Книга Из тупика онлайн - страница 8



Глава седьмая

Понемногу все забылось в улеглось, как дурная муть. Дисциплина на крейсере построжала, учения и приборки не давали людям задумываться ни над чем, кроме насущного корабельного дела. Увольнения матросов на берег резко сократились. Казалось, жизнь «Аскольда» вошла в обычную колею.

Впрочем, не совсем. Матросы о чем-то шептались, но стоило появиться офицеру, как они дружно замолкали. Не успокоились. Что-то затевали. Оружие продолжали находить. И большинство в кают-компании верило, что на крейсере где-то спрятано оружие во множестве. С такой командой выходить в море опасно. Надо предупредить опасность. Еще здесь, в Тулоне. В море будет поздно.

А для чего существуют боцманматы? Ради чего у них отдельный гальюн и не миски, а – тарелки? И ложки, как у господ, с монограммами?..

Теперь на крейсере обнаружилось новое бедствие. Исправные трезвые служаки вдруг стали запивать так, что пропадали неделями. Полиция доставляла их на борт с ворохом протоколов: там дрался, там разгромил витрину, там свернул ларек, там… Таких разжаловали, и они с облегченным сердцем переселялись жить ниже – в матросский кубрик. Гальюн общий, нет тарелки, а есть миска. И гоняют тебя хуже собаки. Но зато не надо продавать своих товарищей. Так поступали честные унтер-офицеры. Отказаться от сыска они не могли, коли приказывают «шкурить». Но есть выход: десять бутылок вина на брата, на закуску понюхай ленточку от бескозырки, а потом… Что потом? Потом ты свободен от былых заслуг, но зато спишь с чистой совестью.

Кают-компания жила все эти дни в состоянии постоянного страха. На ремонт давно махнули рукой: какой там ремонт? Не дай бог выйти в море сейчас, когда команда ненадежна.

– Нас же убьют, – говорил фон Ландсберг. – Служишь, черт бы его побрал, служишь. А… что тебя ждет в награду? Нет, господа, еще раз надо проверить: довели мы дело до конца или нет? Если – нет, то в море никак нельзя выходить…

Был на исходе день 20 августа 1916 года. Кают-компания и жилые палубы давно закончили ужин. Незадолго до команды «Койки брать, спать!» мичман Вальронд, как всегда, проверял снарядные и зарядные погреба.

Вот и сегодня он, вместе с Бешенцовым, долго спускался в самую преисподнюю корабля. Трап за трапом, палуба за палубой – словно этажи высокого дома: все ниже и ниже по крутизне, до .самого днища крейсера. Неслышно отворялись люки, хорошо смазанные. По мере спуска все осторожнее становились движения. А снизу уже доносился особый, специфический, запах погребов – запах пироксилина, манильской пеньки и масел.

Нога Вальронда нащупала пушистый ворс мата. Следом за ним мягко опустился в погреб матрос. Здесь постоянно (никогда не угасая) горел яркий свет, ровно гудела станция вентиляции. А в удобных стеллажах, словно бутылки в винном подвале, покоились настороженным сном чушки снарядов. Это – главный калибр. В соседних погребах – калибр послабее: против миноносцев и катеров.

Сама обстановка погребов располагала людей к вежливости и разговорам на полушепоте, как в храме. Бывали раньше случаи, что старые пороха возносили людей, как ангелов, прямо на небеса – только за то, что они чихнули. Теперь пикриновоаммиачные пороха Брюжера, Дезиньоля и Фонтеня не столь опасны. Но осторожность в таком деле никогда не мешает.

– Проверь, – тихо велел Вальронд, – не разложилось ли сало на снарядных станках. А я замерю влажность…

Мичман отметил температуру. Там, над палубой «Аскольда», дрожал горячий воздух ночного Тулона, и в погребах было слишком тепло. Вальронд сразу врубил дополнительный «виндзейль», чтобы поскорее вытянуло всю духоту, потом шагнул к гигрометру, замеряя показания влажности воздуха.

Гигрометр системы Соссюра (великого Соссюра!) висел перед ним на пружинах, чтобы никакая тряска боя и шторма не повредила ему, капризному прибору. Еще не глянув на барабан автомата, Женька подцепил кусочек желатиновой бумажки: нет, она не порозовела, что бывает при лишней влажности, а немного посинела, – показатель хороший.

Подошел Бешенцов, вытер о подол робы измазанные маслом пальцы.

– Господин мичман, – спросил, – а правда это, что в гигрометрах работает человеческий волос, как пружина?

Глаза Вальронда прищурены во внимании на шкалу показаний:

– Да. Правда. Причем не просто волос, а – женский!

– Вот те на!

– А разве ты не знал?

– Нет. А почему волос от бабы, ваше благородие?

– Он тоньше мужского и более… Как бы это тебе объяснить? Женский волос лучше мужского, потому что более нервно, если можно так выразиться, воспринимает влагу.

– Чудеса! – сказал Бешенцов, качая головой.

– Причем, – усмехнулся Вальронд, – волос годен только от рыжей женщины. Так что, дорогой, если тебе попадется рыжая стерва – сразу рви ее за патлы… Нам, бедным россиянам, все пригодится!

Аккуратно заполнил графу в «Погребном журнале», сказал:

– Пошли с богом… Все в порядке.

Обратный путь – такой же осторожный. Но, чем дальше от многотонных запасов взрывчатки, тем смелее становятся ноги. Можно и каблуком приударить. А на верхней палубе их охватила липкая темная духота, вдали пересыпал огни Тулон.

Бешенцов вскинул руку к бескозырке:

– Ой и душно… Спокойной ночи, ваше благородие.

– Спи и ты спокойно, Бешенцов… Действительно, душно.

В коридоре кают-компании, где висели ковры и старинное оружие абордажного боя, а в проходе стояли пирамиды с винтовками, мичману встретилась корабельная «баронесса».

– Из погребов? – спросил Фиттингоф.

– Да, вылез, аки домовой из подпола. А что?

– Локоть испачкал в масле.

Действительно, мазанул где-то нечаянно локтем по стеллажам, а нефтяное сало не отстираешь. Вальронд забежал в каюту, переменил китель и снова появился в кают-компании. Не присаживаясь, выпил в буфете вина на сон грядущий.

Быстроковский строго поглядел на него:

– Мичман! Я вот часто думаю: а что, если буфет крейсера раз и навсегда перевести в вашу каюту?

– Роман Иванович, – был ответ, – ваша скромная лавочка давно бы вылетела в трубу, если бы я не оставлял в ней свое мичманское жалованье… А разве меня видели когда-нибудь пьяным?

– Один раз видели, еще на Цейлоне, где вы были удивительно схожи с Аполлоном… полведерским!

– Древние римляне не стыдились наготы и аккуратно хаживали в бани Каракаллы. Однако, Роман Иванович, античный мир до сих пор считается классически образцовым, достойным подражания…

Вальронд еще немного покрутился между роялем и диваном, но собеседника больше не находилось, и, зевнув, он отправился спать. И крепко заснул – молодым и здоровым сном.

Ровно в три часа ночи крейсер «Аскольд» был потрясен…

ВЗРЫВ!

* * *

Взрыв произошел в погребах – под офицерскими каютами, и черный дым повалил из-под крышек люков. Хлопали двери. Из своего салона выскочил Иванов-6:

– Тревоги: пожарная… водяная… Затопить погреба!

Боевые вахты срывались с коек. Взлетали по трапам. Пропадали в распахнутых горловинах. Люди – в трещавших робах – молниями прочеркивали темноту. Надрывались телефоны, вспыхивали аварийные лампы. Разом свистали все переговорные трубы, вызывая и вызывая кого-то на разговор.

И наступила тишина – внезапная, как обрыв.

– Ну, господа, – сказал Иванов-6, – доложите…

…По шахте люка текли клубы дыма. Вальронд прыгнул – и сразу по пояс оказался в воде. Погреба успели затопить, и теперь они медленно отдавали воду обратно за борт. И стоял тут, задирая кверху бледное лицо, лейтенант фон Ландсберг.

– Женечка, – позвал он испуганно, – взрыв был здесь… Вода дошла уже до колен, свистя в узких шпигатах. Вальронд развел руками полосы дыма перед собой, спросил:

– Что взорвалось?

– Патрон снаряда… унитарный.

Стремительно уходила прочь вода, и четыре бурлящие воронки по углам погреба указывали места водостоков. Глухо буркнув напоследок по фанам, вода совсем сбежала из погреба, и теперь офицеры стояли мокрые – на мокром мате, и раскаленные осколки, разбросанные взрывом, уже успели остыть. А на стеллажах лежали мокрые снаряды, и с подволока еще падали последние капли.

– Калибр? – спросил Вальронд.

– Семьдесят пять…

Перекрестились и полезли наверх. Быстроковский сразу поставил Вальронда в известность:

– Хозяин погреба, в котором произошел взрыв, матрос Бешенцов, эта божия коровка, обнаружен спящим на корме…

– Ну да. Душно. А что?

– Своя шкура дороже. Подальше от взрыва устроился… Корнилов посмотрел на своего дога с обрубком хвоста:

– Подозрителен и трюмный Бирюков. Он все время хвастал, что «Сашка Бирюков себя покажет!» Любопытно, что он имел в виду?

Иванов-6 велел офицерам крейсера собраться в кают-компании. Они собрались, и каперанг сумрачно оглядел их лица, еще мятые после сна.

– Проверьте, – наказал, – чтобы ни одного вестового тут не было. Даже в буфете. Станьте кто-либо, господа, в дверях, чтобы нас не смогли подслушать…

Все почуяли, что разговор будет весьма опасного свойства.

– Господа, – начал командир «Аскольда», – итак, взрыв, о котором так много говорили и которого все ждали, сегодня произошел… В артпогребах злоумышленной рукой взорван зарядный патрон калибра семьдесят пять.

– Прошу прощения, – сразу заявил Быстроковский, – но следует уточнить: взрыв произведен под офицерскими помещениями.

– Вот именно, – охотно согласился Иванов-6, – под офицерскими помещениями!.. Но самое печальное, что взрыв этот (повторяю: под офицерскими помещениями) произведен самими же господами офицерами!

Гул возмущения прошел над рядами диванов. Словно паровоз, чадил громадной папиросой отец Антоний, щурился от яркого света люстр и абажуров доктор Анапов в туфлях на босу ногу.

Каперанг, пристально глядя на Вальронда, продолжал:

– Задача почти непосильная:, как взорвать корабль, не взрывая его? И задумавший это достиг своей цели: взрыв есть, но офицерские помещения не пострадали.

– Это провокация со стороны матросов, – крикнул Федерсон.

– Провокация со стороны… офицеров! – закончил Иванов-6. – Ибо, чтобы вызвать взрыв такой силы в погребах, где лежат тонны тринитротолуола, нужен расчет математика. А наши матросы – да, они ловко стреляют. Но они, к счастью, незнакомы – нет! – незнакомы с теорией детонации почтенного доктора Бертелло. Знаниями высшей математики и сложных алгебраических уравнений, необходимых для этого расчета, обладаете вы – офицеры. И в первую очередь – артиллеристы нашего крейсера: фон Ландсберг, Корнилов, Вальронд…

Четко встали: фон Ландсберг, Корнилов, Вальронд.

Но при этом смотрел-то Иванов-6 именно на Вальронда, и мичман чувствовал, что лицо его невольно наполняется краской.

– Немцы… – слабенько вякнул Корнилов. – Это их агентура…

– Немцы, – ответил Иванов-6, – взрывали бы нас уже до конца. Наши кишки болтались бы сейчас на реях, словно флаги… Нет, это не немцы. К сожалению – нет! Это провокация, на которой кто-то из нас, господа, задумал сделать себе легкую карьеру. Кому из вас, молодежь, снится аксельбант флигель-адъютанта? Вам, лейтенант фон Ландсберг? Может, вам, мичман Вальронд? Или вам, лейтенант Корнилов?

Но смотрел Иванов-6 опять только на Вальронда – узкими от бешенства глазками. Наконец этот пристальный взгляд, устремленный, словно прожектор к цели, заметили почти все офицеры.

– У нас свои немцы, – закончил Иванов-6 устало и покинул кают-компанию.

Вальронд нагнал его уже на трапе.

– Я требую объяснения, – сказал мичман, глубоко дыша. – Вы оскорбили меня своим взглядом… В чем вы смеете меня подозревать? К чему эти намеки на подлый карьеризм?

Одна нога каперанга стояла уже на балясине трапа, а другая еще волокла по ковру шлепанец, всегда спадающий.

– Кто последним был в погребе? – спросил Иванов-6.

– Я.

– Этого достаточно – все! Больше я на вас, мичман, смотреть никогда не буду…

И он стал подниматься наверх – в салон, к своему удаву.

– В таком случае, – звонко выкрикнул Вальронд ему в спину, – я не могу долее оставаться на одном корабле с вами! Я сейчас же подаю рапорт о списании меня… хоть на тральщик! Хоть на поганую баржу! Куда угодно, только бы не с вами!

И с высоты трапа, через люк, – спокойный голос каперанга:

– Пожалуйста. Подавайте…

Ночью по каютам пили. Утром, еще раненько, отец Антоний вылез на шкафут. Не скрыл перед матросами своей радости.

– Слава-те богу! – сказал он. – Теперича-то вы попались на самый ноготь. Надавим раза хорошего, и только сок брызнет. Этот кабак давно пора прихлопнуть…

Словам похмельного батьки тогда не придали особого значения. Но они выражали скрытую радость кают-компании – отец Антоний сгоряча ляпнул то, что Федерсон, Быстроковский и фон Ландсберг обдумывали в тишине своих кают.

– Эй, молодой! – увидел священник мичмана Вальронда. – Ты куда это поспешаешь? Не здоровкаешься? Хмурый?

Женька, не ответив, проследовал в салон и выложил на стол перед командиром свой рапорт о списании с крейсера. Иванов-6 не удостоил мичмана даже взглядом.

– Господин мичман, – сказал ему каперанг, – я не знаю, вы или не вы взорвали патрон в погребе. Но… Можете забрать этот рапорт обратно. Не вы, а я расстаюсь с «Аскольдом».

Он замолк, сосредоточенный, и отверткой стал аккуратно откручивать от переборки портрет своей жены. Вальронду в этот момент стало очень жаль честного «Ваньку с барышней».

– Да, – продолжил каперанг, – меня убирают после этой дурацкой истории. Вот читайте – свежая радиограмма: на мое место назначен капитан первого ранга Кирилл Фастович Ветлинский… Прощайте, мичман!

Иванов-6 покинул крейсер, исчезая во флотской неизвестности вместе с любимым своим удавом. А на его место прибыл новый командир «Аскольда».

Всем врезалось в память первое появление Ветлинского в кают-компании крейсера. Он представился офицерам во всем парадном, под локтем – треуголка с плюмажем; медленно стянул – палец за пальцем – скрипящую лосину перчаток.

– Так вы утверждаете, господа, что вас взрывают? Попробуем разобраться в этом вопросе… Проездом через Париж я имел разговор с нашим послом Извольским, и мы пришли к согласному убеждению, что этого так оставить нельзя. Да, господа! Дело надобно довести до конца. После чего отправимся… на Мурман!

У нового командира, смуглого от загара после жизни в Севастополе, были выпуклые глаза с внутренним блеском и острый крючковатый нос – каперанг был похож чем-то на степного беркута.

– Абсолютно согласен, – продолжил Ветлинский, – и с теми господами офицерами, которые считают, что с имеющейся командой, во избежание рецидива потемкинщины, выходить в море, тем более в такой дальний путь – до Мурмана, опасно. В любом случае виновных следует выявить. Наказать. А часть команды раскассировать… К сведению, господа! Взамен арестованных на «Аскольде» из Кронштадта уже выехало к нам пополнение.

Федерсон посмотрел на Ландсберга, Ландсберг глянул на Быстроковского, и все трое воззрились на Ветлинского. Эту перекидку взглядами заметила почти вся кают-компания.

К приезду Ветлинского на «Аскольде» уже было арестовано более ста матросов. И состоялся суд. Краткий, военный…

* * *

Муза провокации парила над мачтами крейсера…

Вот когда пригодились доносы блатных паскудников Ряполова да Пивинского. «Задушим» – шептали матросы в ярости, и те боялись спать на палубах: их душила сама темнота ночи…

И на высокой ноте взлетал голос выездного прокурора: «…за создание революционной организации на корабле, в условиях военного времени, организации, которая, будучи подкуплена тайными немецкими агентами, пыталась произвести взрывание крейсера первого ранга „Аскольд“, приговариваются к смертной казни через расстреляние матросы: Захаров Даниил, Бешенцов Федор, Бирюков Александр и Шестаков Георгий…»

– Да будет вам! – закричал Захаров. – Ищите немецких агентов у себя в кают-компании, а в кубриках Россию не продают!

– Господи, за што же мне это? – спросил Бешенцов.

– Сашка Бирюков хлебал вас всех… во такой ложкой!

А лицо Шестакова заливал предсмертный пот. Шестаков заплакал и ничего говорить не стал… Французские жандармы, обнажив палаши, увели навсегда с крейсера четырех осужденных.

Озлобленность оставшихся на «Аскольде» часто переходила в уныние. Работа валилась из рук… В один из дней, когда мичман Вальронд пил в офицерском буфете, к нему подошел трюмный механик мичман Носков.

– Женька, – сказал он, – я не верю в этот приговор.

– Угу, – хмельно мотал головой Вальронд. – Это не приговор. Это черт знает что!.. Ведь ясно же как божий день, что силу этого взрыва не могли рассчитать матросы. «Ванька с барышней» прав: тут нужен тонкий алгебраический расчет детонации. Иначе бы мы давно разлетелись на сто кусков.

– А с чего ты пьешь? – спросил его трюмный.

– Мне завтра в караул, – ответил Вальронд не совсем-то логично. – Как говорят матросы, мне все… обрыдло! Однако же я неглуп, нет. Все понимаю. Знаешь – как?

Умница – в артиллерии,

Дурак – в кавалерии,

Прошелыга – в пехоте,

А пьяница – на флоте.

Я пью, милый трюмач, потому что я офицер флота. Но остаюсь при этом умен, как и положено артиллеристу… Ты меня понял?

Носков присел рядом с плутонговым.

– Слушай, Женька, перестань хлестать: сломаешься! Я вот часто думаю: если не свершать благородных поступков сейчас, пока мы с тобой молоды, то когда же их свершать?

– Никогда не поздно, Сереженька!

– Пошли к командиру. Мы должны постоять за матросов.

– Базиль! – позвал Вальронд вестового. – Оторви мне от «флага» его величества лоскут, который покраснее…

Вестовой его понял и налил только марсалы. Вальронд выпил, одернул мундир и стал трезвым: мичман умел пить – недаром его предки со времен Екатерины служили на русском флоте.

Вальронд элегантно обнял трюмного за талию.

– Мы молоды, и мы благородны… Идем! – сказал он. Ветлинский внимательно выслушал «благородных» мичманов.

– Я вас отлично понимаю, – ответил он. – Но с чего вы взяли, что матросы будут расстреляны? Отнюдь. Матросов надобно попугать, как детей, которые расшалились. Приговор лишь фикция… Мне очень приятно, что вы столь ревниво относитесь к чести своего корабля. Но… совсем нет причин волноваться. И заступниками бунтовщиков пусть будут не мои офицеры…

Покидая салон, молодые люди облегченно вздохнули.

– Ну вот, трюмач, слава богу!

– А ты куда сейчас, Женечка?

– Туда, куда влечет меня мой жалкий жребий… в буфет!

– Тебе же завтра в караул.

– И потому я хочу вобрать в себя все то, чего нельзя получить, будучи караульным офицером…

Дверь шифровальной открылась, и с чайником в руке (через плечо полотенце) вышел Самокин, кивнул офицерам. Мичман Носков шутливо ударил его перстом по лбу:

– Во, голова! Она много знает. Да никогда не скажет.

– Ваша правда, господа мичмана. Такова моя служба. Все знать, чтобы другие не знали ничего такого, что я знаю…

Если бы Самокину была известна причина, по которой молодые мичмана приходили к командиру, он бы дал им понять, что Ветлинскому верить не следует. Через руки кондуктора все эти дни шелестели телеграммы. Сверхсекретные. Сверхсрочные. Между Тулоном и Парижем. Между «Аскольдом» и посольством.

Военно-морской атташе во Франции, каперанг Дмитриев, настоятельно требовал аннулировать приговор четырем матросам. И теперь между атташе и Ветлинским завязалась борьба – трещал телеграф за тонкой переборкой шифровальной каюты.

Телеграфная перепалка закончилась совсем неожиданно…

Спустившись вечером в церковную палубу, отец Антоний дольше обычного раздувал кадило. Раздул наконец, и сладкий аромат ладана повеял над головами притихших людей.

– Братцы, – вдруг мягко сказал отец Антоний, – ведь я сегодня последним словом божиим проводил осужденных. Все четверо расстреляны французами. И они сознались в содеянном…

– Сознались? – ахнула толпа матросов.

– Плакали. И убивались шибко перед кончиной… Помолимся же мы за их заблудшие душеньки…

Именно в этот вечер мичман Вальронд, потрясенный вероломством Ветлинского, заступил в караул Спать – не раздеваясь, только ослабив ремень на брюках. Оружие – на столе, повязка «рцы» – на рукаве. Судовые электрики подключили к его каюте телефон с берега, и телефон сразу же стал названивать.

– Сколько человек у вас в карауле? – спросили французы.

– Взвод, – ответил Вальронд, и разговор на том закончился.

Мучительно долго не мог уснуть.

Разбудил звонок:

– Караулу прибыть на форт Мальбук… Время?

Вальронд зевая разглядел циферблат часов:

– Два тридцать семь.

– Форт откроет ворота ровно в три…

Мичман быстро вскочил:

– Свистать: караул – наверх!

Ежась от ночной сырости, строились матросы. Посверкивали иглы штыков. Звякали о железо трапов приклады винтовок.

– Унтер-офицер Павлухин, ведите караул за мной!

– Есть за вами…

Быстрым шагом рассекали ночной Тулон, уютно спящий в домах. Где-то вдали маяк Латуш-Тревиль давал резкие проблески в сторону моря. Узкими улицами шли мимо освещенных фабрик, которые работали и ночью. В окнах виднелись снующие у машин тонкие руки француженок. Пахло фруктами и винными ягодами. -За казармами морских училищ караул звучно грохал бутсами по булыжнику.

– Агь-два… ать-два… – подсчитывал ногу Павлухин.

Перед аскольдовцами раздвинулись, ржаво скрипя, рыцарские ворота форта Мальбук, в лицо каждому так и ударило плесенью.

– Вам придется подождать, – сказал Вальронду дежурный офицер-француз. – Ваши матросы в бильярд играют?

– Не уверен. Но, если прикажу, то будут играть.

– Тогда пусть пройдут в бильярдные комнаты, а вам я могу предложить кофе…

Со двора форта грянул плотный, насыщенный пулями залп.

– Ого! – сказал Вальронд вздрогнув. – Вы люди не мирные?

– Это нам, французам, удается с большим трудом. Нелегко быть мирной нацией, имея под боком соседа – Германию.

– Кого это сейчас пришлепнули?

– Так… одного… пойманного на шпионаже. Советую вам располагаться как дома. На выстрелы не обращайте внимания.

Сколько можно пить кофе? Это же не вино, и Женька Вальронд выключил электрический кофейник. За толстой стеной казематов сухо потрескивали бильярдные шары. Форт давил на плечи старинной кладкой, от сырости познабливало. Наконец – раздалось:

– Русскому караулу моряков – на полигон! Было еще темно. И в этой темноте Вальронд ощущал черноту бушлатов, холод штыков, тепло жарких человеческих тел. Шли.

Цок-цок – по булыгам. И мерно качались тонкие лезвия.

Полигон…

– Я ни черта не вижу, – сказал Вальронд.

– Сейчас рассветет, – ответили из темноты французы.

И верно: медленно розовел вершиною Монфарон. Над фортами, клубясь в углублениях дворов и бастионов, плавал туман.

Но вот туман распался на волокна, и тогда караул увидел четыре тени…

Четверо висели на столбах, привязанные к ним. Ноги навытяжку, руки назад, на головах мешки. А перед каждым – яма.

И только теперь стало ясно, что отец Антоний в церковной палубе врал… Что караул завлечен на форт обманом. Что четверо осужденных живы. Вот они, шевелятся в мешках…

– К но-о… хе! – скомандовал Павлухин, и еще раз брякнули прикладами, вглядываясь в рассвет.

А позади уже сходились перебежками, словно готовясь в атаку, террайеры (туземные стрелки).

– Что это значит? – закричал Вальронд, поворачиваясь к французам. – При чем здесь мы?.. Караул, кру-у…хом!

Развернулись – и увидели, что аннамиты уже выкатывают тяжелые пулеметы. Оттуда – ответ:

– Приговор прочитан, еще в тюрьме… Они готовы к смерти!

И тогда мешки зашевелились снова.

– Пожалейте… мы же свои! (голос Захарова).

Но его перебил голос другой – буйного Сащки Бирюкова:

– Лучше уж вы, чем союзники… Только скорее!

Бешенцов вдруг завел из-под мешка свою молитву.

Сеется семя, как кончен день,

Сеется семя, как ляжет тень…

А тело Шестакова уже провисло в мешке – беспамятное. Павлухин шагнул назад, и восемь «шошей» разворотили под ним рыхлую землю. Он отскочил под пулями, крикнув:

– Господин мичман! Вы знали, куда нас ведете?

– Я знаю не больше вас… Со мною никто не считается!

Мешки двигались. Была жуткая минута.

Туман осел книзу, и когда к ним подошел французский офицер, то из тумана смотрела только его голова в высоком кепи, словно обрубленная точно по шее.

– Нам это надоело, – сказал он Вальронду. – Мы знаем русских за мужественных людей… Сверим часы. Если через три минуты вы не закончите, мои сенегальцы ждать не станут. Они – варвары, и могут быть лишние жертвы…

Дали понять точно. Прошла одна минута, вторая…

– Да что же вы, братцы? – кричал Бирюков извиваясь.

А караул плакал… Вальронд, плакал вместе с матросами.

Стрельба продолжалась минут около пяти и затихла.

Мешки шевелились, столбы уже стали качаться над ямами.

– Сволочи! – кричал Захаров. – Стрелять разучились?

– Прикончите, – стонал Бирюков. – Сашка Бирюков вам все прощает… Сашка все понимает, он уж такой…

А из-под мешка баптиста сочились на восход слова:

Сеется семя позора, греха,

Сеется семя обиды и зла…

Шатаясь, почти падая, к Вальронду подошел Павлухин.

– Патроны, – сказал, – кончились… Амба!

– Сколько же выпустили?

– Все подсумки… А там – двести сорок.

Двести сорок – в божий свет… Мимо!

Черномазый террайер, сверкая белоснежной улыбкой, подтянул к караулу ящик с патронами и убежал обратно… Ящик опустел, как и подсумки до этого. Но мешки шевелились… Караул целил в небо. Прямо на розовый Монфарон. Мимо, мимо, мимо! Пусть добрая Франция отворит свои арсеналы – все пули сейчас мимо!

– Прочь! – кричали французы. – Убирайтесь к черту все…

И сенегальцы, склонив штыки, пошли вперед… Возвращались уже не строем, а гурьбой. Кто-то из матросов нагнулся, подкинул на руке булыжник и сказал:

– А чего тут думать? – И дрызь – по стеклам витрины. Не сговариваясь, облепили плечами фургон – и он полетел на панель, дружно перевернутый. Ларьки – в щепки. Упряжь ночных ломовиков – на куски… Вальронд не вмешивался, Павлухин тем более: пусть громят… гнев должен найти выход хоть в этом.

Так и шли до самой гавани, круша все направо и налево.

Придя к себе в каюту, мичман опустился на койку. Трещал телефон, но он не снимал трубки. Оглядел серые переборки, и его губы – распухшие от слез – прошептали:

– Боже! Ведь еще вчера я был счастлив…

Приговор матросам Ветлинский скрытно подписал 13 сентября. Казнь произошла в четыре сорок пять по местному времени 15 сентября.

* * *

Французы после расстрела торопливо настелили новый линолеум в палубах и стали нагло выживать крейсер из Тулона. Затихли молотки; кое-как собранные машины едва успели провернуть у стенки, и теперь говорили, что «Аскольд» будет доремонтирован англичанами. Линолеум (дрянь!) растрескался, матросы ходили, как по болоту, прилипая к нему каблуками. Крейсер выбежал на «пробную милю», Ветлинский сгоряча дал полный ход, и снова, как год назад, полетели на корме из бортов заклепки.

– Ничего себе! – говорили матросы. – Починили..

Ветлинский в кают-компании заявил:

– Надо смириться. Пойдем на докование к англичанам. У них в Девонпорте прекрасные доки и мастера…

Накануне выхода в море явился на крейсер, опираясь на костыли, сумрачный штабс-капитан. В петлице его мундира краснела ленточка ордена Почетного легиона – еще новенькая, чистая, прямо из магазина. Он достал из-под мундира конверт.

– Дорогие мои соотечественники! – обратился к аскольдовцам. – Я штабс-капитан Небольсин… из госпиталя, после ранения, как видите. Не откажите доставить письмо на далекую родину.

– Да мы же в Девонпорт идем, в Англию!

– Но ведь вы будете в городе Романове-на-Мурмане. Лейтенант Корнилов подержал в руках конверт, на котором было написано: «Россия, Архангельская губерния. Александровский уезд. Город Романов-на-Мурмане. Начальнику железнодорожной дистанции – Аркадию Константиновичу Небольсину».

– Это мой брат. Он как раз там… путейцем!

Корнилов вернул письмо обратно:

– Я не берусь. Когда еще мы будем на Мурмане. И вообще с некоторых пор многое неясно… Где мы будем? Может, на дне!

Печально приуныв, штабс-капитан сказал:

– Такая плохая связь с родиной… Пишу вот, письма не доходят, теряются. Даже с заходом в Англию вы, смею думать, доставите это письмо скорее.

– Зайдите в писарскую… – мрачно посоветовал Корнилов.

Неумело выкидывая костыли, Небольсин шагал по промасленной палубе крейсера. Одна нога его, толстая от бинтов, взятая в крепкие лубки, была согнута в колене. Как природный интеллигент, он постучался в двери писарской и ушиб себе пальцы. «О боже! Куда ни ткнись – везде железо и железо…» Он вошел в писарскую и улыбнулся:

– А покрашено так, что не подумаешь. Вроде бы – дерево! Старший писарь равнодушно бросил конверт на полочку.

– А вот, – спросил, – был послан к вам такой Перстнев…

– Перстнев? – задумался Небольсин. – Нет, не помню. Ничего не помню. Знаете, у нас было столько потерь… столько потерь! Французы не щадят наш корпус, посылают сидеть прямо на проволоке. И – газы! Разве тут всех упомнишь?

Поковылял обратно. А на сходне сказал часовому:

– Счастливцы! Хоть Мурман, но все же родина…

9 января 1917 года крейсер «Аскольд», завывая сиреной, вышел из гавани Тулона и, миновав Гибралтар, устремился на норд. Именно там, в доках Девонпорта, близ Плимута, его и настигла весть из России о Февральской революции. Андреевский флаг с синим крестом на белоснежном поле – флаг громких побед русского флота – с гафеля спущен не был. Но рядом с ним вызывающе расцвел красный – флаг Революции.

* * *

Представителем от кают-компании в состав ревкома крейсера вошел и был радушно принят матросами мичман Вальронд.



Помоги Ридли!
Мы вкладываем душу в Ридли. Спасибо, что вы с нами! Расскажите о нас друзьям, чтобы они могли присоединиться к нашей дружной семье книголюбов.
Зарегистрируйтесь, и вы сможете:
Получать персональные рекомендации книг
Создать собственную виртуальную библиотеку
Следить за тем, что читают Ваши друзья
Данное действие доступно только для зарегистрированных пользователей Регистрация Войти на сайт