческим слабостям. Оказалось к то муже, что он любит прихвастнуть и даже откровенно приврать. Однажды она подслушала его телефонный разговор с кем-то из приятелей. Они говорили о детях, и Лена вдруг услыхала, что она истинная русская красавица с прекрасным иконописным лицом и огромными глазами и явный, бесспорный лидер в лицее, где без особого удовольствия и рвения училась она последние годы. «Она атаман, понимаешь, – объяснял приятелю отец, – я тебе больше скажу: она там «в законе». Да, как ни парадоксально это звучит – именно «в законе», такая байда». Лена тихо попятилась, стараясь быстрей выйти из зоны слышимости разговора. Ей было стыдно. Про свою внешность она давно уже все поняла – не без участия честной всегда и во всем мамы. Лицом Лена былa точной копией отца, а он был некрасив даже с точки зрения канонов мужской внешности. И только глаза унаследовала она от матери – они были желто-карими и с отцовскими чертами сочетались крайне плохо, придавая в целом ее собственному лицу какое-то угрюмое и плутоватое выражение одновременно.
Что же касается лидерства – это утверждение было еще более смешным и нелепым. Леной всерьез пытался заниматься лицейский психолог – она была девочкой замкнутой, угрюмой, истеричной, к тому же – вследствие бесконечных материнских запретов – лживой. Преобразования, снобизм, порожденный новым положением на общественной лестнице, в сочетании с неизгладимыми воспоминаниями о нищете и убожестве прошлой жизни, очень сильно и дурно влияли на ее психику. Она чуралась тех, кто, по ее мнению, был корыстно заинтересован в дружбе с ней, но сторонилась и тех, с кем могла бы дружить на равных или почти на равных, ибо подсознательно боялась быть отвергнутой по той же причине. Лена была нелюдима, и единственной ее подругой неожиданно для всех стала девочка намного моложе ее, дочка умершего друга отца, семью которого он теперь опекал. Впрочем, и с ней они встречались нечасто. Большую часть свободного времени Лена проводила в одиночестве, отгородившись от мира высоким зеленым забором, в своей просторной, обставленной по ее собственному проекту комнате, в которой вечно царил страшный беспорядок. На огромной низкой тахте, занимающей большую часть комнаты, эклектично соседствовали книги, одежда, компьютерный дисплей и CD-плейер, целый ворох дискет и кассет различного назначения, тарелки с едой, фрукты россыпью и еще много всякой всячины, в окружении которой Лена ощущала себя вполне комфортно и счастливо. Даже у матери не хватило силы бороться с этим образом жизни, и она просто избегала заходить в комнату дочери без крайней нужды. Отец же частенько заглядывал к ней, и, вместе развалясь на тахте, они обсуждали самые разные проблемы, пока однажды, между делом пролистывая какую-то случайную книгу, оказавшуюся, к его несчастью, «Энциклопедией молодой девушки», отец не наткнулся на статью «Как правильно мастурбировать». Когда смысл прочитанного дошел до его сознания, он повел себя, по мнению Лены, довольно странно и даже смешно. Взрослый, почти сорокалетний мужчина залился краской до самых корней волос и быстро перевернул страницу, словно нечаянно подсмотрел что-то неприличное. Он скомкал беседу и ушел от нее торопливо и вроде даже рассердившись, хотя не произнес ни одного сердитого слова.
Без преувеличения – в жизни Ларисы настали самые черные дни. Собственно, это не совсем верное утверждение, поскольку светлые или темные периоды наступают у людей, для которых жизнь представляет собой хоть какую-нибудь ценность. Что же касается Ларисы, то жизнь перестала интересовать ее вовсе, и она тупо ожидала появления на свет второго ребенка, которого не хотела и не любила, как и первого, но чувствовала перед обоими какую-то не осознанную (сознание-то ее как раз активно не хотело принимать обоих младенцев, как источник дополнительных физиологических и нравственных страданий), но биологическую ответственность и потому продолжала тупо бороться за сохранение своего и их физического существования.
Однако то, что верующие люди именуют милостью Божьей, посылаемой вслед за испытаниями, идеалисты, настроенные более критически, определяют балансом положительного и отрицательного в мировом пространстве и судьбе каждого отдельно взятого человека, а веселые скептики вкладывают в лаконичное «жизнь полосатая», иногда ощутимо проявляется в жизни каждого человека. И настал день, когда, сама не ведая того, Лариса вступила в светлую полосу своей будущей жизни. В ту пору она как раз производила на свет своего младшего сына и, страдая от сильных схваток, не была в состоянии забыть хоть на минуту, что в роддом ее отвозила мать, не преминувшая в очередной раз подчеркнуть, какими унижениями оборачиваются для Ларисы каждый день и час, проведенные рядом с этим человекообразным существом – ее мужем. Однако самого человекообразного как раз рядом не было: занятый на какой-то тусовке, он даже не звонил в этот день ни разу, дабы поинтересоваться состоянием жены. И это доставляло Ларисе дополнительные страдания, едва ли не большие, чем те физические муки, которые причиняли ей долгие сильные схватки. Ребенок словно не желал появляться на свет, предвидя, что там не ожидает его ничего особенно хорошего, и всеми силами оттягивал этот момент.
Когда между схватками наступил короткий перерыв и Лариса собралась было вновь предаться душевному мазохизму, вспоминая все, что суждено ей было претерпеть за годы супружества, внимание ее вдруг привлек обрывок разговора двух акушерок, отдыхающих от благородного, но изматывающего участия в бесконечном процессе явления на свет Божий новых его обитателей. Сейчас было некоторое затишье, и женщины с наслаждением курили у окна в коридоре.
– Нет, я бы побоялась все-таки, не Божье это дело. Как еще обернется, неизвестно.
– А мне терять нечего и надеяться не на что. Где был твой Бог, когда он средь бела дня вещи собрал и убрался к этой гадине ползучей? Малая в истерике заходится. Гошка кулачками его молотит: «Уходи, – кричит, – ты нам тоже не нужен!» А я, веришь – нет, в чем мама родила, как думала его в койку затащить напоследок, дура ненормальная, детей не стыдясь, хлопнулась на колени. И ползу за ним по ковру, не плачу уже, не кричу, а знаешь, будто как вою: «Сашенька, родимый, что хочешь – делай, как хочешь – живи, только не уходи…» Как же! Только дверь в прихожей и бухнула! Был он, Сашенька, да нету – весь вышел. Как жить? В общем, что со мной творилось тогда, ты и сама знаешь, насмотрелась, наслушалась…
– Да уж, мы за тебя боялись, честно скажу, как бы чего с собой не сотворила. Ирина Аркадьевна просила даже нашу новую, ну эту – психологичку, с тобой побеседовать, но тут ты в деревню вроде с малыми собралась. Решили повременить, может, дома успокоишься.
– Да что она может, твоя психологичка! Слышала я, как она тут с одной мамашей в послеродовой беседовала. Та тоже какая-то не в себе была, вроде меня, то ли мужик ее бросил, то ли еще что, в общем, сама знаешь… И вот наша мадам ей противным таким голосом вещает: «Вы расслабляетесь, вы отдыхаете, ваши руки наливаются тяжелым теплом, тепло проникает дальше…» – Невидимая Ларисе женщина очень точно передразнила интонации плохих психологов, чаще самоучек, пытающихся таким образом ввести пациента в транс. – И что бы, интересно, она мне сказала: «Вы расслабляетесь…» Когда у меня внутри все горит, будто я крутого кипятка или кислоты какой-нибудь нахлебалась. И не расслабляться мне надо было, а действовать. В общем, я как вам и сказала – детей – в деревню, к матери. А сама – к этой ясновидящей Марии. Адрес мне Юлька дала, помнишь, у нас в патологии девчонка такая рыжая работала – муж ее бросил, как разбогател, новую себе завел – фотомодель или как там их зовут… А потом вернулся, на коленях ползал, кольцо с бриллиантом подарил, машину, квартиру купили новую. В общем, слава Богу, живут теперь – не нарадуются. Так мне Юлька про эту Марию еще тогда рассказывала, когда у нее беда была, а я – вот как ты сейчас – еще ее отговаривала: дескать, мы крещеные все лее, ты молись…
– Ну ладно, я же от души. Ты рассказывай…
– Знаешь, ты, Иришка, на меня не сердись, про все рассказывать нельзя, только кое-что. Прихожу. Народу у подъезда много – все женщины, но есть и мужики тоже – ждут.
– В обычном прямо доме живет, что ли?
– В обычном, пятиэтажке. Все у подъезда на лавочке. Так при записи и объяснили, по телефону: подъезжайте и ждите у подъезда, пока вас не вызовут. Ну, вызвали меня где-то через час. Захожу, обычная квартира такая, даже скромная, я бы сказала. Икон, правда, много на стенах, кресты, а в той комнате, где она сидит, вообще темно, на стенах какие-то травы, аромат от них сильный и что – то еще вроде, знаешь, дымится в горшочке, пахнет тоже приятно, но запах вязкий. Она в кресле сидит, с высокой такой спинкой, в самом дальнем углу комнаты и говорит: подойдите ко мне, не торопитесь – вот скамеечка рядом, на нее садитесь пока. И пока я шла и правда не быстро – полумрак в комнате, возле стен что-то навешано и наставлено, то ли маски какие, то ли вроде идолы деревянные, знаешь, как в кино, – не разбежишься. Она негромко так и медленно, словно читает в темноте, стала мне про меня все рассказывать. Чем болею, веришь – нет, даже детские какие-то болезни вспомнила, потом говорит: «Садитесь и дайте мне руку». Ну, села я подле нее, на эту скамеечку, чуть ниже она, чем ее стул, и тут мне она еще добавила кое-что про меня – этого уж точно никто знать не мог…
«Конституциональный анализ, Боже ты мой, примитивный конституциональный анализ, – подумала Лариса и даже позавидовала: ей бы никогда не пришло в голову обставить это так, да еще сразу же выдать пациенту свои наблюдения. Ей вообще чужды были эффектные приемы, рассчитанные на то, чтобы поразить клиента необычными способностями мастера. Принцип «стеклянного сосуда», который использовали некоторые практикующие психологи, она никогда не признавала. Суть принципа была проста до смешного: с первых минут общения психотерапевт ведет себя с пациентом так, словно в том нет ничего, что скрыто от мастера, и в этом смысле обратившийся за помощью человек не более чем стеклянный сосуд, каждая внутренняя точка которого отлично просматривается. В ход при этом идут любые приемы, от самых примитивных – пронизывающий взгляд с «ленинским прищуром», окончание фразы, начатой клиентом, ироничные реплики типа «Разумеется, это и должно было произойти» – до плохой актерской игры, а подчас и простой фальсификации. «Была бы польза!» – утверждают сторонники метода. Лариса к их числу не принадлежала, но сейчас прислушивалась жадно и, несмотря на свое теперешнее состояние, с большой долей профессионального любопытства.
Акушерка между тем продолжала:
– Ну а потом, знаешь, она ставит передо мной обычный с виду стеклянный шарик на толстой подставке. «Смотрите, говорит, внимательно в центр шара, не пугайтесь, если что-то начнет происходить с вами, или с шаром, или вокруг вас, и говорите все, что приходит вам в эти минуты на ум, все-все: ваши ощущения, воспоминания, чувства, – не стесняйтесь – меня с вами рядом нет, ничего и никого не бойтесь. Вы пришли ко мне за помощью, и вы ее получите. Великая сила дана мне Господом, и те, кого могу я принять, получают от меня помощь и утешение…» И вот, представляешь, говорит она это, и голос у нее стал такой низкий, говорит она медленно, но не останавливаясь ни на минуту. И вдруг я вижу: шарик стал изнутри светиться, причем свет идет не ровный, как если бы включили лампочку, а вроде мерцает – то ярче вспыхнет, то почти затухнет, и так все время, монотонно. А шарик сам изнутри темный – только где-то свет, вспыхивает и затухает, вспыхивает и затухает. И она говорит, словно командует ему: «Вы видите этот мягкий свет. Он несет вам добро. Он то вспыхивает, то затухает, то вспыхивает, то затухает, так и наша жизнь. Расскажите мне про свою жизнь, все что хотите, не спеша…» И, знаешь, я ее почти уже не слушала. И был только шарик этот – и вся моя жизнь… Дальше, Иришка, прости, я рассказывать тебе не буду. Нельзя. Мария отдельно меня предупредила, когда отпускала, что будет соблазн поделиться с подругами, с мужем, когда вернется. Ни в коем случае, особенно с ним…
– И давно он пришел? Как?
– Да почитай сразу, после третьего или четвертого сеанса. Сам позвонил – вроде бы вещи какие забрать. А я ему – спокойно так: «Конечно, приезжай, здесь все твое». Ну приехал он, я все сделала, как она говорила. И опять к ней – на сеанс. Через два дня – опять звонит. Еще чего-то надо. А я опять, как первый раз – ласково и вообще, как она учила, – теми же словами. В общем, через две недели вернулся он, сама знаешь. Детей вместе из деревни забирали. Там я тоже кое-что из того, что она велела, сделала. Так-то вот, подруга.
– Да. Кто б другой сказал, не поверила бы. Я ведь в эти дела не очень… ты знаешь. А так… И тысячи долларов не жалко. Бог с ней, с тысячей.
– Что ты! Я и больше бы отдала. Деньги – разве в них счастье, да и вернулись мне эти деньги, хочешь – верь, хочешь – нет. Две подряд роженицы коммерческие попались. Все у них в порядке, так мужья каждый по пятьсот зеленых отвалил в конвертике.
Женщины говорили еще о чем-то, но Лариса уже чувствовала надвигающийся приступ боли, который несла с собой очередная схватка. Однако ожидание мучений теперь почти не пугало ее – мысли заняты были только что услышанным. «Как просто! – думала Лариса, мышцы которой уже инстинктивно напрягались, готовясь к приступу, но мозг работал ясно и совершенно в ином направлении. – Без сомнения, эта чудотворница Мария имеет психологическое образование или, по крайней мере, некоторый набор профессиональных знаний. Плюс необходимый антураж. И человек счастлив, спасен, благодарен, не жалеет потраченных денег да еще склонен к дальнейшим волшебным фантазиям. Я ведь тоже хотела… И я ведь могу помогать, лечить, намного профессиональнее, у меня больше знаний и техник…»
Действительно, осознав насущную потребность самостоятельно зарабатывать деньги, Лариса долгое время на последние копейки давала объявления в толстые глянцевые журналы, которые, как ей казалось, читают ее потенциальные клиентки: «Психотерапевт с международным сертификатом и практикой работы за рубежом…» Не отозвался никто, кроме нахальных молодых людей, которые без церемоний потребовали часть от получаемой прибыли, угрожая, в обратном случае, крупными неприятностями. С ними, однако, поговорил Бунин, и более на ее объявления уже не отзывался никто, а потом на них просто не стало денег.
Бунин идею возвращения жены на ниву профессиональной деятельности вначале поддерживал, но после истории с провалившимися объявлениями энтузиазм его заметно поубавился. Справедливости ради следует отметить, что он несколько раз договаривался в солидных весьма фирмах, где Ларису вежливо принимали, просили составить резюме, однажды даже пару часов допрашивали с пристрастием и совершенно, с точки зрения психологии, непрофессионально при этом, – экзекуция почему-то именовалась интервью. Очевидно, во всех случаях оказывалось, что Лариса как специалист не представляет для фирм интереса, п сообщали об этом, по-видимому, Бунину лично, потому что Ларису о результатах ее интервью никто не информировал. Он лее впоследствии, во время частых ссор, не отказывал себе в удовольствии лишний раз сообщить Ларисе о том, что она совершенно никому не нужна и в качестве психолога, несмотря на все свои хваленые работы и французские стажировки. И это было особенно больно. Профессию свою Лариса любила и долго верила, что сможет достичь на этом поприще многого.
Впрочем, вспомнить все эти унижения Лариса уже не успела. Господь, видимо, решил положить конец ее страданиям, и накативший приступ особенно сильных схваток оказался последним – на свет Божий появился еще один ее сын. Роды, однако, оказались стремительными, и, едва разглядев крохотное существо, неуклюже пытающееся шевелиться и издающее какие-то мяукающие звуки, она была перевезена в операционную, где долго и старательно ликвидировали разрывы ее плоти, произведенные стремительно вырвавшимся в этот мир человеком. Операцию делали под общим наркозом, и, водворенная в палату после окончания всех необходимых медицинских действий, Лариса медленно приходила в себя, пребывая в полуобморочном-полусонном состоянии, когда граница между тем и этим миром настолько близка, что кажется различимой и едва ли не осязаемой даже самому обычному человеку. В эти часы Ларисе в голову пришла мысль, суть которой ее сознание сохранило, и, когда следующим утром Лариса окончательно пришла в себя, она без труда ее сформулировала. Это звучало так: исторические традиции и уровень современной психологической культуры общества не позволяют в России широко распространиться практике психологической помощи людям – в форме индивидуального общения с психоаналитиками или работы в составе различных групп психологической поддержки. Однако это вовсе не значит, что нашей психике постоянно не нужна доступная профессиональная помощь. Нет, – подумала Лариса, – не годится. Вся эта умная фраза не годится тоже, и именно потому, что она тоже не соответствует историческим традициям и уровню психологической культуры общества. Надо проще. Все то же самое, но проще. Не дипломированный в какой-то там Сорбонне психоаналитик, а потомственная ясновидящая, ведунья и целительница души. Именно так. И нет в этом ничего стыдного, потому что работать-то все равно придется так же, как дипломированному психоаналитику, по тем самым не понятым и не принятым западным методикам, только предварительно плюнуть, дунуть и три раза вокруг себя перевернуться. Ничего, для пользы дела можно и потерпеть».
Удивительным было то, что явившийся к исходу второго дня пребывания Ларисы в родильном доме с неестественно огромным букетом цветов, в сопровождении телеоператора и нескольких фотокорреспондентов (глупо было упускать такой информационный повод в становлении собственного имиджа), Бунин идею жены неожиданно поддержал и даже творчески развил.
– Действительно, – рассуждал он уже дома, когда ушли малочисленные гости, потягивая свой любимый коньяк, принесенный в нищие стены в связи с торжественным событием, – америкосы без посещения психоаналитика не пукнут. А если и пукнут нечаянно, то немедленно побегут к нему консультироваться о природе этого явления, с точки зрения состояния психического здоровья и возможных для него последствий. Кстати, стоит это удовольствие огромных денег. Я имею в виду – не пукнуть, а посоветоваться. Но наш совковый менталитет, напротив, всей своей напуганной на тысячу лет вперед генетической памятью скован и перед посторонним человеком просто так ни за что не позволит вывернуть душу наизнанку. Знаем, проходили, у нас на Лубянке такие психоаналитики сидели, любое подсознание вскрывали за полминуты, как консервную банку перочинным ножом. Да и результат, мягко говоря, не вполне очевиден. К тому же еще и деньги за это платить! Нет уж, увольте. Я лучше на кухне, другу Васе под бутылочку водочки, которую он же и принесет, все, что наболело, выскажу. Это точно. Но ведь русская душа во все века и времена хотела чуда и готова была верить во что угодно, главное, чтобы чудом называлось. Это ты, мать, точно подметила.
– Но я не собираюсь никого обманывать. Я собираюсь действительно помогать. То есть делать то, что умею и чему меня учили.
– Ой, ну ради Бога, кто ж тебе мешает – делай, помогай, не обманывай. Главное, чтобы было кого. И здесь ты гениально проинтуичила. Хвалю. Большинство этих Кассандр – полуграмотные лимитчицы, которые начинали с того, что за трешку гадали соседкам по общежитию. А ты л‹е, черт возьми, профессионал. Плюс немного поработать над PRом, плюс грамотная, лучше скрытая, реклама, но это моя сфера. Отлично. Однако, знаешь, русский вариант не пройдет. Ниша переполнена – все эти Ксении, Марии, Анны. Нет, нужна басурманщина. У нас ее любят и чтят во всем. От пива и шмотья до докторов. Что ж, пора появиться зарубежной колдунье.
– Послушай, ты не увлекаешься? Я не хочу устраивать из своей работы цирк.
– Заткнись. Сказано же было, работать будешь как умеешь, а уж антураж… тут твоих мозгов недостаточно. Молчи и слушай, я, можно сказать, на тебя сейчас работаю. И причем бесплатно. Пока. – Бунин коротко рассмеялся, но идея уже захватила его и даже на хамство ему было жаль тратить время. – Значит, так. Запад. Америка? Нет, не годится, нет исторических традиций, корней, предков-вампиров, дедов-колдунов. Европа. Румыния. Трансильвания. Там вся нечисть во главе с Дракулой водится. Нет, тоже не годится. Отпугнем. Германия? Зигфрид, валькирии, Нибелунги. Нет, что-то не то. Почему не то? Понял! Историческая неприязнь. Правильно. Фрицы недобитые. Франция? Хорошо. История богатая. Екатерина Медичи со своим Нострадамусом… К тому же ты действительно там училась. Язык опять лее в порядке, на всякий случай. Отлично! Франция. Теперь имя. Имя, имя…
Имя, знаешь ли, в нашем деле – половина успеха. Имя. Лариса. Клариса? Нет. Лаура, Луиза, Люсия?.. Нет. Все какие-то куртизанки. Лоран. О! Лоран – это мужское или женское имя?
– Не знаю, по-моему, мужское, а скорее даже фамилия.
– Не важно, будет женское. Лоран. Теперь – фамилия. Левицкая, Левицкая… Леви. Леви! Лоран Леви. Чудно! Восхитительно! Потомственная французская колдунья и ясновидящая. Первая женщина из ее рода ассистировала самому Нострадамусу. Другую – сожгли в Нормандии в тысяча семьсот сорок седьмом году по обвинению в колдовстве. Ее прабабка предсказала Наполеону исход Ватерлоо. Ее бабка была возлюбленной Дюма, и тс», что мы читаем сегодня на страницах его бессмертных творений, не фантазии автора, а рассказы об их путешествиях во времени, она умела возвращаться в прошлое и брала его с собой. Ее мать на протяжении нескольких десятилетий была тайной советницей генерала Де Голля и спасла его от покушения, предсказав его за несколько часов. Каково? Это еще только по бреду. По если поработать!.. Мать, из тебя можно сделать человека. Это говорю тебе я, великий и могучий.
– Я не хочу ничего этого. Это чушь, ложь и позор. Я просто дам объявление…
Звонкая пощечина прервала начатую Ларисой фразу. Бунин почуял деньги, большие деньги, и источником их могла стать его законная жена. Ее «не хочу» вывело его из себя более, чем обычно. Лишиться всего, что уже стояло перед глазами так живо, словно и вправду материализовались неистовые буйные фантазии. Отпустить ее теперь, когда курица собралась снести золотое яичко! Ну уж нет. Он столько лет терпел эту серую вонючую крысу с ее чадами, чтобы теперь отпустить и дать возможность кому-то другому пожинать урожай! Никогда. Он еще раз с оттяжкой ударил ее по лицу.
– Никогда. Слышишь ты, дрянь, не смей спорить со мной. Сегодня тебе несказанно везет, потому что судьба, солидарно со мной, дает тебе шанс вырваться из того убожества, в котором ты с такой же долей вероятности можешь остаться на веки вечные. А ты, курица, вместо того чтобы стать на колени и возблагодарить Провидение и меня, пытаешься что-то там кудахтать? Так слушай, я немедленно… Слышишь, немедленно ухожу отсюда. И не увидишь ты меня больше никогда, даже на собственных похоронах, а сдохнешь ты, поверь, очень скоро. Если лее ты рассчитываешь получить с меня хоть копейку на своих выродков, то расчет твой, как всегда, глуп и напрасен, потому что официальных заработков, как и официального места работы, у меня нет. Уяснила? Закон теперь это позволяет и даже приветствует – в стране с рабочими местами напряженка. Ясно тебе, курица?
– Ясно, – неожиданно тихо и покорно ответила Лариса.
– То-то. – Поглощенный новыми нахлынувшими на него идеями раскрутки Лоран Леви, да и закоснелый в собственной самоуверенности, Бунин не обратил внимания на странную интонацию Ларисы и далее для нее, давно уж сломленной и подавленной им, чрезмерную покорность. Это было большой его ошибкой, но сие знание приходит, как правило, много позднее.
Пока же в семье воцарилось некое подобие мира. А вскоре в прессе замелькали искусно подготовленные материалы о загадочном появлении в России потомственной французской ясновидящей, владеющей многими магическими ритуалами. Заметки намекали на очень высокопоставленных клиентов Лоран Леви во всем мире. В одной заметке утверждалось даже, что в Россию она прибыла, дабы исполнить одно из зашифрованных пророчеств Нострадамуса, помощницей которого долгие годы была ее прапрапрабабушка, ставшая после смерти мастера хранительницей его духовного наследия. Что и говорить, Бунин умел работать профессионально.
Тот памятный разговор и забавный на первый взгляд эпизод с: девичьей энциклопедией заставил Лену впервые задуматься о том, как складываются у отца отношения с женщинами. Поразмыслив впервые для себя на эту тему, она ужаснулась, потому что поняла: мать – давно не женщина для него вовсе, и, значит, уже очень скоро он оставит ее, найдя себе более подходящую по всем теперешним меркам подругу. Как-то вдруг Лена, словно впервые взглянув по сторонам, поняла, что большинство друзей и партнеров отца уже поступили именно так, оставив старые семьи с постаревшими женами и подросшими, как и Лена, детьми, и обзавелись роскошными, словно сошедшими с обложек модных журналов, а зачастую именно оттуда и сошедшими, новыми подругами, которые быстро производили на свет потомство, своим младенческим очарованием окончательно затмевавшее свет Божий снова молодому теперь отцу и супругу. Некоторые, правда, не были столь радикальны и формально оставались в старых семьях, изредка почитая их своим присутствием, но официально жили с молодыми, красивыми, как правило, прекрасно образованными, зачастую популярными в той или иной сфере любовницами, открыто появляясь с ними на светских раутах и семейных приемах у друзей. Так сильно Лена не пугалась давно, с раннего детства, но одновременно она и удивлена была безмерно: почему отец не сделал этого раньше, ведь он оказался последним из ближайшего своего круга, кто держался в старой семье, более того, продолжая стоически сносить в ее лоне отношение к себе, которого явно не заслуживал. Лена еще больше теперь жалела отца и буквально разрывалась пополам в своих чувствах – страхе потерять его и желании давно заслуженного наказания матери, возомнившей о себе бог весть что. Лена вспомнила, что как раз несколько дней назад голосом, буквально лоснящимся от самодовольства (такие интонации появились у матери последнее время), она говорила кому-то из подруг по телефону: «Самое главное – никогда не держать их. Хочешь идти – пожалуйста, скатертью дорога, кому ты нужен, вот в чем вопрос? Посмотри на меня: ни-ког-да, клянусь тебе, ни-ког-да я не держала его. Выставляла за дверь – да, частенько на лестничной площадке ночевал, теперь в бане отсиживается… И что? Все дружки его развелись, и не по одному уже разу. А он сидит и, как раньше, боится на ночь остаться на улице, в баньке. Вот так – то, дорогая…»
«Дура! – кричала про себя Лена. – Старая самодовольная дура! Это все кончится рано или поздно, и тогда… О, Господи, неужели мне придется жить с ней вдвоем? Нет, Господи, пожалуйста, только не это…»
С той поры в сердце Лены поселился страх, и, до этого чуждая внутренней гармонии, она жила теперь совсем уж не в ладу с собой, и неизвестно, чем закончился бы этот страшный внутренний разлом, если бы события, крайне неприятные для всех и в первую очередь для самой Лены, неожиданно не обернулись благостью и не привнесли в ее душу прежний покой и относительное равновесие.
Случилось же вот что. Мать уличила Лену в краже денег. Собственно, это была и не кража вовсе, а перманентный процесс изъятия из материнского кошелька небольших денежных сумм на карманные расходы. Конечно, Лена могла попросить. Разумеется, не у матери. От той ничего, кроме занудной проповеди о необходимости вечной, жестокой экономии и тлетворном влиянии свободных денег на процесс становления молодой девушки, ждать не приходилось. Отец дал бы не спрашивая любую сумму и уже через несколько секунд забыл бы об этом, но почему-то просить у отца Лена не могла. У пего просили все: требовательно и безапелляционно – мать; виновато, с длинными предисловиями и подробными пересказами всех своих проблем – бабушки, дедушки и прочие родственники; легко и как бы между прочим – приятели и коллеги, партнеры по теннису и бывшие соседи по даче; сухо и деловито – сотрудники офиса, обслуживающий их персонал; развязно и так, вроде делали ему этим одолжение, – всевозможные «звезды» разной величины и таланта, журналисты и прочая творческая братия, которую отец прикармливал во множестве; сдержанно, но требовательно одновременно, словно это было скорее его долгом, нежели доброй волей, – крупные политики и чиновники, которые тоже находились на его содержании. Лена уже не брала в расчет всякие благотворительные фонды и миссии, программы, марафоны и экспедиции – те, как правило, обращались письменно. Становиться в эту очередь Лена не могла, ей казалось, что тогда в глазах отца она чем-то неуловимо станет похожа на них – и в результате отношение к ней изменится. Разумеется, в худшую сторону. Она потеряет свою исключительность в его жизни, которую ощущала без всяких лишних слов и которой дорожила более всего на свете. Взять деньги у матери для нее не было проблемой вовсе – в конце концов, это были общие семейные деньги, которые ей давал без всякой меры отец. Да и брала она не так уж и помногу относительно тех сумм, которые бывали в кошельке матери и которыми легко распоряжались ее одноклассники в лицее. Поэтому полным шоком для нее обернулась реакция матери, случайно заставшей ее со своим кошельком в руках. Лена услышала о себе очень много такого, чего ранее мать, по крайней мере вслух, не произносила. Речь шла и о ее внешности, и о ее способностях, и о ее успехе, а вернее полном его отсутствии, у мальчиков, и о ее неряшестве, следствием которого непременно станет вечное пребывание в «старых девах», и о состоянии ее психики, со ссылкой на конфиденциальные беседы с психологом. В довершение мать попыталась побить Лену, даже дважды ударила ее по лицу и схватила за волосы, но та, изловчившись, вырвалась из цепких сухих рук и, стремглав миновав лестничный пролет, заперлась в своей комнате, благо двери на даче сталинской постройки были вполне крепки. Мать еще некоторое время побушевала в коридоре, но потом удалилась, громко сообщив, что идет немедленно звонить отцу, в милицию и психиатрическую неотложку. В эти минуты Лена не сомневалась – именно так она и поступит. Что будет потом, она не могла и не хотела даже представить себе, пусть и мысленно, на несколько всего мгновений. Потом – будет нечто совсем нестерпимое. Осознания этого было достаточно, чтобы принять решение: потом не должно наступить для нее. Никогда. Теперь следовало быстро найти способ реализации принятого решения. Лена бросилась к своей аптечке. Она росла девочкой болезненной, и ее постоянно пичкали множеством таблеток и пилюль. Теперь, высыпав их пестрой разнокалиберной горкой прямо на свою огромную кровать, она лихорадочно перебирала пузырьки и пакетики, торопливо вчитываясь в названия. Конечно, ничего смертоносного или просто опасного для жизни в ее аптечке быть не могло, но если увеличить количество даже безобидного лекарства… Лена остановила свой выбор на тавегиле – это был противоаллергенный препарат, инструкция по применению содержала множество предупреждений, и таблеток было много – целая упаковка. Лена собрала их в пригоршню и не задумываясь затолкала в рот, начав медленно глотать, давясь и запивая большими глотками воды.
Потом она легла на кровать, прямо посредине царящего там беспорядка, и стала ждать. Откровенно говоря, уже через несколько минут к ней пришла уверенность, которая, возможно, никуда и не уходила, а просто помалкивала себе где-то в уголке сознания, пока основное его пространство было занято бурей – кипели обида, злость, более всего – страх, а еще – подспудное желание наказать мать, которой ее, Лениной, смерти из-за каких-то паршивых ста долларов отец никогда не простит.
Теперь страсти улеглись и, напротив, появилась уверенность в том, что умереть ей никто не даст, в крайнем лее случае она сама сможет вызвать у себя рвоту, и желудок очистится. Так что опасности не было никакой, а вот выгоду можно было извлечь весьма определенную. Во-первых, мать испугается, и в этом состоянии можно будет добиться каких-нибудь серьезных уступок для себя. Тех же карманных денег или согласия на приобретение мобильного телефона, который пока ей запрещалось покупать, принимать в подарок и даже брать на время, хотя в доме их валялось, как правило, несколько штук – отец любил иметь резерв – то вдруг экстренно сменить свой номер, или потребуется вдруг снабдить кого-нибудь из нужных людей, или просто подарить – тоже неплохо. Но главное – отец. Сейчас ей не было стыдно за то, что он конечно же будет сильно переживать, расстроится, ему изменят, как бывает это с ним в минуты сильного душевного волнения, холодная выдержка и невозмутимость. Наверняка он будет сильно кричать на мать, а та, чувствуя свою вину, отвечать не посмеет. А с ней… Лена боялась далее представить, каким он уже через несколько минут будет с ней. Боялась, чтобы не спугнуть ожидающего ее счастья. Возможно, завтра он далее отменит все встречи и не поедет в офис. Они поедут в город вдвоем и, оставив машину, будут бродить по улицам, просто болтая, а потом обедать в каком-нибудь роскошном ресторане, где отца почтительно встречают, называют по имени-отчеству и от дверей провожают к «его» столику, а он на ходу небрежно и вместе с тем гордо скажет метрдотелю: «Кстати, представляю – моя дочь». Так было несколько раз, когда у нее были серьезные депрессии и психолог, учитывая, что девочка тянется к отцу, рекомендовал ему уделять ей больше внимания и времени, причем желательно не в домашней обстановке. Про психолога Лена, к счастью, ничего не знала и из истерических криков матери поняла только то, что у нее, Лены, имеются какие-то проблемы с психикой, но не приняла этого всерьез и не поверила матери, как, впрочем, и всему остальному, что та злобно бросала ей в лицо сегодня.
Дальше все происходило почти так, как мечтала Лена, лежа на своей захламленной тахте, прислушиваясь одновременно к собственному внутреннему состоянию, которое, несмотря на выпитые таблетки, было отменным, и шуму машины под окнами – с минуты на минуту должен был приехать отец.
Двумя ударами ноги он выбил дверь в ее комнату и, едва лишь взглянув на пустые упаковки из-под таблеток, схватил за плечи, отчаянно затряс и страшно закричал: «Что ты делала с собой, что ты пила, отвечай!!!» Она заплакала искренне – теплая влага переполнила веки и хлынула обильными потоками по щекам, но вот отвечала она не совсем честно, впрочем, это была едва ли осознанная ложь, слова подсказывали ей ее недавние прекрасные мечты, словно это было неким условием того, что они действительно осуществятся. Ради этого она готова была на все.
– Папа, папочка, прости меня, пожалуйста. Я очень тебя люблю, но теперь, после того… когда мама сказала мне такое… я… я правда не хочу жить. Зачем я вам такая? Зачем? Чтобы только мучиться из-за меня? Папа, скажи, я правда сумасшедшая? Но почему?
Она говорила еще что-то, захлебываясь рыданиями и словами, она уже не могла различить правду и ложь в своих сумбурных речах, и ей начинало казаться, что все так и есть на самом деле, и было безумно жалко себя, и отца, и даже мать, такую глупую, старую и некрасивую. Он собственноручно сделал все необходимое, чтобы промыть ей желудок, не подпуская жену и запретив вызывать «скорую». А потом они очень долго разговаривали почему-то шепотом, лежа обнявшись на ее безобразной тахте, и только в самом конце беседы, затянувшейся почти до рассвета – небо за ее окном из черного стало густо-синим и постепенно светлело, словно наливаясь сиянием восходящего солнца, Лена решилась спросить его о том, что волновало ее последние дни более всего на свете. Об его отношении к матери, о женщинах и о том, когда он уйдет от них. Он замолчал, внимательно всматриваясь в ее лицо, едва различимое в густых предрассветных сумерках, словно пытаясь разглядеть в опухшем, заплаканном лице дочери что-то новое, чего не замечал ранее, и в эти секунды замешательства или раздумий она поспешила добавить то, что, считала, он обязательно должен был знать:
Страницы← предыдущаяследующая →
Расскажите нам о найденной ошибке, и мы сможем сделать наш сервис еще лучше.
Спасибо, что помогаете нам стать лучше! Ваше сообщение будет рассмотрено нашими специалистами в самое ближайшее время.