Книга 1977: Кошмар Чапелтауна онлайн - страница 3

Глава третья

Отдел убийств Милгартского полицейского отделения.

Радкин, Эллис и я.

Время – начало седьмого утра. Сегодня вторник, 31 мая 1977 года.

Мы сидим вокруг большого стола, барабаня пальцами по столешнице. Телефоны молчат.

Через двойные двери входят заместитель начальника полиции Джордж Олдман и начальник уголовного розыска Ноубл, они кидают на стол две большие желтые папки.

Инспектор Радкин щурится на верхнюю и вздыхает:

– Да сколько же можно, черт их возьми.

Я читаю: Престон, ноябрь тысяча девятьсот семьдесят пятого года.

Черт.

Я знаю, что это значит:

Два шага вперед, шесть шагов назад -

Ноябрь 1975: еще никто не забыл стрэффордскую перестрелку, все сыты по горло внутренними расследованиями, Питер Хантер и его свора принюхиваются к нашим задницам. Сотрудники окружного полицейского управления Западного Йоркшира – спиной к стене, заткнув глотки, если ты понимаешь, что не нужно плевать в колодец, кусать руку, которая тебя кормит и т. п., Майкл Мышкин идет на дно, судья выкидывает ключ.

– Клер Стрэчен, – бормочу я.

Ноябрь 1975: ВСЕ НАЧИНАЕТСЯ ПО НОВОЙ.

Эллис не въезжает.

Радкин собирается его просветить, но влезает Джордж:

– Как вам известно, Клер Стрэчен, ранее судимая за проституцию, была найдена изнасилованной и избитой до смерти в Престоне в ноябре 1975 года. С тех пор прошло почти два года. Тогда к нам сразу же приехали ребята из Ланкашира, чтобы ознакомиться с делом Терезы Кэмпбелл, а Джон и Боб Крейвен ездили к ним в прошлом году, после убийства Джоан Ричардс.

Я думаю: они оттесняют Радкина от дела. Интересно, почему?

Я смотрю на него, он кивает, изо всех сил пытается участвовать в разговоре.

Но Олдман ему не дает:

– Короче, я не знаю, что вы там себе думаете, считаете ли вы Клер Стрэчен частью этой цепочки или нет, а мы снова поедем в Престон и выясним все подробности этого чертова дела.

– Только время терять, – вставляет наконец Радкин.

Олдман багровеет, Ноубл – темнее тучи.

– Простите, сэр, но мы с Бобом провели там в прошлый раз два дня – два, да? – и я вам точно говорю: это другой. Хотел бы я, чтобы это был один и тот же, но увы.

– Вы хотели бы, чтобы это был один и тот же? Что вы хотите этим сказать? – заблеял Эллис.

– Он оставил кучу улик, мать его. Я просто поражаюсь, что этого мудака до сих пор не взяли.

Ноубл хмыкает, всем своим видом говоря: это же Ланкашир, что там говорить.

– А почему вы так уверены, что это не он? – спрашивает Эллис.

– Ну, для начала он ее изнасиловал, а потом еще и вставил ей в задницу. Оба раза кончил, хотя, глядя на нее, я просто не понимаю, как ему это удалось, мать его.

– Уродина?

– Не то слово.

Эллис с полуулыбкой сообщает всем то, что мы уже и так знаем:

– Тогда это не наш паренек, на него это совсем не похоже.

– Да ему все равно, что трахать, лишь бы дырка была, – кивает Радкин.

– Что-нибудь еще? – спрашиваю я.

– Ага, значит, сначала он с ней как следует поразвлекся, а потом стал прыгать по ней, пока у нее не лопнула грудная клетка. Веллингтоны десятого размера.

Я смотрю на Олдмана.

Олдман улыбается.

– Ну что, закончили?

– Да, – говорит, пожимая плечами, Радкин.

– Это хорошо, потому что опаздывать вам не стоит.

– А-а, твою мать.

– Альф не любит, когда его заставляют ждать.

Альфред Хилл, начальник уголовного розыска ланкаширской полиции.

– Опять я? – спрашивает Радкин, оглядывая комнату.

Ноубл указывает на Радкина, Эллиса и меня:

– Вы трое.

– А что со Стивом Бартоном и ирландцем?

– Потом, Джон, потом, – говорит Олдман, вставая.

На стоянке Радкин швыряет Эллису ключи.

– Садись за руль.

Эллис от радости вот-вот кончит прямо в свои портки.

– Всегда пожалуйста, – отвечает он.

– А я пока вздремну, – говорит Радкин, садясь на заднее сиденье «ровера».

Солнце светит. Я включаю радио.

Пожар в ночном клубе «Кентаки» – двести жертв, пятеро обвиняются в убийстве капитана Найрака), двадцать один цветной подросток арестован в связи с серией уличных краж на юго-западе Лондона, двадцать три миллиона телезрителей смотрят Королевский конный кубок.

– Вот придурки, – смеется Эллис.

Я опускаю стекло и высовываю голову навстречу ветру. Мы набираем скорость и выезжаем на шоссе М62.

– Ты хоть знаешь, как ехать-то? – кричит с заднего сиденья инспектор Радкин.

Я закрываю глаза. Всю дорогу играли «1 °CС» и «ELO».

Где-то посреди поросших вереском пустошей, я внезапно проснулся, словно меня кто-то толкнул.

Радио молчит.

Тишина.

Я смотрю на легковушки и грузовики справа и слева от нас, на равнину за обочиной. Мне трудно сосредоточиться на чем-то другом.

Радкин просовывает голову между сиденьями.

– Ты бы видел, что тут творилось в прошлом году, в феврале, когда мы ездили к ним с Бобом Крейвеном. Попали в буран. Видимость – два метра. Жуть, мать твою. Я тебе клянусь, мы их слышали. Пересрали, бля, до смерти.

Эллис на секунду отрывается от дороги и смотрит на Радкина.

– А Альф Хилл был одним из главных, да? – спрашиваю я.

– Ага. Он первый ее допрашивал. Это его ребята нашли кассеты и все такое.

– Твою мать, – присвистывает Эллис.

– Ненавидит ее больше, чем Брейди.^[10]

Мы пялимся на вересковые пустоши, солнечный свет отливает серебром, темные пятна нежданных туч, могилы без крестов.

– Этому, бля, конца не будет, – говорит Радкин, откидываясь на спинку сиденья. – Никогда.

Время – половина девятого. Мы въезжаем на стоянку главного ланкаширского полицейского управления в Престоне.

Инспектор Радкин вздыхает и надевает куртку.

– Охренеем от скуки.

В здании Радкин говорит с дежурным полицейским, а мы обмениваемся рукопожатиями, передаем приветы и поднимаемся по лестнице в кабинет Альфа Хилла.

Сержант в форме стучит в дверь, мы входим.

Начальник уголовного розыска Хилл – невысокий мужичок, похожий на старика Стептоу^[11] после бурно проведенной ночи. Он кашляет в грязный носовой платок.

– Садитесь, – говорит он, отплевываясь в свою тряпку.

Никто не подает никому руки.

– Вот вы и вернулись, – криво улыбается он Радкину.

– Ага, прямо как бумеранг.

– Я бы так не сказал, Джон, я бы так не сказал. Мы вам всегда рады.

Радкин подается вперед.

– Есть что-нибудь новенькое?

– По Клер Стрэчен-то? Нет, что-то ничего не припоминаю.

Он снова начинает кашлять, снова вынимает платок и, наконец, говорит:

– Вы очень заняты, я знаю. Так что давайте приступим прямо к делу.

Мы встаем и все вместе направляемся по коридору, как я предполагаю, в их отдел расследования убийств. Справа и слева от нас закрываются двери.

Большая комната с большими окнами и видом на холмы. Я уверен, что у них тут бывали Бирмингемские террористы.^[12]

Альфред Хилл открывает ящик шкафа.

– Прямо как вы ее и оставили, – улыбается он.

Радкин кивает.

Помимо нас в комнате сидят несколько следователей без пиджаков и курят под надзором своих мертвецов, глядящих на них с желтеющих фотографий.

Их дела. Они смотрят на нас так, как мы смотрели бы на них.

Хилл поворачивается к какому-то усатому толстяку и говорит:

– Это – ребята из Лидса, приехали ознакомиться с делом Клер Стрэчен. Если им что-нибудь понадобится, поможешь. Сделаешь все, что попросят.

Мужчина кивает и докуривает свою сигарету.

– Обязательно загляните ко мне, когда поедете, ладно? Обязательно, – говорит Альф Хилл, выходя обратно в коридор.

– Спасибо, – говорим мы хором.

Он уходит, Радкин обращается к толстяку:

– Слышал, что он сказал, Фрэнки? Так что давай, принеси-ка нам газировки или чего-нибудь холодненького. И оставь свои папиросы.

– Отвали, Радкин, – ржет Фрэнки, кидая ему пачку «Джей-Пи-Эс».

Радкин садится, поворачивается к нам с Эллисом и говорит:

– За дело, ребята.

Клер Стрэчен: в ее двадцать шесть ей можно дать шестьдесят два.

Опухшая и затраханная еще до того, как он до нее добрался.

Дважды замужем, двое детей в Глазго.

Предыдущие судимости за проституцию:

Полностью разложившееся существо, как сказал судья.

В конце концов попала в ночлежку Св. Марии, где жила с такими же, как она, проститутками, наркоманами и алкоголиками.

В четверг, 20 ноября 1975 года Клер вступала в половую связь с тремя мужчинами. Полиции удалось установить личность только одного из них. И исключить его из списка подозреваемых.

Утром в пятницу, 21 ноября 1975 года Клер была мертва.

Исключена.

С ботинком во влагалище и плащом на голове.

Я смотрю на Радкина и говорю:

– Я хочу поехать в ночлежку, а потом к гаражам. Эллис перестает писать.

– Зачем? – вздыхает Радкин.

– Не могу себе всего этого представить.

– Вот и не надо, – говорит он, туша сигарету.

Мы говорим дежурному сержанту, куда направляемся, и выходим на стоянку.

Фрэнки бежит, задыхаясь, за нами следом.

– Я вам помогу.

– Да ладно, не надо, – говорит Радкин.

– Начальник говорит – надо. Типа проявить гостеприимство.

– А заодно и пообедать, да?

– Думаю, можно что-нибудь сообразить, ага.

– Чудненько, – улыбается Радкин.

Эллис кивает, как будто мы, бля, замышляем что-то запретное.

А меня тошнит.

Ночлежка Св. Марии оказалась в двух шагах от Престонского полицейского отделения. Заведению – сто лет в обед.

На стене над входом написано: Кровь и Огонь.

– Кто-то из прежних сотрудников еще работает? – спросил я Фрэнки.

– Сомневаюсь.

– А как насчет постояльцев?

– Шутишь? Тут уже через неделю было никого не найти.

Мы проходим по темному вонючему коридору и заглядываем в каморку коменданта.

Мужчина с прямыми сальными волосами до плеч что-то пишет. Работает радио.

Он поднимает глаза, поправляет на носу очки в черной оправе и шмыгает носом:

– Чем могу?

– Полиция, – говорит Фрэнки.

– А-а, – кивает он, как бы говоря: ну что они опять натворили, мать их?

– Есть пара вопросов.

– Конечно, пожалуйста. О чем речь?

– О Клер Стрэчен. Где мы можем поговорить?

Он встает.

– Там, в комнате отдыха, – отвечает он, указывая на дверь.

Мы во главе с Радкиным идем в очередную загаженную комнату с незакрывающимися окнами и вонючими диванами в сигаретных подпалинах и засохших пятнах.

Фрэнки продолжает:

– А ты кто такой будешь?

– Колин Минтон.

– Ты – комендант?

– Заместитель. Тони Холлис у нас за старшего.

– А Тони на месте?

– Он в отпуске.

– Наверное, поехал в какое-нибудь хорошее место? – тихо-тихо спрашивает он.

– В Блэкпул.

– Недалеко.

– Ага.

– Садись, – говорит Фрэнки.

– Когда это случилось, меня тут еще не было, – неожиданно говорит Фрэнки так, словно ему все это уже надоело.

Инициативу перехватывает Радкин:

– А кто был?

– По-моему, Дейв Робертс и Роджер Кеннеди, да еще вроде какой-то Джилиан.

– Они все еще здесь?

– Нет.

– Они по-прежнему числятся как муниципальные служащие?

– Понятия не имею, извините.

– А ты когда-нибудь работал с ними вместе?

– Только с Дейвом.

– Он что-нибудь говорил о Клер Стрэчен и о том, что с ней произошло?

– Что-то говорил.

– Ты помнишь что-нибудь конкретное?

– Например?

Фрэнки тут – на своей территории, поэтому мы молчим, когда он снова вступает в разговор.

– Да все, что угодно. О Клер Стрэчен, об убийстве, вообще хоть что-нибудь?

– Ну, он говорил, что она была типа не в себе.

– В каком смысле?

– Чокнутая. Дейв говорил, что ей самое место – в психушке.

– Да?

– Она все время смотрела в окно и гавкала на поезда.

– Гавкала? – переспросил Эллис.

– Ага, лаяла, как собака.

– Ни хрена себе.

– Да, так он и говорил.

Радкин ловит мой взгляд и ведет дальше:

– А о ее приятелях Дейв ничего не говорил?

– Ну, как вам сказать, она же была девушка популярная.

– Так, – киваю я.

– И еще он говорил, что она все время была бухая и давала всем здешним мужикам и что иногда из-за нее тут бывали драки и все такое.

– Как это происходило?

– Я не знаю, это вам надо спросить у тех, кто здесь тогда тусовался. Вроде бывало, что кто-то ее ревновал.

– А она-то сама была не особенно разборчива, так ведь?

– Да нет, не особенно.

– Она и персоналу давала, – говорит Радкин.

– Такого я не знаю.

– Зато я знаю, – продолжает он. – В тот день, когда ее убили, она успела принять твоего приятеля Кеннеди, Роджера Кеннеди.

Колин промолчал.

Радкин наклоняется вперед и говорит:

– А что, у вас здесь все те же порядки?

– Нет, – отвечает Колин.

– Смотри-ка, а ты покраснел, – смеется Радкин, вставая.

– В какой комнате она жила? – спрашиваю я.

– Я не знаю. Но могу показать вам второй этаж.

– Спасибо.

Мы с Колином поднимаемся наверх вдвоем.

На втором этаже я говорю:

– Значит, из прежних постояльцев здесь никого не осталось?

– Нет, – отвечает он, – хотя подождите…

Он доходит до конца узкого длинного коридора и стучит в дверь, затем открывает ее.

Он говорит с тем, кто находится в комнате, потом подзывает меня.

Пустая светлая комната, пустой стол и стул, залитые солнечным светом. На кровати лицом к стене, спиной ко мне лежит человек. Колин указывает мне на стул, потом говорит:

– Это Уолтер. Уолтер Кендалл. Он был знаком с Клер Стрэчен.

– Мистер Кендалл, я – сержант Фрейзер, сотрудник Лидского уголовного розыска. Мы расследуем возможную связь между убийством Клер Стрэчен и недавним преступлением, совершенном в Лидсе.

Колин Минтон кивает, уставившись на спину мистера Кендалла.

– Колин говорит, что вы знали Клер Стрэчен, – продолжаю я. – Я был бы вам очень благодарен, если бы вы рассказали мне что-нибудь о мисс Стрэчен или о дне, когда она была убита.

Уолтер Кендалл не шевелится.

Я смотрю на Колина Минтона и говорю:

– Мистер Кендалл?

Не отворачиваясь от стены, Уолтер медленно и четко говорит:

– Я помню вечер среды и утро четверга, когда проснулся от жутких криков, доносившихся из комнаты Клер. Это был настоящий животный вой. Я встал с постели и побежал по коридору. Она жила на втором этаже, в комнате рядом с лестницей. Дверь была заперта, и я минут пять барабанил по ней, пока она наконец не открыла. Она была одна, в слезах и в поту. Я спросил ее, что случилось, и все ли в порядке. Она сказала, что ей просто приснился дурной сон. Я спросил, что за сон? Она сказала, что чувствовала страшную тяжесть, как будто на ее грудь давила страшная сила, и она не могла дышать. Как будто из нее выдавливали саму жизнь. Она думала, что больше никогда не увидит своих дочерей. Я сказал, что она, наверное, просто что-нибудь съела. Ерунда, конечно, я и сам в это не верил, но что мне еще было говорить? Клер улыбнулась и сказала, что этот сон снится ей каждую ночь уже целый год.

Комната затряслась от проходящего мимо поезда.

– Она попросила, чтобы я остался у нее на ночь. Я лежал сверху, на покрывале, гладил ее по голове и спрашивал, не выйдет ли она за меня замуж. Я и раньше это часто говорил, но она только смеялась и отвечала, что принесет мне одно несчастье. Я сказал, что мне все равно, но она меня не хотела. Так – не хотела.

У меня пересохло во рту. В комнате было жарко, как в духовке.

– Она знала, что скоро умрет, сержант Фрейзер. Знала, что однажды они до нее доберутся. Доберутся и убьют.

– Кто? Что вы имеете в виду – убьют?

– В тот день, когда я с ней познакомился, она была пьяная, и я не обратил на это внимания. То есть в таком заведении, как это, можно наслушаться всякого. Но она не унималась и все время повторяла: «Они меня найдут и убьют». И она оказалась права.

– Простите, мистер Кендалл, но я не уверен, что правильно вас понял. Она не говорила, кто именно должен был ее убить и почему?

– Полиция.

– Полиция? Она сказала, что ее собираются убить полицейские?

– Особая полиция. Так она и сказала.

– Особая полиция? Но почему?

– То ли она что-то видела или знала, то ли они думали, что она что-то видела или знала.

– Она не рассказывала, что именно?

– Нет. Не рассказывала. Говорила, что не хочет втягивать нас в эту историю и подвергать опасности.

– А полицейским, расследовавшим ее убийство вы, конечно, ничего такого не рассказывали?

– Как будто они стали бы слушать. Они меня и так всерьез не воспринимали, особенно после того, что со мной случилось.

– Почему? Что с вами случилось, мистер Кендалл? – спрашиваю я.

Уолтер Кендалл переворачивается на другой бок и улыбается: его глаза – два бельма. Он слепой.

– Как это произошло? – спрашиваю я.

– Пятница, 21 ноября 1975 года. Я проснулся слепым. Я смотрю на Колина Минтона, он пожимает плечами.

– Раньше я видел, а теперь я слепой, – смеется Кендалл.

Я встаю.

– Спасибо, что уделили нам время, мистер Кендалл. Если вам придет в голову что-нибудь еще, пожалуйста…

Кендалл неожиданно вытягивает руку и хватает меня за рукав пиджака.

– Что-нибудь еще? Да я ни о чем другом и думать не могу.

Я отстраняюсь.

– Позвоните нам.

– Будьте осторожны, сержант. Это ведь с каждым может случиться. В любой момент.

Я иду по узкому коридору, на секунду приостанавливаясь у двери рядом с лестницей. Там холодно, туда не попадает солнечный свет.

Колин Минтон поднимает на меня глаза и начинает извиняться.

– Особая полиция? А дальше полный бред, а? – смеется инспектор Радкин.

Мы идем по Черч-стрит в сторону гаражей.

– Все-таки люди – скоты. Никогда не признаются, что дерьмо, в котором плещутся, они замесили своими руками. Алкоголики и наркоманы вечно ищут виноватых.

Фрэнки тоже смеется:

– Этот мудак ослеп, потому что глотнул неразбавленного ацетона.

– Вот видишь? – говорит Радкин.

– Ага, – ржет Эллис. – Не то, что приятель Боба.

– Умник хренов, – говорит Радкин, качая головой.

Мы поворачиваем на Френчвуд-стрит.

По левой стороне тянутся гаражи и склады.

Престон внезапно кажется очень тихим.

Опять эта тишина.

– Это было здесь, – шепчет Фрэнки, указывая на самый дальний гараж в конце улицы, рядом с многоэтажной автостоянкой.

– Он заперт? – спрашивает Эллис.

– Сомневаюсь.

Мы идем по направлению к гаражу.

Мне сдавило грудь. Боль.

Радкин молчит.

Впереди нас три пакистанки в черном.

Солнце заходит за облако, и я чувствую ночь, бесконечную жуткую ночь, которая преследует меня неотступно.

– Записывай, – говорю я Эллису.

– Что?

– Впечатления. Ощущения.

– К черту, – ноет он. – Уже два года прошло.

– Делай, как тебе говорят, – поддакивает Радкин.

Я ничего не могу поделать:

Я поднимаюсь в гору, качаясь. В руках у меня пакеты. Полиэтиленовые пакеты из универсама «Теско».

Мы подходим к гаражу, и Фрэнки толкает дверь.

Она открывается.

Я дрожу от холода.

Фрэнки закуривает и остается снаружи.

Я захожу внутрь.

Чертова чернота, мрак.

Мухи, мерзкие жирные мухи.

Эллис и Радкин идут за мной.

Такое ощущение, что мы на дне океана, я чувствую давление отвратительной воды, застывшей над нашими головами.

Радкин судорожно глотает.

Мне тяжело.

Все время смотрела в окно и гавкала на поезда.

Мне и раньше приходилось это чувствовать, но нечасто:

Уэйкфилд, декабрь семьдесят четвертого.

Тереза Кэмпбелл, Джоан Ричардс и Мари Уоттс.

Сегодня – среди вересковых пустошей.

Слишком часто.

На улице пахло душистым мылом, сидром и презервативами.

От головной боли темнеет в глазах.

В помещении – лавка, стол, деревянные ящики, бутылки, тысячи бутылок, газеты, одеяла, ветошь.

– Они ведь тут все уже обыскали? – спрашивает Эллис.

– М-м, – бормочет Радкин.

Проходящие поезда, собачий лай.

У меня во рту вкус крови.

Я опустилась на колени, и он выскользнул из меня. Его это разозлило. Я пытаюсь повернуться, но он держит меня за волосы, бьет меня раз, другой, а я говорю ему, что не надо, пытаюсь отдать ему обратно деньги, но он вставляет свой член мне в зад, и я думаю: ничего, по крайней мере, так все скорее закончится, а он снова целует мои плечи, стягивает с меня черный лифчик, улыбается, глядя на мои толстые дряблые руки, и вдруг откусывает большой-пребольшой кусок моей левой груди, а я не могу сдержать крик, я знаю, что и не надо, потому что теперь ему все равно придется меня заткнуть, я плачу, потому что знаю, что все кончено, что они меня нашли, что вот такой он – конец, что я никогда больше не увижу своих дочек – ни сейчас, ни потом.

Я поднимаю глаза. Эллис пялится на меня.

Вот такой он – конец.

Радкин, в целлофановых перчатках, вытаскивает из-под лавки заляпанный грязью мешок.

«Теско».

Он смотрит на меня.

Я присаживаюсь рядом с ним на корточки.

Он открывает его.

Порножурналы, новые и зачитанные.

Он закрывает мешок и швыряет его обратно под лавку.

– Ну что, хватит? – спрашивает он.

Ни сейчас, ни потом.

Я киваю, и мы снова выходим на свет.

Фрэнки закуривает очередную сигарету и спрашивает:

– Обед?

Заглядывая в темные кружки, думая тяжелые думы, если от меня хоть что-то зависит, мне – конец.

Фрэнки приносит совсем не аппетитный на вид «обед пахаря».^[13]

– Это еще что за дерьмо? – спрашивает Радкин, вставая со стула и направляясь к барной стойке.

Эллис поднимает бокал:

– На здоровье.

Радкин возвращается к столу, доливает себе в пиво виски до самых краев кружки и садится.

– Впечатления? – с улыбкой спрашивает он Эллиса.

Эллис отвечает ему улыбкой. Он не понимает вопроса:

– Я тебе что, турбюро, на хрен?

– Ага, и пользы, бля, от тебя столько же.

Инспектор Радкин больше не улыбается. Он поворачивается ко мне.

– Ты что, Боб, ничему его не научил?

– Я тебя понимаю. Мужик не тот.

– Почему?

– Нападение совершено в закрытом помещении. Она была изнасилована, в том числе и в задний проход. Ей были нанесены серьезные черепно-мозговые травмы тупым предметом, но ни одна из них не стала причиной ее смерти и даже не привела к потере сознания.

Фрэнки склонил голову набок:

– Значит?

– Убийца или убийцы Терезы Кэмпбелл и Джоан Ричардс напали на своих жертв на улице, нанеся им сзади один сильный удар по затылку. Они были мертвы или без сознания еще до того, как упали на землю. Предварительное заключение показывает, что то же самое произошло и с последней жертвой, Мари Уоттс.

– А может, это был тот же самый, просто в этот раз он действовал по-другому?

– Тут что-то не сходится. Если здесь и есть какое-то сходство, то оно заключается в том, что жертвы сопротивлялись, боролись, и это еще больше его возбуждало.

– Возбуждало? – переспрашивает Эллис.

– Да. Он явно насиловал и до этого. И, вероятно, после.

– Так зачем же ему было ее убивать?

У меня на это только один ответ:

– Просто так.

Радкин вытирает пиво с губ.

– А как насчет местоположения обуви и плаща?

– Похоже.

– Как это? – спрашивает Фрэнки.

Эллис уже готов встрять, но Радкин не дает ему открыть рот:

– Похоже.

Фрэнки улыбается и смотрит на часы:

– Ну, нам пора.

– Не обижайся, дружище, – говорит Радкин, похлопывая его по спине.

– Да я не обижаюсь.

Мы допиваем и грузимся в машину.

Времени почти три, я пьян, к тому же устал как сволочь.

Мы собираемся отвезти Фрэнки обратно в участок, попрощаться и ехать домой.

Задремывая, я думаю о Дженис.

Эллис рассказывает Фрэнки о Кенни Д.

– Тупая, бля, обезьяна, – смеется он.

У меня перед глазами раскинутые ноги Кенни, дешевые трусы и съежившийся хрен, в его глазах – мольба.

Радкин распространяется о том, что мы будем держать его под арестом, пока не найдем Бартона.

Я представляю Кенни в его клетке, употевшего и обосравшегося от страха.

Все смеются. Мы въезжаем на автостоянку.

Начальник уголовного розыска Хилл уже поджидает нас.

– Можно вас на минуту? – говорит он инспектору Радкину.

– В чем дело?

– Не здесь.

Мы с Эллисом остаемся стоять у стола, а Альф Хилл уводит Радкина на второй этаж.

Мы ждем, Фрэнки крутится вокруг, болтая о пресловутом соперничестве между Ланкаширом и Йоркширом.

– Фрейзер, сюда, живо! – орет Радкин с лестничной площадки.

Я поднимаюсь по ступенькам, в животе – пусто.

Эллис дернулся было за мной.

– Жди здесь, – отрезал я.

Радкин и Хилл в Отделе расследования убийств ланкаширской полиции.

Одни.

Хилл кладет телефонную трубку.

– Достань эту чертову папку! – кричит Радкин.

Я вытаскиваю из ящика протокол.

– Дознание на месте?

– Ага, – говорю я.

– Какая там стоит группа крови?

– Третья, – говорю я по памяти, листая документы.

– Проверь.

Я проверяю и киваю.

– Прочитай мне, что там написано.

Я читаю:

– Определение группы крови по анализу спермы из влагалища и заднего прохода потерпевшей: третья группа.

– Дай-ка сюда.

Я передаю ему протокол.

Радкин пялится на листок, держа его на ладонях.

– Твою мать.

– Вот черт, – вторит Хилл.

Радкин просматривает листок на свет, переворачивает обратной стороной и передает начальнику уголовного розыска Хиллу.

Радкин набирает номер.

Хилл ждет, закусив нижнюю губу.

– Третья, – говорит Радкин в трубку.

Долгое молчание.

В конце концов Радкин повторяет:

– Девять процентов населения.

Снова пауза.

– Хорошо, – говорит Радкин и передает трубку Альфу Хиллу.

Хилл слушает, затем говорит:

– Так и сделаю, – и кладет трубку.

Я стою.

Они сидят.

Минуты две никто ничего не говорит.

Радкин поднимает на меня глаза и качает головой, словно хочет сказать: «Этого, бля, просто не может быть».

– В чем дело? – спрашиваю я.

– Фарли снял анализ спермы с плаща Мари Уоттс.

– И?

– Третья группа крови.

Девять процентов населения.

Времени где-то около восьми или девяти вечера, еще не стемнело.

От писанины у меня болят глаза, плечи и пальцы.

Звонки в Лидс не прекращаются.

Отделение паники.

Радкин все время посматривает на меня, как бы говоря: «Ни хрена себе», и я клянусь – иногда в этом взгляде сквозит обвинение.

Мы продолжаем выписывать, переписывать, проверять, перепроверять, как кучка червяков-монахов, корпящих над священными книгами.

А я, я все думаю: «Неужели Радкин этого не знал? Какого лешего они тогда тут с Крейвеном делали?»

Эллис сидит и строчит, совершенно обалдев, крутя головой, как герой фильма «Экзорцист»^[14] во время ритуала изгнания дьявола.

Я делаю наброски места преступления, обозначаю ботинки и плащ. Я поднимаю глаза и говорю:

– Я пойду еще раз туда схожу.

– Сейчас? – спрашивает Эллис.

– Мы что-то упустили.

– Мы что, собираемся тут на ночь оставаться? – спрашивает Радкин.

Все смотрят на часы и пожимают плечами.

Радкин снимает трубку.

– Я организую вам ночлег, – говорит Фрэнки.

– Только, смотри, найди что-нибудь поприличнее – говорит Радкин, прикрывая трубку рукой.

Вверх по Черч-стрит, уже почти совсем стемнело, поезд, изгибаясь, отползает от вокзала.

Желтые огни, мертвые лица за стеклом.

Я ищу пропавших, пытаюсь найти четверг двухлетней давности.

Четверг, двадцатое ноября 1975 года.

С утра зарядил дождь, из-за чего Клер весь день просидела в пабе у подножия холма. Паб «Святая Мария», как и ночлежка.

Слева – многоэтажная стоянка и Френчвуд-стрит.

Я перехожу улицу.

За моей спиной тормозит машина, затем объезжает меня.

На углу – бомж, он спит на постели из жестяных банок и газет.

От него воняет.

Я закуриваю и смотрю на него сверху вниз.

Он открывает глаза и вскакивает с тротуара.

– Пожалуйста, не ешьте мои пальцы, возьмите лучше мои зубы. Возьмите, мне самому они уже не нужны. Но мне нужна соль, нет ли у вас соли, ну хоть щепоточки?

Я прохожу мимо него и поворачиваю на Френчвуд-стрит.

– СОЛЬ! – вопит он мне вслед. – Чтобы мясо не испортилось!

Черт.

Улица погрузилась в темноту.

Предположительно смерть наступила между одиннадцатью вечера и часом ночи. Примерно в это время ее вышвырнули из паба.

После дождя на улице было еще темнее, чем сейчас. Потом поднялся ветер.

Кирпичи у гаража почти вывалились, они влажные и не высыхают даже в мае.

И тут я снова чувствую это. Я жду.

Я открываю дверь.

Оно там, смеется:

А тебя так сюда и тянет?

У меня в руке фонарик, я включаю его.

Она задирает юбку и спускает коричневые колготки, из которых вываливаются ее дряблые ляжки.

Я осматриваю помещение, на меня словно что-то давит.

Я не смогу

Снаружи из машины доносится музыка, громкая, быстрая, плотная.

Она улыбается, пытается надрочитъ мне, чтобы у меня встало.

Музыка прерывается.

Сейчас встанет.

Тишина.

Я разворачиваю ее, стягиваю блестящие черные трусы в белых полосках, я увеличиваюсь в размерах, вот, уже лучше, она начинает насаживаться на мой член.

Здесь есть крысы.

Но я не этого хочу, я хочу в задницу, но она протягивает руку и направляет меня в свою огромную растопыренную мохнатку.

Огромные крысы у меня под ногами.

Я вхожу в нее и выхожу, она опускается на колени…

Обратно наружу, меня рвет, пальцы в стену, в крови.

Я смотрю вдоль по улице – никого.

Я утираю слюни и рвоту, слизываю кровь с пальцев.

Вдруг крик:

– СОЛЬ!

Я подскакиваю.

Черт.

– Чтобы мясо не испортилось.

Бомж стоит рядом, смеется.

Сука.

Я толкаю его к стене, он спотыкается, падает, пялится снизу вверх на меня, в меня, сквозь меня.

Я размахиваюсь, мой кулак впечатывается в его щеку.

Он сворачивается в клубок, поскуливая.

Я снова бью его. Мой кулак словно сам по себе отскакивает от его затылка к стене.

От досады я пинаю, пинаю, пинаю его до тех пор, пока не чувствую крепко обхватившие меня руки, не слышу шепот Радкина:

– Тихо, Боб, тихо.

В углу фойе старинной почтовой гостиницы я упрашиваю, умоляю в телефонную трубку:

– Ну прости, мы думали, что вернемся в тот же день, но они хотят, чтобы мы…

Она не слушает, я слышу плач Бобби, она говорит, что я его разбудил.

– Как отец?

А как я, блин, думаю? И вообще, мне, как видно, наплевать. И поэтому не стоит зря сотрясать воздух.

Она бросает трубку.

Я стою, вдыхаю доносящийся из ресторана запах жареного, слушаю голоса сидящих в баре: Радкин, Эллис, Фрэнки и еще человек пять престонских полицейских.

Я рассматриваю свои пальцы, костяшки, царапины на ботинках.

Я снова снимаю трубку и набираю Дженис, но у нее по-прежнему никто не отвечает.

Я смотрю на часы: второй час.

Она работает.

Трахается.

– Они уже закрываются, мать их растак. Нет, ты представляешь? – говорит Радкин, направляясь к сортиру.

Я возвращаюсь в бар и допиваю свое пиво.

Они все уже нажрались, и серьезно.

– А что, бля, нету в ваших краях приличных клубов, да? – спрашивает Радкин, возвращаясь из туалета, застегивая на ходу ширинку.

– Ща-ас что-нибудь организуем, – говорит заплетающимся языком Фрэнки.

Народ пытается встать, обсуждают такси, одно место, другое, рассказывают байки про какого-то мужика и бабу.

Я отделяюсь от компании и говорю:

– А мне пора на сеновал.

Меня обзывают гребаным пидором и говнюком, я соглашаюсь, притворяюсь пьяным и ухожу, спотыкаясь, прочь по слабо освещенному коридору.

Неожиданно Радкин снова меня обнимает.

– Все нормально? – спрашивает он.

– Все путем, – отвечаю я. – Просто вымотался, как собака.

– Не забудь: я всегда рядом.

– Я знаю.

Он еще крепче сжимает мое плечо:

– Ты, главное, не бойся, Боб.

– А чего мне бояться?

– Вот этого всего, – говорит он и взмахом руки охватывает разом все вокруг, потом указывает на меня.

– Да я не боюсь.

– Тогда греби отсюда, пидор ты вонючий, – ржет он, уходя прочь.

– Желаю как следует повеселиться, – говорю я.

– Смотри, осторожно, а то ослепнешь, – кричит он из другого конца коридора. – Как твой старый приятель Уолтер.

Дверь открывается, на меня смотрит какой-то мужик.

– Тебе чего?

Он закрывает дверь.

Я слышу, как в ней поворачивается замок, как он проверяет его.

Я изо всех сил стучу в его дверь, жду, потом иду в свою комнату, тыкая ключом себе в руку.

Среди ночи я сижу на краю гостиничной койки, горит свет, телефон Дженис звонит и звонит, не переставая; на постели рядом со мной лежит телефонная трубка.

Я подхожу к кровати Радкина и беру папку.

Листаю страницы, копии, которые мы повезем с собой.

Я дохожу до протокола дознания.

Я смотрю на одно-единственное одинокое несчастное слово.

Что-то не то, третья выглядит как-то не так.

Я подношу листок к лампе.

Это – оригинал.

Черт —

Радкин оставил им копию.

Я кладу листок обратно в папку и закрываю ее.

Я беру с кровати трубку.

Телефон Дженис все еще звонит.

Я кладу ее на место.

Я снова беру листок.

Снова кладу его обратно.

Я выключаю лампу и лежу в темноте престонской почтовой гостиницы, в невыносимо жаркой комнате, под гнетом.

Мне страшно, я боюсь.

Мы что-то упустили. Или кого-то.

В конце концов я закрываю глаза.

Думаю: главное, не бояться.

* * *

Звонок в студию: Вы это видели (читает): «Сборы в честь Серебряного Юбилея достигли одного миллиона фунтов стерлингов»?

Джон Шарк: А вы что, Боб, чем-то недовольны?

Слушатель: Конечно нет, черт побери. В тот же день представители МВФ приезжают в Лондон, чтобы встретиться с Хили.^[15]

Джон Шарк: Да, странновато.

Слушатель: Странновато? Да это же полный привет, Джон. Вся страна сбрендила на хрен.

Передача Джона Шарка

Радио Лидс

Среда, 1 июня 1977 года