Книга Война Невменяемого онлайн - страница 5

Глава 5

Что же представляло собой студенческое общежитие Дом коммуны? Я считаю для себя обязательным хотя бы кратко описать его и жизнь в нем, так как провел этом доме шесть лет (три года до войны и три – после нее), которые были самыми лучшими и счастливыми за всю мою жизнь. Кроме того, я из него ушел на войну и в него же возвратился после ее окончания – осенью 1946 года. Помимо этого, мне сейчас очень жаль, что в том оригинальном виде, каким он был до 1941 года, Дом коммуны уже давно не существует: его полностью перестроили изнутри, и сейчас он фактически не функционирует как студенческое общежитие.

Дом коммуны был построен в 1930–1933 годах по проекту архитектора профессора И. С. Николаева (1901–1979) в стиле конструктивизма, архитектурные принципы которого сформулированы французским архитектором Ш. Е. Ле Корбюзье (1887–1965). В этом доме впервые в отечественной практике были применены стальной и железобетонный каркасы, безбалочные перекрытия, горизонтальные окна, верхний свет, свободный план, установка здания на столбах, плоская кровля.

Дом коммуны выполнен в виде единого комплекса из двух не разделенных друг от друга продольных и двух поперечных зданий и одноэтажной продольной пристройки. Сверху дом несколько напоминает искаженную русскую букву Н.

Из всех четырех зданий основным жилым (и вообще основным) зданием во всем студенческом общежитии было левое продольное, состоящее из семи этажей. Все основное жилое здание вместе с его Северным и Южным корпусами имеет длину 200 метров, а ширину – лишь 7 метров. В Северном корпусе при мне жили студенты и некоторые аспиранты МИС, а Южный корпус принадлежал в основном Московскому институту цветных металлов и золота (МИЦМиЗ) и частично МГИ. Для данного здания особенно оригинальным было то, что весь его Южный корпус стоял с шагами по 6,5 метра на открытых квадратных железобетонных колоннах-столбах шириной 40 см и высотой от 2 до 2,5 метра (разница в метраже вызвана наклоном поверхности грунта на юг под обоими корпусами). При этом все столбы стояли только двумя рядами. Под корпусом могли свободно проходить люди и проезжать автомашины.

В полуподвальном этаже Северного корпуса, под которым столбов не было, находились медицинский пункт и различные склады. Кроме того, как я сам лишь слышал в то время об этом, здесь же был устроен тир для стрельбы из малокалиберных винтовок. В настоящее время все открытое пространство между столбами под Южным корпусом застроено и столбов уже совсем не видно.

На всех семи этажах Северного и Южного корпусов был предусмотрен посредине один общий длинный – 200-метровый узкий коридор шириной 1,5 и высотой около 2,2 метра. Между обоими корпусами входил в этот коридор на всех этажах перпендикулярно к нему боковой (не коридорного типа) проход из вспомогательного – большого поперечного здания длиной 45 и шириной 12 метров.

И в Северном и в Южном корпусах располагались по обеим сторонам узкого коридора очень маленькие жилые комнаты – кабины, длина, ширина и высота которых составляли лишь по 2,5 метра. Их дверь открывалась при помощи ручки, как в купе железнодорожных вагонов, то есть не наружу или внутрь, а в сторону. (Кстати, механизм такого открывания и закрывания нередко давал сбой – дверь с катками сходила с направляющих, и тогда возникала для обитателей кабины очень большая проблема.) Слева сверху все двери имели английский замок, ключи от которого имелись у каждого жильца.

Окна кабин во всем основном жилом здании имели высоту 50 см, а ширину – равную ширине всей кабины. Поэтому издалека на улице все окна вместе на доме выглядели (выглядят так же и сейчас) как сплошные узкие щели между этажами по всей общей длине Северного и Южного корпусов. Фактически же через каждые две – четыре кабины окна отделялись друг от друга невидимыми с улицы неширокими бетонными или кирпичными стойками, поддерживавшими снизу расположенные выше продольные стены этажей дома. Все окна были с двойными рамами, благодаря чему в кабине не было сильно холодно зимой, а между их наружным и внутренним стеклами можно было в прохладное или холодное время хранить продукты. Каждая рама окна в кабине состояла из трех секций, среднюю из которых, снабженную ручкой, можно было перемещать влево или вправо, осуществляя таким образом открывание или закрывание окна.

Находившиеся справа и слева от двери кабины две части ее задней стенки были выполнены в виде деревянных рам, снабженных на верхней половине толстым стеклом, покрашенным изнутри помещения белилами. Благодаря этому из коридора не была видна внутренность кабины. Но в то же время свет из всех кабин, которые освещались днем от солнца через окно и ночью электролампой, проходил сквозь окрашенные белым стекла на их задней стенке в коридор, и поэтому в нем не было слишком темно даже без осветительных электрических ламп. Эти лампы зажигали в коридоре в основном только в ночное время.

Не во всех кабинах были на стенках розетки для дополнительного электроосвещения жилья настольной лампой или для его обогрева, а также для подключения сетевого радиорепродуктора. Поэтому для дополнительного использования электроэнергии некоторые жильцы вставляли в патрон для электролампы у потолка так называемый «жулик» – аналогичный же черный эбонитовый патрон, имеющий на боковой поверхности дырки, куда можно вставить соответствующий штепсель с электрошнуром.

Громкие шум и разговоры в коридоре всегда были хорошо слышны в кабине, так как ее наполовину стеклянные задние стенки легко пропускали звук. Боковые стенки кабин также не были хорошо звукоизолированными. Все это сильно мешало проживавшим, и особенно – при выполнении ими домашних заданий по учебе и… во время пребывания в кабине гостей, поскольку у нас тогда подавляющее большинство проживавших были мужчинами, а у многих из них в разговоре царил сплошной мат. Кроме того, в ночное время или темным вечером, погасив в своей кабине свет, можно было у себя на стекле окна увидеть сбоку частично отражение того, что творится в ярко освещенной соседней кабине (в частности, то, что сосед делает с находящейся у него девушкой). У некоторых жильцов, и особенно у женщин, были на окне занавески.

По-видимому, архитектор дома, проектируя его, рассчитывал, что в каждой кабине будет проживать только один человек. Но фактически сделали так, что почти во всех кабинах жили по два человека. По обеим боковым стенкам кабины стояло для каждого жильца по пружинной или непружинной металлической кровати (мы старались отхватить ее как можно более узкую для экономии места) с матрацем, и между ними располагался один общий узкий письменный стол. Как правило, у окна перед каждой кроватью (или за нею) стояла тумбочка для продуктов и разных приборов, а на ней – этажерка с книгами, тетрадями, баночкой чернил, мылом в мыльнице и другими предметами. Сзади вешали на стенке одежду и полотенце. Под кроватью были чемодан, обувь, щетка для уборки помещения и другие вещи. (У меня еще стоял там бидон для хранения кипятка, из которого готовили чай.) Под средней секцией окна находилась батарея парового отопления.

Бывали случаи, когда нас досаждали клопы, с которыми мы систематически боролись, но без большого успеха, либо сами разными способами внутри кабины, либо вызывая для этой цели через начальство специальную команду. А в жаркое летнее время иногда из-за них приходилось уходить из кабины со своей постелью ночевать на полу балкона большого поперечного здания или под открытым небом на плоской крыше семиэтажного Северного корпуса. Кстати, на этой крыше днями в свободное от учебы время, и в частности при подготовке к экзаменам, многие ребята баловались: бегали, прыгали, дурачились. Однажды я был свидетелем того, как один студент МИЦМиЗ подошел к краю крыши и, ухватившись за два конца железной арматуры, выступавшие наружу из стены здания, сделал стойку на двух руках ногами кверху, не побоявшись свалиться с седьмого этажа на улицу. При этом в таком положении он находился почти минуту.

Для попадания со своего этажа на другие этажи жильцы обоих корпусов пользовались лестничными клетками, предусмотренными в двух боковых башнях, построенных по одной посредине обоих корпусов, а также обычными лестничными клетками, имевшимися по концам этажей большого поперечного здания. Кроме того, некоторые лица (по их желанию), а также пожилые или слабые люди и инвалиды, а особенно женщины с ребенком в коляске могли перемещаться от своего этажа вверх или вниз по наклонной гладкой дорожке внутри пристроенной к заднему концу того же здания специальной башни. В этой башне не было ступенек, и движение в ней в обе стороны совершалось по зигзагообразной линии. Кстати, я любил иногда, тренируя себя, бегать внутри этой башни вверх от первого этажа до седьмого. А однажды какой-то сильно обиженный судьбою или вдруг потерявший разум студент захотел покончить в ней с собой, бросившись вниз в ее центральный проем прямо с верхнего этажа. Однако остался жив, так как фактическое бетонное (твердое) дно проема оказалось примерно на метр заложенным слоем окрашенной под цвет пола фанеры, которая при этом лишь прорвалась насквозь по контуру человека, резко снизив одновременно силу его падения и смягчив удар.

В подвале работала кубовая, откуда жильцы таскали в бидонах или в другой посуде горячий кипяток, который студенты применяли главным образом для чаепития. (Между прочим, некоторые ребята, включая и меня, иногда пили «чай» только в виде обычной подслащенной сахаром горячей воды, то есть без применения заварки, стремясь экономить деньги на нее или из-за непритязательности к принимаемому напитку. Большинство студентов не имели для заваривания чая специального маленького фарфорового чайника и обходились без него, просто бросая щепотку заварки на дно стакана. Таким чайником пользовались в основном девчата. А отдельные студенты в ряде случаев бывали вынуждены ограничивать себя в еде лишь питьем без сахара горячего кипятка вместе с черным хлебом, когда у них деньги из стипендии кончались совсем. Но я до такого состояния никогда не доходил благодаря хотя и скромной, однако достаточной для нормальной жизни маминой денежной поддержке из дома.)

По утрам и нередко также по вечерам мы с соседом пили у себя в кабине чай, как правило, с куском черного и иногда белого хлеба, намазанным сверху очень тонким слоем соленого сливочного масла и покрытым дополнительно пластинкой дешевой колбасы. При этом, как мне теперь кажется, тогдашнее сливочное масло было слишком жирным, так как принять его сразу в один прием в количестве, как сейчас, больше 15–20 граммов было для меня невозможно – рвало. Обедали мы в столовых трамвайного депо им. Апакова и кондитерской фабрики «Ударница» на Шаболовке и в деревянном здании ресторана «Шестигранник» на территории Центрального парка культуры и отдыха (ЦПКиО) им. Горького.

Процесс принятия обеда в столовых, и особенно в нашей – в Доме коммуны, почти всегда длился очень долго, так как предварительно приходилось выстаивать длиннейшую очередь к кассовому аппарату, обычно вращаемому кассиршей вручную, чтобы выбить в кассе чек, а затем занимать место за каким-нибудь столом и усесться за ним, ожидать подхода к нему официантки за чеками и приноса ею на подносе заказанных блюд. В связи с этим многие друзья часто выручали друг друга за счет времени одиночных обедающих: один или двое из ранее прибежавших в столовую друзей занимали очередь в кассу и места за столом или весь стол для нескольких других, которые приходили позже.

Сказав выше о тех студенческих и рабочих столовых, где мы питались, и о тогдашней нашей студенческой пище, я не могу не сказать еще и о том, что в первое время мне в Москве, приехавшему в нее из глухой чувашской деревни, многое из русской городской еды было совсем или почти совсем незнакомо. Так, лишь в Москве я впервые в жизни поел винегрет, овощной салат, борщ, окрошку, рассольник, котлеты, шницель, гуляш, азу, клюквенный кисель и некоторые другие блюда, которые в моей деревне не готовила даже моя мама – местная учительница. Конечно, все эти блюда мне очень понравились. В диковину было для меня то, что в буфете нашей столовой продавали к чаю кусочками весом 8–25 граммов сливочное масло вместе с белым хлебом, который, кстати, как и колбаса, у нас в деревне был редкостью.

С удовольствием я и мои друзья позволяли себе иногда, а особенно при посещении какого-либо кинотеатра, съесть порцию мороженого или выпить стакан или бутылку ситро (лимонада), а также (крайне редко) кружку или бутылку пива. А кинотеатрами, которые мы в свободное время наиболее часто посещали, были: «Авангард», «ЦПКиО», «Спорт», «Ударник», «Метрополь» и «Центральный».

Не могу не отметить то, что в мои довоенные годы в Доме коммуны редко кто из студентов пил водку, а я впервые в его стенах употребил этот крепкий спиртной напиток лишь в ноябре 1940 года, когда провожал в армию своего заехавшего ко мне по пути старшего двоюродного брата Александра Наперсткина. Тогда водку у нас могли относительно часто пить только в основном уже «искушенные» в жизни студенты старше 25 лет, многие из которых, как правило, ухаживали за женщинами или стремились, по крайней мере «осмелев» после выпивки, «подкатиться» к ним.

…Выше я уже заявил, что шесть лет моей жизни в Доме коммуны были самыми лучшими в моей жизни, а особенно – первые три года. А почему? Да потому, что я в этом доме тогда только-только вступил в пору юности – в лучшее для всех людей время жизни. Был здоров, физически силен, всегда достаточно сыт, терпимо одет и обут, имел отличных друзей-единомышленников и не мучился никакими другими заботами, кроме учебы. Впереди предстояло увидеть и испытать много-много нового интересного и незнакомого. Кстати, физически я вырос в Доме коммуны до окончательного роста 167 см. И здесь я еще больше, чем в отрочестве – дома в деревне, – начитался книг и стал почти в совершенстве разговаривать на русском языке…

Чего же мне тогда не хватало, так это, пожалуй, хотя бы минимального внимания со стороны девушек-сверстниц. К сожалению, ни в то свое совсем молодое время, ни даже позже, в зрелом возрасте судьба не удостоила меня счастьем пользоваться успехом у женщин. Но во многом я был виноват сам: не обладая высоким ростом, красивой внешностью и другими броскими положительными данными, я не умел и не стремился оказывать противоположному полу особое внимание и не старался угождать ему. В то студенческое время я все-таки был еще слишком юн для женщин. Был страшно стеснительным и терялся перед незнакомыми девушками. Не умел ухаживать за женщинами и считал для себя противным говорить им комплименты или другие лестные слова. Почти не знал и не обладал способностью запоминать остроты, анекдоты и различные забавные истории, которые можно было бы с интересом рассказать собеседнице. Не был в состоянии купить и преподнести женщине цветы и пригласить ее в кино или театр. Успеху у женщин мешали еще отсутствие хорошей одежды и обуви, большая бедность, неумение танцевать.

Поскольку все проживавшие в Доме коммуны студенты-мужчины были молоды и в самом расцвете физических сил, они, естественно, нуждались в женщинах не только как в коллегах по учебе. Поэтому некоторые из них, и главным образом те, которые были значительно старше меня по возрасту и имели определенный опыт, способности, а также другие возможности для близкого общения с женщинами, организовывали с ними интимные связи. Так, в этом отношении многие ребята и я очень завидовали моему одногруппнику в первом семестре – рослому, старше меня только на год и очень нахальному, с нашей точки зрения, Пете Воздвиженскому (он потом погиб на войне), к которому из московской квартиры по выходным дням и праздникам приходила в кабину и долго оставалась в ней такая же «мощная», как сам Петя, красивая студентка – еврейка Рива. Все это время сосед Пети по кабине – тщедушный, небольшого роста, косой на один глаз и рыжий калужанин Жорка Ерофеев, тоже впоследствии погибший на войне, вынужден был пребывать у дальних соседей или бродить где-то. Как-то нам Жорка жаловался, что Петя после ухода Ривы не убирает за собой на кровати и из-под нее то, что осталось от их бурной встречи, и эту работу приходится выполнять ему.

…Прошло уже более 60 лет с того дня, когда я впервые поселился в Доме коммуны. Война, а потом, больше всего, неумолимое время унесли в небытие очень много – много других лиц, кто тогда делал то же самое вместе со мною. Остались в живых лишь считаные единицы. Вот-вот, наверное, наступит конец и мне. Но я все еще, а особенно в последние годы – в глубокой старости – почти ежесуточно нахожусь порою во власти воспоминаний о жизни в том доме, где практически никто меня ничем не обидел и где я со многими жившими вместе со мной ребятами был в тесной дружбе. Они были и остались для меня настоящими, как раньше говорили, однокашниками, хотя кашу из одного котла мы тогда, конечно, почти не ели.

Наиболее часто я вспоминаю теплые компании, собиравшиеся в чьей-либо тесной кабине, где на двух кроватях и одном стуле усаживались до 10 ребят, а иногда и девчат и где рассказывали различные истории и анекдоты, читали и слушали стихи, обсуждали важные политические и государственные проблемы, международные, театральные и иные события, выясняли непонятые на лекциях и при чтении учебников вопросы, помогали друг другу решать заданные на дом задачи по математике, теоретической механике, сопромату и другим предметам, организовывали коллективные чаепития и съедания большой компанией продуктов, присланных хозяину кабины его родителями. (Не поделиться с товарищами присланными продуктами считалось у нас очень скверным поведением.)

Но особенно интересными бывали у нас музыкальные посиделки: пели романсы и другие песни (например, из репертуара запрещенного в то время певца П. К. Лещенко, жившего за границей), играли на гитарах, мандолинах, балалайках и даже скрипках и трубе. Многие из песен и мелодий были услышаны мною впервые и произвели на меня потрясающее впечатление.