Книга Алхимия единорога онлайн - страница 2

II

Сны атаковали меня, точно чайки в фильме Хичкока. Наутро я ничего не помнил толком, но в этих сновидениях были погони, неожиданные потрясения, отчаянная борьба, холодный пот, слезы, безнадежное вожделение и психические отклонения. Проснулся я с большим пятном спермы на простыне. Мне сразу вспомнился монах из «Сансары», красивейшего фильма об аскезе, любви, сексе и семье.^[7]

Пока я завтракал – грыз яблоко и макал печенье в кофе без кофеина, но с молоком, – я начал припоминать кое-что еще из своих снов. В моей памяти всплыл образ нимби, маленького единорога (ведь единороги бывают разных видов и размеров), созерцавшего сотворение мира в Синтрийском лесу. Не знаю почему, но я был уверен, что дело происходит именно в этой местности под Лиссабоном. Своим единственным рогом нимби прикасался к камням – и камни, словно родники, начинали источать воду. Из плодов, которые поедал единорог, вырастали цветы, и все вокруг становилось прекрасным. А потом я его потерял. Так бывает, когда на шкале радио находишь станцию, которую долго искал, а потом звук пропадает и больше уже не возвращается.

Я сделал пометку в записной книжке: «Поговорить с Виолетой о моем сне» – и тут же подумал, что девушка станет надо мной смеяться, что все это комично, что, вероятно, мне следует дождаться, пока она сама заговорит об этих мифических персонажах моих сновидений.

* * *

Поздним утром я прогулялся по Пикадилли от парка Грин и Букингемского дворца в сторону Сохо. Окрестности дворца были полны туристов: европейцев, японцев и индусов. Группа советских ребят (все из Узбекистана) попросила меня их сфотографировать; с той же просьбой ко мне обратились индусы из Шотландии. Поскольку я был в хорошем расположении духа, я всякий раз улыбался в ответ, не придавая чрезмерного значения этой слегка нелепой ситуации.

Потом я, к собственной досаде, позволил увлечь себя толпе туристов, дожидавшейся смены караула в полдвенадцатого. Я начал подумывать о ресторанчике на улице Хопкинс, где, как мне говорили, подают изысканные блюда кантонской кухни, но ресторана так и не нашел. Отправившись на старый рынок овощей и цветов, я не обнаружил и его тоже.

Как ни странно, сам Ковент-Гарден остался на месте, только там теперь торговали всякими безделушками. На одних лотках продавались диадемы для причесок, на других – футболки; предлагались также брелки, пробки для бутылок с фотографией твоего сына, друга, жены или мужа; а еще имелись ларьки с фастфудом. В одном из баров выступала девушка, которая жестами и телодвижениями изображала поющую Эдит Пиаф, и публика аплодировала в конце каждой песни так, словно то было и впрямь выступлением великой певицы. Монеты и фунтовые банкноты сыпались дождем; не меньше получал китаец, исполнявший посреди площади песни Боба Дилана.

В конце концов я укрылся в Национальной галерее. Раньше я не знал, что там вывешены великолепные работы Веласкеса, такие как «Венера перед зеркалом» и «Портрет Филиппа Второго». Рядом висели полотна Гойи, Тернера, Ван-Гога, Сезанна и Пикассо. Пресытившись пластическими искусствами, я принялся наблюдать за посетителями, разглядывающими картины. Одну молоденькую японку приковало к себе «Купание в Аньере» Жоржа Сера. Я внимательно рассмотрел картину, потом перевел взгляд на японку – и так много раз подряд, словно человек, следящий за движениями мяча во время теннисного матча. Улыбнувшись мне, темноглазая девушка спросила:

– Не правда ли, это прекрасно?

– Восхитительно, – ответил я.

Японка снова погрузилась в созерцание, словно весь ее мир был заключен в этом полотне, словно по какой-то таинственной причине вся ее жизнь сконцентрировалась в изображенной на картине сцене и девушка пыталась запомнить ее во всех подробностях.

Я посмотрел на часы: было уже больше трех.

Выйдя из музея на Трафальгарскую площадь, я отправился к церкви Святого Мартина, поскольку, согласно туристическим путеводителям, в ее крипте находился хороший, хотя и многолюдный, ресторан. Мне удалось занять отдельный столик снаружи, в уголке, над надгробной плитой некоего благочестивого деятеля былых времен. В конце концов я получил на обед нечто вроде пирога с морковкой и салатом, который мне вовсе не понравился и утвердил меня в мысли о низком качестве британской кухни.

После обеда я прошелся по Чаринг-Кросс в сторону Блумсбери, квартала Вирджинии Вульф и других лондонских писателей. Там я двинулся по книжным магазинам, не забыл заглянуть и в «Генри Пордес букс», где нашел много интересного: очень старую Библию, английский перевод «Дона Кихота» восемнадцатого века, а за четыре фунта приобрел полное собрание сочинений Шекспира издания 1922 года. Книга того не стоила, но я давно мечтал иметь всего Шекспира на английском. Я осведомился у продавца о книгах на эзотерические темы, однако тот, должно быть, меня не понял, потому что указал на впечатляющую коллекцию старинных книг по медицине и естественным наукам. Я долго рассматривал их, но в итоге отказался от покупки и вышел из магазина со своим Шекспиром под мышкой и с твердым намерением как можно скорее обучиться литературному английскому языку.

Миновав Британский музей, я зашел в «Плуг» – в свое время это был любимый паб Блумсберийской группы, да и теперь там любят встречаться литераторы и издатели. Но я не нашел там ничего более высокохудожественного, чем прекрасная официантка, которая не спускала с меня глаз.

Однако управляющий или владелец паба (в общем, какой-то старый хрыч) строго надзирал за ней: всякий раз, когда девушка поворачивалась в мою сторону, он сам ко мне подходил, улыбался и принимал заказ. Я несколько раз приближался к стойке и, пожалуй, слегка перебрал пива ради того, чтобы оказаться неподалеку от этой красотки с лучезарным взглядом, выразительными формами и певучим голосом, удивительно похожей на актрису Кирстен Данст. Девушку окружала некая аура, грация ее движений наводила на мысль, что она не простая официантка. Я пообещал себе вернуться в «Плуг», но так и не сделал этого.

Потом я снова оказался на Чаринг-Кросс-роуд – меня привело туда литературное и киношное воспоминание о необычном романе английского букиниста и американской писательницы.^[8]

Сначала я зашел в один из книжных магазинов «Уотер-стоунс», а затем в «Фольес». Там царил невообразимый хаос. Я принялся рассматривать старинные издания, но из-за дороговизны ничего не купил. А потом один из продавцов подвел меня к огромному стеллажу с очень старыми книгами; разумеется, некоторые из книг были в ужасном состоянии. У этого стеллажа я простоял довольно долго, пачкая ладони и одежду пылью и плесенью, и отобрал шесть томиков – главным образом из-за их формата. Все они были в твердых переплетах, какой-то заботливый коллекционер еще и обернул их, к тому же каждая книга стоила не дороже тридцати фунтов. В итоге я остановился на двух изданиях: «Соединении соединений» Альберта Великого^[9] и «Иероглифических фигурах» Николаса Фламеля. Я отлично знал оба сочинения, но изучал их много лет назад и теперь захотел перечитать здесь, в Лондоне. Книга Фламеля была мне необходима и как повод для того, чтобы снова расспросить Виолету ее о родстве со старинным алхимиком.

Когда я заглянул в трактат Альберта Великого, чтение захватило меня, как и в первый раз, ведь я уже несколько месяцев не читал ничего подобного. Книга же Фламеля всегда казалась мне странной, магической, сложной для понимания, и у меня создалось впечатление, что это неполное издание, поскольку я не обнаружил никаких вводных пояснений, только сухие биографические данные.

Мог ли Фламель быть предком Виолеты? Я сам рассмеялся, до того нелепым показалось мне это предположение. Сколько на свете живет людей, носящих фамилию Фламель? Ну ладно, по крайней мере, благодаря купленной книге мне легче будет вернуться к нужной теме в разговоре с Виолетой.

Как бы то ни было, чтобы побольше узнать о жизни великого алхимика и освежить свои познания в древней науке, я полез в Интернет. Николас Фламель родился во Франции в 1326 году (по другим сведениям – в 1333) и умер в 1418-м. Вообще в его жизни было много неясного, я даже обнаружил в сети предположения о том, что Фламель бессмертен. Тут уж мне пришлось прочитать «Иероглифические фигуры» целиком, благо книга была не слишком объемиста, а потом приняться и за Альберта Великого, снова погрузившись в изучение алхимии, понятия которой не всегда укладывались в моей здравомыслящей голове. Наверное, я так и заснул с книгой в руках, поскольку на следующее утро в одиннадцатом часу меня разбудил стук свалившегося на пол фолианта.

Дурные сны донимали меня всю ночь, и я проснулся встревоженный, потный, в окружении плавильных котлов, тиглей, ступок, пипеток, перегонных кубов, ванночек, горшочков, дымящихся колб и сильного запаха серы.

Всю ночь напролет мне снилось, что я принимаю ртутные ванны: я пытался выбраться наружу из бассейна с этой вязкой жидкостью, не смачивавшей кожу, но чья-то рука тянула меня вниз. Я погрузился в ртуть с головой – и очутился в комнате, заляпанной чем-то вроде навоза, источавшего тошнотворное зловоние, так что я почувствовал себя грязным. Потом меня поместили в гигантскую печь; в этом аду было нестерпимо жарко. Затем возникла комната, в которой стены, пол и потолок были из серебра, а холод стоял как на полюсе. Я шел по серебряному полу, словно по ледяной фольге, потом в комнате заметно потеплело, все засверкало позолотой, солнце ласкало мне лоб и руки, мой член возбудился и выбросил фонтан спермы.

Затем у меня в руках очутился бокал. Отпив из него глоток мягкого бархатистого напитка, я сразу почувствовал себя молодым и полным сил. От артроза в больших пальцах не осталось и следа, спина больше не болела, очки оказались совершенно не нужны, поскольку близорукость моя исчезла. Я вышел из золотой комнаты и увидел стоящую ко мне спиной обнаженную женщину – она поглаживала единорога.

Животное походило на белого молодого коня, почти жеребенка, с розоватой гривой, изо лба у него торчал высокий спиральный рог. У единорога были антилопьи ноги, козлиная бородка, львиный хвост, ярко-голубые глаза, и я боялся взглянуть на него в упор.

Почувствовав мое присутствие, женщина обернулась; у нее были потрясающие, влекущие груди, голубые глаза и светлые волосы. Мои руки все еще были перепачканы золотой пыльцой, я до сих пор чувствовал, как ртуть омывает мое тело.

Женщина подошла, чтобы поговорить. Это ее лицо я, кажется, видел в фильме Софии Копполы «Девственицы-самоубийцы»?^[10] Нет, то была официантка из бара «Плуг», похожая на актрису, – официантка, которую не подпустил ко мне старик управляющий. Она сказала, как ее зовут, но во сне я позабыл ее имя.

Словно притянутый магнитом, я двинулся вперед, жаждая поцелуя. Нас разделяло чуть меньше метра, наши тела еще не соприкоснулись, а я уже ощутил влажность ее губ, мягкость ее груди… И тут проснулся – так бывает, когда в кино вырубают ток и фильм прерывается на самом интересном месте.

* * *

Смирившись с реальностью, я приготовил апельсиновый сок, выпил молока с печеньем и снова погрузился в чтение – пока не пришло время встретиться с Виолетой Фламель.

В Ноттинг-Хилл я приехал вовремя. На этот раз я сел на двенадцатый автобус – хотя в нем было полно народу – и по дороге наслаждался лондонскими пейзажами. Город оказался намного привлекательнее, чем я ожидал, – вероятно, из-за реки, очень оживлявшей пейзаж.

Виолета была обворожительна. Она надела плотно облегающую блузку, зеленую с розовым, по-моему, шелковую; черные брючки тоже подчеркивали достоинства ее фигуры. У девушки была тонкая талия, роскошный бюст, и она была куда красивее, чем мне показалось при первой встрече.

«Ты должен смотреть на нее не как на женщину, а как на подругу. Только не надо ничего портить, Рамон», – повторял я про себя.

Но Виолета уже кое-что заметила и догадалась, о чем я думаю.

Мы заказали белый чай со щепоткой красного. Мне нравилась эта мягкая ароматная смесь, а моя спутница улыбнулась, когда я сообщил, что такой чай готовят в Германии, а не в Соединенном Королевстве и что рецепт привезен из Китая. Мои простодушные рассуждения всегда вызывали у нее улыбку.

Я не боялся выглядеть несерьезным. Мне упорно не хотелось приносить в жертву зрелости остатки детства. Но мне только что перевалило за сорок, и было бы нелепо играть в мальчишку, лишь открывающего для себя мир. А вот Виолета смотрела, говорила и улыбалась так, словно была намного старше меня, а не на десяток лет моложе. Ее чистые прекрасные глаза обладали гипнотическим блеском.

Я спросил, как прошла поездка в Эдинбург, и она отозвалась о ней как о деле несущественном, пустяковом, рутинном:

– Деловая поездка, тут и рассказывать не о чем. Я вообще много путешествую. Меня куда больше интересуют твои вчерашние приключения, ведь ты был в этом городе один.

– Что ж, спасибо. Я побывал в Национальной галерее, а потом покупал книги. Кстати сказать, в «Фольез» встретился с одним из твоих предков.

– Да что ты говоришь! Не знала, что состою в родстве с кем-то из писателей, – притворно удивилась Виолета.

– Я имею в виду Николаса Фламеля, автора «Иероглифических фигур».

Виолета посмотрела на меня очень серьезно, слегка растерянно – и отозвалась не сразу. Потом с улыбкой произнесла:

– Насколько я знаю, этот философ не принадлежит к числу моих предков. Фламель – распространенная фамилия.

Удивившись такому ответу, я принял ее мимическую игру за кокетство. Я находился рядом с привлекательной женщиной, поэтому подумал, что она, как и все мы, бессознательно прибегает к тактике соблазнения.

А Виолета закусила губу, наморщила лоб, поерзала на стуле, потерла нос и неожиданно заявила:

– Сказать по правде, я знаю, о ком ты говоришь, я много его читала. Фламель был лучшим из алхимиков. Еще я читала Парацельса,^[11] Альберта Великого, Гебера,^[12] Дунса Скота,^[13] Виланову,^[14] Василия Валентина,^[15] Раймунда Луллия,^[16] мне знакомо и письмо Энрике де Вильены^[17] о двенадцати кордовских мудрецах. Все это – лишь подготовительные материалы, приближающие к настоящим знаниям.

– И что ты думаешь об алхимии? – спросил я наугад.

– В методах алхимиков много обмана, но, возможно, есть и доля правды. Не знаю, способен ли человек найти способ превращать металлы в золото, но он обязательно должен стремиться обрести самого себя, вместо того чтобы тратить жизнь на поиски философского камня. Каждый должен приложить все усилия ради поисков эликсира своей внутренней жизни – того эликсира, который воистину заставит человека встретиться с самим собой.

В голосе Виолеты отчетливо слышались горечь и разочарование, а еще твердое намерение раз и навсегда закрыть эту тему.

– В предисловии к одной из книг, которые я вчера купил, написано, что «Книга еврея Авраама», содержащая ключ ко всем открытиям Фламеля, пропала и что последним ее держал в руках кардинал Ришелье.

– Правда? Я этого не знала.

– Интересно было бы выяснить, у кого книга теперь…

– Рамон, это всего-навсего книжица в двадцать одну страницу, из трех тетрадок по семь страниц, в которой даже Фламель не сумел разобраться… Сперва не сумел, – поправилась Виолета, – но потом, с помощью маэстро Канчеса, полагавшего, что книга связана с каббалой, все же ее расшифровал. По крайней мере, так я читала.

Я особо отметил для себя последнюю фразу и продолжал блистать эрудицией, как будто не вычитал все это накануне ночью:

– Как грустно! Если бы Канчес не умер по дороге в Париж, путешествуя вместе с Фламелем, тот открыл бы философский камень намного раньше и, может, сумел бы спасти жизнь иудею.

– Всегда кому-то приходится умирать ради того, чтобы другие обрели бессмертие.

– Что ты сказала? – встрепенулся я.

– Я имею в виду Иисуса, отдавшего жизнь за человечество.

– Ну да, – улыбнулся я, словно о чем-то догадавшись. Виолета покраснела. – А современники догадывались об открытии Фламеля?

– Люди что-то заподозрили, поэтому он никогда не чувствовал себя в безопасности. Представь, каких бед могло бы наделать подобное открытие, окажись оно в руках толпы!

– Виолета, историю Фламеля невозможно представить без Перенеллы. Кажется, они были очень близки.

– Ты прав. Это была идеальная пара.

– Думаю, таковой она и осталась.

– Ну разумеется, такие союзы заключаются навечно. Теперь, наверное, они перевоплотились в достойных людей.

Девушка улыбнулась.

– Ты слыхала о Поле Люка? – спросил я.

– Нет, такого не знаю, – бросила Виолета слегка пренебрежительно.

– Этот дворянин в семнадцатом веке совершил путешествие в Малую Азию и беседовал там с узбекским дервишем о герметической философии. Дервиш поведал ему, что подлинные философы обладают способностью продлевать свою жизнь на тысячу лет и неуязвимы для всех болезней. Люка упомянул в разговоре знаменитого алхимика по имени Фламель, который умер в возрасте восьмидесяти с чем-то лет, хотя и открыл философский камень. Дервиш расхохотался в ответ, и Люка спросил, что его так рассмешило. Мудрец объявил, что лишь наивный человек может считать Фламеля умершим. И добавил: «Вы заблуждаетесь. Фламель до сих пор жив. Ни он, ни его супруга так и не узнали, что такое смерть. Всего три года назад я простился с ними в Индии. Фламель – один из лучших моих друзей».

Виолета вновь улыбнулась, пораженная моей осведомленностью о жизни этого человека. Я объяснил, что, если какая-то тема меня интересует, я погружаюсь в нее с головой. Впрочем, я признался, что начал увлекаться алхимией еще много лет назад и прочел тогда немало учебников, научных трудов и биографий алхимиков прошлого. Я упомянул «Atalanta fugiens» Михаэля Майера,^[18] «Antidotarium» Милиуса^[19] и «Mutus liber» Альтуса.^[20]

Ответ Виолеты был на редкость лаконичным и резким:

– Да будет тебе известно: Фламель мне не родственник.

В ее голосе слышался холодный металлический отзвук, но в то же время я уловил, как в душе моей собеседницы что-то шевельнулось. Как будто порыв чувств натолкнулся на холод рассудка и раздался громовой раскат, гулкий удар правды о ложь. Но это ощущалось так зыбко, почти неуловимо, что я никак не отреагировал и предпочел продолжить беседу. Если Виолета что-то от меня скрывает, я в конце концов почувствую это. У Виолеты были необыкновенно развиты материнский инстинкт и интеллект, а женщины подобного склада просто не могут позволить тем, кто находится рядом, пребывать в пучине неведения, если в силах такое предотвратить.

Словом, я догадался, что произнесенная в подходящий момент ложь может превратиться в нить Ариадны, которая выведет меня к правде. Надо признаться, сейчас я играл на поле интуиции, а не на поле уверенности, ведь все, что у меня имелось, – это наводящее на мысли совпадение фамилий да чувства женщины, к которой меня влекло.

– Виолета, я кое-чего не понимаю.

Она смотрела на меня, поднеся к губам чашку с чаем.

– Почему счастливец, который обрел богатство и бессмертие, не бежит рассказать всем на свете, что случилось, не спешит поделиться своей радостью? Мне очень сложно понять подобную осторожность. Известно, что слава – тяжкое бремя, особенно теперь, когда журналисты совсем озверели, но полный отказ от нее… Такую карту трудно разыграть. Говорят, мудрецы – люди предусмотрительные и поэтому всегда знают, как выпутаться из неприятностей.

– Фламель, скорее всего, почувствовал: если тайна раскроется, французский король упечет его в темницу и заставит на себя работать. Вообще-то поговаривали, что король подослал к Фламелю соглядатая, который выведал тайну, но алхимик перекупил шпиона, предложив ему сосуд с универсальным снадобьем. А спустя несколько дней Фламель распустил слух о своей смерти и о смерти Перенеллы, доброй и нежной Перенеллы, – сказала Виолета.

– Ты говоришь о ней так, словно была лично с ней знакома.

– Ах, если бы так! Если бы мы могли познакомиться и поговорить с такими людьми!

– Это правда, будто Фламель вместо тела своей супруги положил в гроб кусок дерева и отправил гроб в Швейцарию? А спустя несколько дней точно так же организовал и собственную «смерть», после чего наконец воссоединился с женой?

– Я читала об этом, Рамон. – На сей раз ответ Виолеты был более осторожным.

– Похороны состоялись в одной из тех часовен, которые сам Фламель выстроил и передал церкви.

– Да, весьма вероятно.

– А если все это правда, нам надлежит задуматься о превратностях случая. Почему ничтожный писарь вдруг сделался великим хранителем тайны, открывшейся за всю историю мира лишь горстке людей?

– Не знаю. Но судьба бывает причудлива и капризна.

– Верно. А потом Фламель и Перенелла нашли пристанище в Индии.

– И наведывались оттуда в другие страны, – добавила Виолета.

– Как прекрасна история бессмертия!

Виолета только рассмеялась.

– Но как подобная мудрость уместилась на двадцати одной страничке? Я пытался расшифровать записи Фламеля, но так ничего и не понял. Наука Гермеса, как называют ее алхимики, непостижима. К тому же я имел бы глупый вид, если бы взялся плавить металлы и процеживать настои; я сам счел бы себя умалишенным.

Виолета посмотрела на меня пытливо и в то же время с выражением жалости и всепрощения. Но не успела она заговорить, наверняка еще раз продемонстрировав свое великодушие и эрудицию, как к нашему столику вихрем подлетела Джейн.

– Привет, друзья! Ты, наверное, Рамон.

При виде этой девушки я остолбенел. То была она, двойняшка Кирстен Данст, блондинка из паба «Плуг».

– Привет, – робко отозвался я.

– Извините, раньше никак было не вырваться.

– Прости, Рамон, мне следовало предупредить, что Джейн хочет с тобой познакомиться.

– Очень приятно! Джейн, по-моему, мы уже знакомы.

– Да, как ни старался этому помешать мой полудурок шеф. Едва ты вошел в паб, я поняла, что ты – это ты. Виолета – мастер описывать людей. Иначе ты выглядеть просто не мог.

Джейн было не больше двадцати пяти лет, она была веселая, острая на язык, даже грубоватая. В ее наряде было что-то хипповское. Ей нравилась этническая музыка и джаз, она сама по вечерам пела в клубе.

– Послушай, Джейн, наш испанский друг родом из Кордовы. Он явился из края мудрецов и философов и разбирается в алхимии и единорогах, – произнесла Виолета с едва заметной иронией.

– Спасибо, что представляешь меня как старого друга. Но, Джейн, на самом деле мы с Виолетой познакомились только позавчера. Я охотился за одной книгой и вот при содействии старого букиниста набрел на дом с единорогом.

– Ха-ха-ха! – отозвалась беспардонная Джейн. То был грохот прорвавшейся плотины или взорвавшейся ракеты фейерверка. – Так это любовь с первого взгляда!

Я тоже улыбнулся, чтобы обратить слова Джейн в шутку. Наконец-то мы с ней познакомились! Но мне хотелось поговорить о Фламеле и единорогах.

– У тебя что, выходной в пабе?

– Ну да. Наплела шефу, что пойду по врачам, дескать, к гинекологу надо, освобожусь поздно, так что вообще не вернусь.

– Слушай, Джейн, у тебя интересный испанский. Похоже на каталонский акцент. Ты что, родом из Каталонии?

– Моя мать из Жироны, но я родилась в Челси, на улице Манреса.

Очередная улыбочка.

– А мой отец – француз, но работает здесь, в Сити, вот уже несколько десятков лет. Он из тех клерков, что облачаются по выходным в джинсы и называют себя лейбористами, хотя мне кажется – в день выборов он голосовал за Тэтчер.

Джейн снова расхохоталась.

– Она страшная врунья. Все, что она сказала, – неправда, – пояснила Виолета.

– Ты женат, Рамон?

– Нет. А почему ты спрашиваешь?

– Просто так, но по виду ты тянешь как минимум на разведенного.

– Не знаю, что ты там углядела, – на мне не может быть следов того, чего не было. А еще я не гей, если это твой следующий вопрос. Но никто не мог вынести меня дольше трех месяцев. И мне уже перевалило за сорок. А еще вчера сорока не было. Именно сегодня мне стукнул сороковник, а я так и не испытал так называемого кризиса женатых мужчин. К тому же я не интеллектуал, а архитектор на жалованье. Архитектору никогда не выдать себя за интеллектуала, скорее на такое способен ученый и скучающий путешественник, поклонник прекрасного. А сейчас прекрасным, например, является кадр, в центре которого вы находитесь. – И я пальцами изобразил рамку.

– Ну ты и нагородил! Уж не знаю, как ты теперь из этого выберешься, – веселилась Джейн.

– Не хочу показаться мачистом, но вы мне нравитесь обе.

Собственные слова напомнили мне о моем португальском друге, Луише Филипе Сарменту: стоило ему увидеть красивую девушку, как он распускал хвост длинных седеющих волос, закрывал ими все лицо – в стиле femme fatale^[21] – и произносил: «Ведь правда я самый привлекательный парень на свете?»

Девушки, переглянувшись, снова расхохотались. Я забеспокоился, что сижу перед ними с совершенно идиотским видом, но тут Джейн меня удивила:

– Я два года проучилась в Севилье.

– В Севилье? И что именно изучала?

– Историю. А еще я немного разбираюсь в средневековом искусстве. Готова ответить на любой вопрос о кордовских Омейядах.

– Ладно, учту. Ты собираешься преподавать?

– Нет, мне это не нравится. В Севилье от преподавания впадают в депрессию, кабинеты психоаналитиков всегда битком набиты институтскими профессорами. Я теперь пытаюсь поступить в Лондонский университет. Хочу еще поучиться, а потом читать там лекции. Да, преподавание на таком уровне вполне устроило бы меня как способ заработать на жизнь.

Когда Джейн говорила серьезно, лицо ее становилось на редкость красивым.

Я решил сменить тему:

– А откуда вы друг друга знаете?

– Мы сестры и подруги, – ответила Виолета.

– И живете вместе?

– Нет, – ответила Джейн.

– На фасаде твоего дома тоже есть единорог?

– У меня нет дома. Я живу в крохотной квартирке на улице Чепстоу вместе с двумя другими девчонками.

Пока Джейн рассказывала о своих соседках, в кафе вошел старичок с книгой в левой руке и тростью в правой.

– Глядите! Этому человеку сто восемьдесят лет.

Сестры посмотрели на меня с удивлением.

– Откуда ты знаешь? – спросила Джейн.

– У него на лбу написано бессмертие, – пошутил я.

– Ты ошибаешься, – возразила Виолета. – Хотя толика бессмертия в этом человеке и вправду есть, поскольку ему девяносто восемь лет и у него железное здоровье. У него ясный ум следящего за собой шестидесятилетнего джентльмена, а познания его безграничны. Он преподавал эстетику в Оксфорде, но ушел на пенсию так давно, что никто уже и не помнит когда. Он написал несколько учебников, правда, все думают, что автора больше нет в живых. Вообще-то насчет пенсии я не совсем верно выразилась: он по-прежнему числится в Академии изящных искусств и до недавнего времени регулярно читал там лекции.

– А ты веришь в бессмертие? – спросила меня Джейн.

Так выпускают стрелу из лука и ждут, когда раненый зверь рухнет на землю.

– Скажем так: я не могу верить в то, чего не испытал. Откуда мне знать, сколько лет этому старому профессору – сто или двести? Кто даст мне гарантию? Я часто думал о том, что бессмертному человеку придется периодически менять имена и места жительства. Тоже, наверное, морока. А вы верите в бессмертие?

Сестры, переглянувшись, улыбнулись.

– Конечно нет, дурачок.

На этом они решили закрыть тему. Однако во мне проснулось дьявольское любопытство, я настаивал на продолжении разговора. Виолета и Джейн опять заговорщицки переглянулись и, к моему удивлению, приняли вызов. Но для начала они пожелали испытать, готов ли я к диалектической битве на такой зыбкой почве, – ведь тема была столь же затаскана, сколь мало исследована рационалистическими методами. Долгое время герметическая философия была окружена гробовым молчанием, но начиная со Второй мировой войны, когда мир рассыпался на куски и так нуждался в духовности, в этой области появились новые течения с тысячами новых проповедников. О возрождении интереса к эзотерике в восьмидесятые годы и после, совсем в недавнее время, с расцветом Интернета, свидетельствуют тысячи статей и библиографических ссылок на данную тему.

– Давайте начнем с истоков, – заговорил я. – Люди десятилетиями смеялись над возможностью существования философского камня, его секрет был похоронен глубоко в тайниках нашего мира. Что говорить, эта тема поначалу очень смешила и меня. Мне казалось – глупо пытаться превратить, например, свинец в золото; нелепое измышление, на первый взгляд. Однако когда речь заходит об универсальном снадобье, поневоле возникает желание побольше узнать о науке Гермеса и об алхимическом символизме. Я уже тогда знал (почитав Майера, Любавиуса,^[22] Хунрата),^[23] что в алхимии не существует строгих правил, что решающее значение имеет воображение читателей, их творческая способность проникнуть в суть проблемы. Когда в кругу моих знакомых заговаривали об алхимии, многие усмехались: действительно, в этой области немало шарлатанства, когда глупость и неведение идут рука об руку. Но пришло время – и появилось сразу много переводов с арабского, с еврейского, с латыни. Я не сразу понял, что речь идет не об обыкновенной химии, не о колбах, пробирках и спиртовках, а о другой, трансцендентальной химии. Достаточно разобраться в смысле слова «алхимия», чтобы увидеть, что слово это отсылает к Высшему Существу, ко Всемогущему, к Аллаху. Это наука Бога. А еще – искусство, искусство совершенствовать тело с помощью природы. И здесь особенно важную роль играет знание о составе материи. Считается, что для алхимика материя состоит из трех основных субстанций: серы, ртути и соли. С их помощью можно создавать новые вещества. Быть может, речь идет об ускорении самого естественного процесса, для которого природе нужны тысячелетия? Ведь писал же Роджер Бэкон^[24] в своем «Зерцале алхимии», что занимается наукой, обучающей изготовлению такого снадобья или эликсира, каковой, будучи применен к несовершенным металлам, сообщает им совершенство. Я обратил внимание, что алхимией увлекались великие врачи, философы и астрологи, такие как Парацельс, Альберт Великий, Раймунд Луллий, Блаженный Августин,^[25] Фома Аквинский,^[26] Василий Валентин и многие другие. Говорят, у каждого учителя были ученики, которых мастер наставлял по собственной методе. Тайные знания полагалось передавать в письменном виде, пользуясь псевдонимами и затушевывая смысл при помощи аллегорий, символов и фигур. Все исследователи утверждают, что алхимик – вовсе не изготовитель золота, что изготовление золота – лишь способ проверки подлинности философского камня, универсального снадобья. И вот с чем я не могу примириться: если это правда, почему мудрецы, открыватели камня не принимаются за излечение всех недужных и страждущих? Почему не уничтожают болезни? Почему миллионы людей умирают от голода? Почему мир страдает от автокатастроф, войн и нетерпимости? Почему никак не отыщется бог или мудрый человек, который положит всему этому конец?

В нашем маленьком сборище воцарилась полная тишина. Пока я говорил, сестры все время молчали в некоем странном ожидании – ведь я знал, что у них нашлось бы, что мне ответить.

Несмотря на мои выпады, Виолета и Джейн не торопились высказать свое мнение. Но мне хотелось их допечь, я собирался наступить на все больные мозоли.

Не успел я, однако, приступить к теоретической части своего доклада, как заговорила Джейн, причем очень серьезным тоном:

– Сегодня многие втайне занимаются поисками философского камня. Но все эти люди трудятся молча, в самых укромных уголках своих жилищ – там они устраивают лаборатории и пользуются инструментами из далекого прошлого. По крайней мере, проблем с тепловой энергией у них нет. Сегодня алхимия сотрудничает с наукой: герметические опыты ставят даже прославленные ученые, только никогда публично не признаются в этом. Лавки букинистов превратились в бурлящие котлы: вновь обращенные разыскивают старинные книги, а им продают кота за зайца, ведь если ты не специалист, очень трудно отличить подлинник от подделки. Рамон, тебе бы следовало прочитать «Theatrum chemicum» из «Собрания химических редкостей» Манже^[27] или «Библиотеку философов-химиков» Зальмана. Проблема в том, что эти труды написаны на латыни, а не все способны читать на языке, который, хотя и считается мертвым, в наше время жив и полезен как никогда. В этих книгах скрыты названия субстанций и modi operandi.^[28] Большинство мудрецов крайне ревниво оберегали свои знания, не желая делиться ни с кем. Открывать свои тайны готовы были единицы – ты сам недавно перечислил имена некоторых из них. Мой предок Николас – шучу, к слову пришлось…

Джейн сначала закашлялась, потом улыбнулась, а Виолета бросила на нее инквизиторский взгляд.

– …или, например, Альберт Великий, который заявляет в своей книге «Соединение соединений», что от знания, хранимого втайне, нет никакой пользы: «Науку, которую изучил я без печали, передаю вам без грусти. Зависть же портит все, и завистник не будет правым перед лицом Бога». Простите, боюсь, мы становимся слишком серьезными.

– Пожалуйста, продолжай, – шепнул я Джейн, пораженный ее эрудицией и красноречием.

Я наслаждался ее серьезным видом. Виолета хранила молчание, но ее окружал ореол новой для меня красоты. Две эти женщины были такими разными, что в них чувствовалась некая общность; быть может, удивительная сопричастность знанию. Обе они были так молоды и так сказочно умны, что, если бы мне в тот момент пришлось выбирать одну из двух, я пришел бы в полное замешательство. Одна обладала даром зрелости, заключенным в юную соблазнительную оболочку, в другой безрассудство молодости сочеталось с мудростью и красотой. В тот миг мне хотелось только, чтобы время замедлило свой бег.

– Что ты читал в последнее время? – спросила Джейн.

– Начал перечитывать «Соединение соединений», – ответил я ей, в то же время пристально глядя в темные глаза Виолеты. – Но, как и раньше, ничего не понял. Наверное, когда Альберт Великий намекает, что его книга не должна попасть в нечистые руки, он имеет в виду меня.

– Я хочу поговорить о Николасе Фламеле, – вмешалась Виолета, и Джейн посмотрела на нее с благодарностью. – Фламель передал свое наследие племяннику и настоятельно рекомендовал ему быть творческим, вникать в рассуждения философов о тайной науке и ни в коем случае не искать в его тайных записях буквального смысла. Фламель всегда подчеркивал необходимость обращения к Богу, дабы тот ниспослал читателю понимание смысла истины и природы, и просил не забывать о многоценном бревиарии, где на каждой странице, в каждом слове сокрыто тайное послание, «над которым я трудился вместе с твоей тетушкой Перенеллой, моей незабвенной супругой». Значит, он сильно ее любил. То была необыкновенная женщина. Вот почему мы не можем постигать алхимию с точки зрения предрассудков ученых двадцатого и двадцать первого веков – при таком подходе эта наука герметически закрывается.

– А еще необходимо заботиться о своем здоровье и достатке и иметь в запасе тысячу лет жизни, – отозвался я. – Вот тогда мы освободимся от наших эфемерных познаний о мире, постигнем его загадки, станем жить не торопясь, убедимся в бесполезности войн, изменим миропорядок, откажемся от слов «твое» и «мое» – подлинного источника всякого зла во Вселенной. Мне трудно принять такого Бога, который позволяет людям влачить столь непрочное и суетное существование, при котором человек ежечасно убегает сам от себя, страдает и умирает. Такая жизнь, обреченная на тщету и неведение, представляет собой – если боги все-таки есть – историю великого отмщения. Почему смерть заставляет всё начинать сначала? Жизнь – это колесо. Человеческие жизни суть тонкие струйки, ручьи и реки, зарождающиеся в горах и впадающие в великий океан. А потом, вследствие конденсации, разъединенные частицы снова поднимаются в небо, перемешиваются с воздухом и выпадают дождями в горах, давая начало новым жизням. И так из поколения в поколение продолжает вращаться бессмысленное колесо существования. Разве не было бы более справедливым устройством нечто вроде рая или другого чудесного места, где люди жили бы вечно и нам не приходилось бы раз за разом повторять один и тот же цикл?

Мои слова снова заставили Виолету вмешаться.

– Возможно, Рамон, ты нащупал верный путь. Давай предположим, что тысячи лет назад кое-что произошло. В христианской религии все это замечательно объясняется с помощью аллегории об Эдеме, Адаме и Еве и прочих чудесах. Быть может, по неким сложным для понимания причинам люди превратились в больных, обреченных на медленное умирание. Но сами они не догадываются о своей болезни, поскольку мало кто видел здорового человека и им просто не с кем себя сравнить. Если мир состоит из больных, не так-то легко получить представление об исключениях из общего правила. Однако, несмотря на все случившееся, природа человека по сути своей не изменилась, она мерцает в нем, точно далекий отсвет, точно потаенный, еле теплящийся огонь. И это зародыш бессмертия. Нечто невоплощенное – спящее семечко в последних глубинах Вселенной. Мы живем в могиле собственного тела и питаемся косной материей. И все-таки человек нуждается в духовной пище, свободной от гнили этого мира. И секрет Великого делания состоит именно в том, чтобы найти такую духовную пищу. Эта скрытая манна существует, пища богов, дитя Солнца и Луны, сходящая с небес подобно живительной росе. И если найти эту пищу в ее чистом состоянии, прежде чем она перемешается с нечистыми земными веществами, мы получим искомое. Если мы обретем такую амброзию, мы преодолеем все барьеры жестокого мира.

– Но как же достичь гармонии? Как стать достойным тайны, которая позволит нам изменить свое существование?

– В том и заключается проблема. Кто может открыть к ней путь? За что, за какие заслуги? Для кого она предназначена?

Виолета говорила как оратор и в то же время как провидец.

– Уже восемь часов, – встревоженно произнесла Джейн.

– Ты что, торопишься? – отозвалась Виолета.

– Нет-нет. Сегодня я ни с кем не встречаюсь. Когда захотите, уйдем отсюда и переберемся в другое место.

Я тут же замахал рукой, чтобы расплатиться по счету, но Виолета не позволила мне этого сделать: кафе находится в ее квартале, значит, она угощает.

– Теперь пойдем ко мне ужинать. Возражения есть?

– Вот и хорошо, – откликнулась Джейн, прекрасно понимая, что все было решено с самого начала.

– Возражений нет, – сказал и я. – Я всецело в твоем распоряжении, принцесса единорога.

Пока мы шли домой к Виолете, наша беседа перешла из заоблачных высей к банальностям и шуточкам о лондонской жизни.

Я хорошо запомнил, что по обеим сторонам улицы, где жила Виолета, стояло около тридцати домов. Машины были аккуратно, в ряд, припаркованы вдоль узких тротуаров; все там поражало чистотой.

Однако теперь кое-что изменилось. Улица, казалось, стала короче, адом Виолеты, дом с единорогом, – больше. Теперь я видел улицу и дом в другой перспективе и впервые заметил на двери рядом со звонком и щелью для писем табличку с элегантными черными буквами: «В. Фламель».

Служанка, похоже, отсутствовала, но стол оказался накрыт на троих. Четвертая сторона стола пустовала, там стояла только зажженная свеча. Я ни о чем не спрашивал.

На обед был овощной салат, сухофрукты, ломтики белого сыра с тостами и яблочный пирог. Ни мясо, ни рыба в меню не входили. Вино – «Вега Сицилия»^[29] урожая 1984 года. Обычно я не обращаю внимания на такие детали, но сам факт, что в Лондоне мы будем пить наше «Рибера-дель-Дуэро», показался мне если не поразительным, то по меньшей мере любопытным. И наверняка такое вино подали ради меня.

В небольшой столовой хватило места для двух шкафов черного дерева вдоль одной из стен; на других стенах висели картины Сезанна, Тернера и Сера. Я сперва принял их за копии, но хозяйка сразу объяснила, что это оригиналы, подаренные дядюшкой-лордом, который большую часть жизни прожил в Рочестере и сам являлся потомком одного знаменитого художника, большого друга Чарльза Диккенса. На изящном буфете я увидел канделябры со свечами, китайский чайный сервиз, маленькую мраморную фигурку единорога, несколько семейных фотографий, бутылки с красным вином, книги о творчестве Энгра,^[30] засушенную морскую звезду, а еще одинокий томик под названием «Мемуары Фламеля», изданный неким Симоном X.

Я тотчас набросился на книгу и принялся листать, а в голове моей тем временем промелькнула мысль: «Как здесь все изменилось за полтора дня!» А еще мне показалось, что на одном из семейных портретов изображен Фламель собственной персоной.

– Этот бородатый старичок в шапке – твой родственник? – поинтересовался я у Виолеты. – Может быть, дедушка?

Но Виолета на другом конце комнаты была поглощена разговором с Джейн и ничего мне не ответила.

Между страницами мемуаров Фламеля лежал пожелтевший листок бумаги. Когда я раскрыл книгу, листок выпал; на нем под заголовком «Изумрудная скрижаль Гермеса Трисмегиста»^[31] была следующая запись:

«То, что находится внизу, аналогично тому, что находится вверху, и то, что находится вверху, аналогично тому, что находится внизу, чтобы осуществить чудеса единой вещи. И аналогично тому, как все вещи родились от единой Сущности через приспособление.

Солнце ее отец. Луна ее мать. Ветер ее носил в своем чреве. Земля ее кормилица. Вещь эта – отец всяческого совершенства во вселенной. Сила ее остается цельной, когда она превращается в землю. Ты отделишь землю от огня, тонкое от грубого осторожно и с большим искусством. Эта вещь восходит от земли к небу и снова нисходит на землю, воспринимая силу как высших, так и низших областей мира. Таким образом, ты приобретаешь славу всего мира. Поэтому от тебя отойдет всякая темнота. Эта вещь есть сила всяческой силы, ибо она победит всякую самую утонченную вещь и проникнет собою всякую твердую вещь. Так был сотворен мир.

Отсюда возникнут удивительные приспособления, способ которых таков. Поэтому я был назван Гермесом Трижды Величайшим, так как я обладаю познанием трех частей вселенной и философии. Полно то, что я сказал о работе произведения солнца».

Я успел бегло перелистать книгу Фламеля и вычитал из нее всего несколько фраз:

«Только когда человек сделается властелином над собственными чувствами и не даст себя победить, только когда выучится он у самой жизни и поправит себя, когда будет он падать и ходить неверными путями, когда вырастет в человеке твердое убеждение, что он – больше чем плоть, что все блага этого мира суть лишь иллюзия, время которой – единый миг, материя преходящая и тленная. И когда мы всё это постигнем, только тогда и будет обретен истинный смысл существования и мы соприкоснемся с тем, чем являемся на самом деле».

– Вот это человек! – восхитился я так громко, что обе женщины замолчали.

Виолета ответила:

– Ты сам это сказал, Рамон. Николас Фламель – великий человек.

– Ты имела в виду, был великим человеком?

– Конечно, конечно. Именно это я имела в виду, но, поскольку я постоянно о нем думаю, я всегда ощущаю его присутствие… через его книги.

Слова Виолеты звучали загадочно. Но я доверял этой женщине, источавшей любовь и духовность. С того дня Виолета превратилась для меня в самое необыкновенное существо, какое я когда-либо знавал.

– Давайте ужинать! А потом вернемся к разговору о Фламеле. Ты увидишь, у него всегда найдется, чем тебя удивить.

Я машинально принял приглашение, заблудившись среди странных желаний и чувств.

* * *

Я шагал по берегу моря. Песок был землисто-темным, почти черным, попадались и камни разных цветов: белые, серые, коричневые, черные. Я внимательно рассматривал их – искал философский камень. Потом дорогу мне преградил скалистый отрог, по нему я добрался до соленой морской воды. Вдали уже слышались голоса первых утренних курортников, явившихся с зонтиками и складными шезлонгами, чтобы занять места и встретиться с солнцем. Эти люди отвлекали меня от поисков.

Мне вспомнился другой пляж – Яблочный пляж в Синтре. Там впадающая в море речушка несет в своих неглубоких водах яблоки из фруктовых садов, что растут по ее берегам. Яблоки всегда сочные и свежие, но рыбаки не берут их, считая проклятыми. Зато немецкие и французские туристы до них падки, поскольку, согласно легенде, каждый съеденный плод продлевает жизнь на год. Некоторые поедают их целыми дюжинами. Это действительно замечательное зрелище: сотни яблок, запрудившие устье, уходящие в Атлантический океан, похожие на стаи морских ласточек в небе. Чайки клюют мокрые яблоки, быть может, в надежде тоже продлить свои короткие жизни.

Среди туристов я вижу Леонор, бывшую жену моего португальского друга Луиша Филипе. Она подпала под власть яблочных чар и выбирает самые большие и красные плоды.

Пляж пропитан запахом яблочного пирога, и я не понимаю почему. Леонор однажды сказала мне, что этот запах идет из печки.

– Какой печки?

– Печки гномов в лесу Синтры, они и в самом деле готовят яблочный пирог.

Вот какие мысли роились у меня в голове, пока я шлепал ладонью по океанской воде, колыхавшейся в моей памяти.

Чего я добиваюсь? Прожить тысячу лет? Или просто не хочу быть таким, как все, а потому ищу чуда?

Картинка с пляжем много раз возвращалась ко мне как наяву, так и во сне.

Да, сидя на тех скалах, глядя на горизонт под темно-серым небом, затянутым тучами и пропитанным сыростью дождя, я заговорил с Ним. Уже много лет я не обращался к Богу моих отцов, а теперь сказал:

– Я хочу быть не таким, как все, хочу оставаться неповторимым, хочу что-то сделать для всех и для себя самого. Я не собираюсь идти по жизни на цыпочках, мне нужна полнота ощущений. И главное, я хочу знать: что там, за дверью, которая все скрывает и все таит? Я хочу оказаться по ту сторону реальности, гулять там, где играют единороги, бегать там, где нет ни смерти, ни болезней, ни страданий.

И тогда меня захлестнула тишина, смешанная с неумолчным плеском волн, и я окончательно потерялся в своих мыслях.

Так и не получив ответа на свои слова, я решил, что я – простак, невежда, не заслуживающий того, чтобы познать подлинное величие Мироздания.