Книга Когда пробьет восемь склянок онлайн

Глава 1
Понедельник, сумерки – вторник, 3 часа утра

Кольт «Миротворец» до сих пор не снят с производства, и в его конструкцию не внесено никаких изменений за целое столетие. Купите его сегодня, и он окажется точной копией того, каким владел Уайт Эрп в бытность свою шерифом в Додж-Сити. Это самый старый и, вне всяких сомнений, самый знаменитый револьвер в мире. И если можно считать достоинством эффективность в производстве калек и трупов – несомненно самый лучший. Правда, непросто превзойти при помощи «Миротворца» его достойных соперников – таких, как люгер или маузер; зато их небольшая летящая с огромной скоростью пуля, одетая в стальную оболочку, пройдя сквозь ваше тело, оставляет в нем небольшое аккуратное отверстие и остаток энергии бесцельно растрачивает где-то в пространстве, а вот большая, с мягким свинцовым наконечником пуля кольта застревает в разрушаемых ею тканях, костях и мускулах и всю свою энергию обрушивает на вас.

После того, как пуля «Миротворца» пробьет вам, например, ногу, вы не спрячетесь в убежище, где можно скрутить одной рукой сигарету, прикурить, а потом изящно влепить сопернику пулю меж глаз. Когда пуля «Миротворца» пробьет вашу ногу, вы свалитесь наземь без сознания, и даже если выживете после артериального кровотечения и шока, то уж ходить без помощи костылей не сможете никогда, потому что хирурги единодушно решат отнять вашу ногу.

Вот потому-то я стоял не двигаясь, бездыханный, видя, что ствол оружия, способного навести на такие мрачные мысли, направлен в мое правое бедро. Еще кое-что о «Миротворце»: поскольку его полуавтоматический спусковой механизм срабатывает при значительном усилии, для меткой стрельбы из него нужна крепкая рука. Но и здесь у меня не было никаких иллюзий. Рука, которая держала револьвер, опираясь локтем на стол радиста, казалась самой крепкой, какую мне случалось видеть. Радиорубка была освещена слабо: реостат настольной лампы выведен, лишь тусклый желтый круг света падает на исцарапанный металл стола, вырывая из темноты часть руки до манжеты. Но уж эта часть видна хорошо.

Каменнокрепкая кисть – револьвер не был бы более недвижим в мраморной руке статуи. Вне круга света я наполовину видел, наполовину угадывал темный силуэт фигуры, прислонившейся к переборке, – голова слегка склонена к плечу, белки немигающих глаз блестят из-под козырька фуражки. Мои глаза вернулись я руке. Ствол кольта не сместился ни на долю градуса. Бессознательно я уже готовил правую ногу к неминуемому удару. С точки зрения обороны это было столь же полезно, как пытаться заслониться от пули щитом из газеты. Мне оставалось лишь роптать на господа бога, который не натолкнул полковника Сэма Кольта на изобретение чего-нибудь более полезного – вроде английской булавки. Очень медленно, очень осторожно я поднял руки – ладонями вперед – вровень с плечами. Эта нарочитая медлительность должна была исключить всякие подозрения а том, что я способен на такую глупость, как сопротивление, даже у самого нервного человека. Возможно, это была уже излишняя перестраховка – похоже, что у человека с пистолетом нервов не было вообще. Так же, как у меня, не было и мысли о сопротивлении. Солнце уже зашло, но слабые красные отсветы заката еще проглядывали над горизонтом на северо-западе, так что мой силуэт четко прорисовывался в проеме двери. И этот парень за пультом, возможно, вторую руку держал на движке реостата и в любой момент мог высветить меня в полный рост. И еще этот револьвер… Нет, конечно, я мог попытать судьбу. Мог ринуться навстречу опасности. Но не хотелось изображать из себя клинического идиота и самоубийцу. Я поднял руки еще на пару дюймов и постарался при этом выглядеть как можно миролюбивее и добродушнее. Лучше обойтись без излишнего героизма. Человек с револьвером ничего не сказал на это. Он выглядел совершенно спокойным. Теперь я различал блеск его зубов. Глаза смотрели не мигая. В этой улыбке, в голове, склоненной к плечу, в непринужденности позы – во всем было ощущение угрозы, угрозы тягостной, почти осязаемой. Было что-то ужасное, что-то пугающее неестественное и ненормальное в неподвижности этого типа, в его молчании, в этой хладнокровной, безразличной игре в кошки-мышки. Смерть была готова ворваться, запустить костлявую лапу в крохотную радиорубку. Несмотря на двух предков-шотландцев, я не верю в предчувствия, рок, обреченность, а к телепатии столь же способен, как куча железного лома. Но я чуял запах смерти в воздухе.

Мне кажется, мы оба совершаем ошибку, – сказал я. – Во всяком случае – вы. Может быть, мы с вами на одной стороне. Слова с трудом продирались через пересохшее горло, язык едва ворочался, но прозвучало это так, как я хотел – неторопливо, спокойно, правдоподобно. Возможно, он излишне недоверчив. Что ж, попробуем ему понравиться. Ничего. Жизнь продолжается.

Я кивнул на табурет, стоящий перед пультом: -Сегодня у меня был трудный денек. Ничего, если мы поговорим сидя? Я буду держать руки вверх, обещаю. Никакой реакции. Блеск глаз и зубов, свободная поза и железный револьвер в железной руке. Я почувствовал, что мои собственные руки пытаются сжаться в кулаки, и заставил их расслабиться; но я ничего не мог поделать с растущим во мне гневом, который родился в первую же минуту.

Я улыбнулся, надеясь, что делаю это достаточно дружелюбно и безобидно, и медленно двинулся к табурету. Я все время смотрел на этого парня, сердечная улыбка свела мне скулы до боли, руки сами собой поднялись еще выше. Из «Миротворца» можно уложить быка с шестидесяти ярдов, бог знает во что он превратит меня! Я старался даже не думать об этом – у меня лишь две ноги, и мне нужны обе.

И я сделал это, и ноги остались при мне. Я сел, по-прежнему держа руки вверх, и лишь тогда снова вздохнул. Оказывается, я затаил дыхание, не заметив этого, потому что на уме было совсем иное – костыли, смертельное кровотечение и прочие прелести, рожденные разыгравшимся воображением.

А кольт был все время так же неподвижен. Мушка не последовала за мной, когда я пересекал рубку, она упрямо смотрела в точку, где я стоял десять секунд назад. Я довольно быстро двинулся к этому револьверу – хотя назвать мое движение стремительным броском было бы преувеличением. Я вообще двигаюсь не слишком быстро, хотя и не достиг еще преклонного возраста, как полагает мой шеф, поручающий мне самую неблагодарную работу – считается, что она удается лишь благодаря тому, что я не спешу.

Питаюсь я хорошо, занимаюсь спортом, и даже если все страховые компании мира устроят медосмотр, их доктора дадут мне еще несколько лет жизни, но все-таки вырвать этот револьвер я не смог. Рука, похожая на мраморную, оказалась мраморной и на ощупь, только еще холоднее. Недаром я ощущал запах смерти только костлявая не бродила вокруг да около с косой наготове, она сделала свое дело и ушла, оставив безжизненное тело за пультом. Я выпрямился, убедился, что шторки на иллюминаторах задернуты, бесшумно запер дверь и включил верхний свет. В старых детективах о типичных английских убийствах редко возникают сомнения в том, когда именно , наступила смерть. После поверхностного осмотра и изрядной доли псевдомедицинских манипуляций добрый старый доктор отпускает запястье трупа и говорит: «Смерть последовала вчера в 23.57…» или что-то в этом роде.

Серьезный доктор из современного криминального романа сталкивается с большими трудностями. Вес, сложение, температура окружающей среды, причина смерти – все это столь сильно влияет на степень остывания трупа, что время убийства может лежать в пределах нескольких часов. Я вообще не доктор, уж тем более – не серьезный доктор, и все, что я мог сказать о человеке за пультом, это то, что он умер достаточно давно, чтобы трупное окоченение охватило его, и не настолько давно, чтобы оно вновь исчезло. Он закоченел, словно человек, замерзший насмерть зимой в Сибири. Он был мертв уже несколько часов. Сколько именно, я не имел понятия.

На рукаве у него было четыре золотых нашивки – значит, это был капитан. Капитан в радиорубке. Приходилось изредка видеть капитанов в радиорубке, но за пультом – никогда. Он сидел сгорбившись, склонив голову набок, опираясь затылком на китель, свисающий с крючка, ввинченного в переборку, а щекой – о стенку рубки. Трупное окоченение удерживало его в этой позе, но раньше, когда оно еще не наступило, он должен был упасть на пол или сползти вперед, на стол.

Не было никаких внешних признаков насилия, но поскольку было бы явной натяжкой предполагать, что он умер естественной смертью, что это от нее он пытался защититься своим «Миротворцем», я решил присмотреться внимательнее. Попробовал сдвинуть тело с кресла, но оно не поддавалось. Я потянул сильнее – послышался треск рвущейся материи, тело неожиданно распрямилось и упало на стол левым боком, а правая рука с зажатым в ней револьвером описала в воздухе дугу. Теперь я узнал, как он умер, – и почему не упал до сих пор. Он был убит оружием, которое пронзило позвоночник, и рукоять этого оружия зацепилась за карман кителя, висевшего на переборке, и удерживало тело.

По роду своей деятельности мне часто приходилось наблюдать людей, расставшихся с жизнью не по своей воле, но я впервые видел человека, убитого стамеской. Плотницкой стамеской с лезвием полудюймовой ширины, с виду обычной во всех отношениях, если не считать того, что на ее деревянную ручку была натянута рубчатая резиновая велосипедная рукоятка – на такой рукоятке невозможно обнаружить отпечатки пальцев. Лезвие вошло не меньше чем на четыре дюйма, н даже если оно было заточено как бритва, все же нужно было обладать немалой силой, чтобы сделать это. Я попробовал вытащить стамеску, но не смог. Так часто бывает и с ножами: кости или хрящи, разрушенные режущим инструментом, смыкаются вокруг стального лезвия, когда пытаешься вытащить его. Я не стал пытаться еще раз. Вполне возможно, убийца сам пробовал сделать это, но потерпел неудачу. Вряд ли он нарочно хотел оставить эту маленькую занозу. Может быть, ему помешали. Или у него имеется солидный запас полудюймовых стамесок, и он может себе позволить оставить часть из них в чьей-нибудь спине. Во всяком случае, мне она была не нужна. У меня было собственное оружие. Не стамеска, нет – нож. Я достал его из пластиковых ножен, пришитых к подкладке моей куртки возле самой шеи. Он не слишком внушителен с виду: четырехдюймовая рукоять и обоюдоострое трехдюймовое лезвие. Но это маленькое лезвие может с легкостью перерубить толстый манильский трос, а его острие – острие ланцета. Я посмотрел на нож, потом на внутреннюю дверь за пультом, которая вела в каюту радиста, достал из нагрудного кармана фонарик размером с авторучку, подошел к наружной двери, выключил верхний свет и замер в ожидании.

Как долго я стоял, не могу определить. Может, две минуты, а может и все пять. Чего я жду, я и сам не знал. Я говорил себе, что должен подождать, пока глаза привыкнут к полной темноте в рубке, но знал, что это неправда. Может быть, я ждал, что услышу какой-нибудь шум, еле различимый отголосок звука, может, ждал, что произойдет что-нибудь – все равно что. А возможно, я просто боялся открыть эту дверь в каюту. Боялся за себя? Не знаю. Не уверен. Возможно, я боялся того, что найду за этой дверью. Я переложил нож в левую руку – я не левша, но кое в чем одинаково хорошо управляюсь обеими руками, – и медленно обхватил пальцами ручку внутренней двери.

Мне потребовалось целых двадцать секунд, чтобы чуть-чуть приоткрыть дверь – настолько, чтобы протиснуться в щель. На последнем дюйме проклятые петли скрипнули. Это был тихий звук, который при нормальных условиях не услышишь с расстояния в два ярда, но для моих натянутых нервов он был подобен залпу шестидюймовок боевого корабля. Я окаменел как монумент. Слушая учащенные удары собственного сердца, я изо всех сил пытался заставить его утихомириться.

Если там внутри и был некто, желающий ослепить меня лучом фонаря и пристрелить, или проткнуть ножом, или проделать эту забавную шутку со стамеской, то времени у него было больше чем достаточно. Хватит. Можно позволить себе вдохнуть немного кислорода и проникнуть сквозь щель. Фонарик я держал на отлете в вытянутой правой руке. Тот, кто собирается убить человека с включенным фонариком, целится в точку непосредственно возле источника света, потому что обычно фонарь держат прямо перед собой. "Поступать так крайне опрометчиво, – объяснил мне много лет назад коллега, у которого извлекли пулю из верхней доли левого легкого. Поэтому, держа фонарь как можно дальше от корпуса, надеясь только на то, что реакция этого некто там, в каюте, хуже моей, я шагнул вперед и зажег фонарь.

Да, кое-кто был в каюте, но я ничего не узнал о его реакции. И ни о чем другом. Он не шелохнулся. Лежал лицом вниз с тем совершенно неподвижным видом, какой приносит лишь смерть. Я быстро обшарил каюту лучом света не толще карандаша. Мертвец был в одиночестве. Так же, как в радиорубке, здесь не было следов борьбы.

Не нужно было прикасаться к телу, чтобы определить причину смерти. Крови, что вытекла из полудюймовой раны на спине, было не больше чайной ложечки. Ее и не могло быть больше: когда позвоночник протыкается столь умело, сердце останавливается почти мгновенно. Небольшое внутреннее кровотечение и все. Занавески были задернуты. Я исследовал каждый фут палубы, и переборок и мебели при помощи фонаря. Не знаю, что я рассчитывал обнаружить. Ничего ровным счетом. Я вышел, закрыл за собой дверь и обыскал радиорубку с тем же результатом. Больше здесь делать было нечего, я нашел все, что хотел найти – все, что хотел найти меньше всего ни свете. Не было необходимости смотреть на лица мертвецов. Я знал эти лица так же хорошо, как и то, что каждое утро смотрит на меня из зеркальца для бритья. Семь дней назад они обедали со мной и нашим шефом в Лондоне, и они были уверены и спокойны, как только могут быть спокойны люди их профессии – даже когда жизнь поворачивается к ним светлой стороной, привычная осторожность проглядывает сквозь внешний покой, потому что настоящий покои не для них. Я не сомневаюсь, что они и на этот раз были уверены и осторожны, но недостаточно осторожны, и теперь они успокоились навеки. То, что с ними произошло, непременно случается с людьми нашей профессии и однажды случится и со мной. Не имеет значения, насколько ты силен и бесстрашен, рано или поздно встретишь кого-то умнее, сильнее и бесстрашнее тебя. И этот кто-то будет держать в руке полудюймовую стамеску, невероятно трудные годы твоих побед, успехов, достижений превратятся в ничто, потому что ты и не заметишь, как он придет.

И я послал их на смерть. Не намеренно, не сознательно, но последнее слово было за мной. Это были моя идея, мое творение, только мое, но я опроверг все доводы и уговорил нашего недоверчивого и весьма скептичного шефа, я добился, если и не энтузиазма, то хотя бы неохотного согласия. И я сказал этим двоим – Бейкеру и Дельмонту, – что, если они будут играть мою игру, ничто им не угрожает, и они поверили мне слепо, и играли мою игру, и вот они лежат мертвые передо мной . Никаких сомнений, джентльмены, положитесь на меня, только не забудьте предварительно составить завещание…

Больше здесь делать было нечего. Я послал двух человек на смерть, и этого уже не переменить. Пора уходить.

Я открывал наружную дверь так, как вы открывали бы дверь в подвал, зная, что он битком набит кобрами и тарантулами. Так, как вы открывали бы эту дверь, потому что я открыл бы ее не задумываясь, если бы знал, что кобры и тарантулы – единственные обитатели этого корабля. Как безопасны и добродушны эти маленькие гады по сравнению с теми представителями homo sapiens, которые разгуливали по палубе сухогруза «Нантсвилл» этой ночью.

Когда дверь открылась полностью, я еще долго стоял на пороге. Долго стоял, не шевеля ни единым мускулом, почти не дыша; когда стоишь вот так, кажется, что за минуту проходит полжизни. Единственное, что жило во мне, – это уши. Я все стоял и слушал. Слышно было, как бьются волны о борт корабля, время от времени – низкое металлическое громыхание, когда «Нантсвилл» отрабатывал машиной против ветра на якоре, завывание ночного ветра, раз донесся хриплый одинокий вскрик кроншнепа. Голоса безлюдья, безопасности, голоса ночи и природы. Не те голоса, что я пытался обнаружить. Эти были просто частью ночной тишины. А чужих голосов, голосов тревожных, угрожающих, опасных не было. Ни звука дыхания, ни осторожных шагов на палубе, ни шороха одежды – ничего. Если кто и караулил меня здесь, то он обладал терпением и осторожностью духа, а я не боялся духов в эту ночь, я боялся человека – человека с ножом, револьвером или со стамеской в руках. Без единого звука перешагнул я через порог. Мне не доводилось спускаться ночью по Ориноко в открытом каноэ, никогда тридцатифутовая анаконда не бросалась на меня с дерева, чтобы задушить своими кольцами, тем не менее я с легкостью могу описать, какое при этом возникает ощущение, Поистине звериная энергия и дикая свирепость пары огромных рук, охвативших мою шею, были ужасающи.

Я что было сил ударил назад правой ногой, но этот парень не хуже меня знал правила игры. Его правая, двигаясь быстрее и мощнее моей, врезалась сзади в мою голень. Нет, это был не человек, это был кентавр, да еще подкованный самыми крупными подковами в мире. Мне даже не показалось, что нога моя сломана, – ощущение было такое, что ее отрубило напрочь. Левый носок его упирался в мою левую пятку – я попытался наступить на него, вложив всю энергию в этот удар, но когда моя ступня опустилась, его ноги там уже не было. Я был обут лишь в тонкие резиновые купальные тапочки, и боль от удара пяткой о стальную палубу пронзила меня насквозь. Тогда я поднял руки и попытался сломать ему мизинцы, но он и об этом все знал: пальцы были сцеплены в стальное кольцо, костяшки указательных пальцев давили на сонную артерию. Разумеется, я не был первым, кого он придушил, и мне надо было действовать поскорее, чтобы не пополнить список его жертв. В ушах у меня уже шумело, будто из них выходил воздух под большим давлением, цветные пятна и полосы мелькали перед глазами.

В первые несколько секунд меня спасли поднятый воротник и стоячая прорезиненная манжета скафандра, который был на мне под обычным костюмом. Но только на несколько секунд, не более.

Я резко согнулся. Теперь половина его веса пришлась мне на спину, причем его хватка ничуть не ослабла, но он все же постарался убрать свои ноги как можно дальше назад – должно быть, решил, что я попытаюсь ухватить его за ногу. Уловив миг, когда он потерял равновесие, я развернулся спиной к морю. После этого я стал отступать – шаг, другой, третий – прибавляя скорость с каждым шагом. «Нантсвилл» не может похвастать красивым тиковым фальшбортом, все, что у него есть, – это ограждение из цепей, так что наш общий вес пришелся на очень небольшую площадь в том месте, где спина моего душителя обрушилась на верхнюю цепь. Но я не услышал никаких воплей, даже вздоха, даже приглушенного вскрика. Может быть, я имел дело с глухонемым? Я слышал о нескольких глухонемых, обладающих феноменальной силой. Видимо, природа хотела дать им какую-то компенсацию за увечье.

Однако ему пришлось разжать свои тиски и побыстрее ухватиться за цепь, чтобы не свалиться за борт, в холод черных вод Лох-Гурона. Я отскочил и повернулся к нему лицом, прижавшись спиной к переборке радиорубки. Мне позарез нужна была опора – пока не прояснится в идущей кругом голове, пока не появятся признаки жизни в онемевшей правой ноге.

Теперь я мог видеть его. Неясно – для этого было слишком темно, – но все же можно было различить белые пятна липа, рук, контуры его фигуры.

Я ожидал увидеть этакого гиганта величиной с башню, но он не был великаном, насколько можно было верить моим глазам, перед которыми все расплывалось. Фигура его казалась коренастой и плотно сбитой, но и только. Он был даже меньше меня. Правда, это ничего не значит. Я достал нож, держа его перед собой так, чтобы лезвие было прикрыто ладонью.

Он подошел ко мне сбоку, чтобы я не мог ударить его ногой, правая рука его была вытянута. У него одно было на уме: ухватить меня за горло. Я дождался, пока его рука окажется в нескольких дюймах от моего липа, я резко выбросил вверх свою правую руку. Наши руки столкнулись, лезвие ножа врезалось прямо в середину его ладони.

После этого он уже не смог оставаться безмолвным. Послышалось три коротких непечатных слова, оскорбительных по отношению к моим предкам, и он быстро отскочил, вытирая кисть об одежду, а затем принялся облизывать ее с обеих сторон и при этом стал похож на какого-то зверя.

–Итак, у маленького человечка есть маленький ножичек, не так ли? – мягко сказал он.

Звук его голоса подействовал на меня как удар. При такой первобытной силище я ожидал встретить ум и голос пещерного человека, но он говорил ровным, приятным голосом, без малейшего акцента; это была речь культурного, образованного джентльмена с юга Англии.

– Мы, должны забрать у него ножичек, не правда ли? – Он повысил голос. – Капитан Имри!

– Заткнись, болван! – раздался с кормы гневный, требовательный голос. – Ты хочешь, чтобы…

– Не волнуйтесь, капитан. – Он не сводил с меня глаз. – Я держу его. Здесь, около радиорубки. Он вооружен. Ножом. Сейчас я попробую его отобрать.

– Ты его поймал? Поймал? Хорошо, хорошо, хорошо! – Это был голос человека, который потирает руки: это был также голос немца или австрийца, говорящего по-английски. Это гортанное «карошо» вместо «хорошо» ни с чем не спутаешь. – Будь осторожен. Этот мне нужен живым. Жак! Генри! Крамер! Давайте все. Быстро! На мостик. К радиорубке! – Живым, – приятным голосом сказал человек, стоящий передо мной, – это может означать и не совсем мертвым. – Он слизнул с ладони. – Или ты будешь вести себя мирно и сам отдашь нож? Я бы тебе посоветовал…

Дальше я не стал слушать. Это старый прием. Разговариваешь с противником, который вежливо ждет, пока ты выскажешься, и ему в голову не приходит, что посреди замысловато закрученной фразы, когда он, успокоенный мнимой безопасностью, меньше всего этого ожидает, ты вдруг ударить его в живот. Не очень честно, зато эффективно, и я не собирался испытывать эффективность этого приема на себе. Я не знал, как он попытается приблизиться ко мне, но предполагал, что это будет прыжок ногами или головой вперед, и если он собьет меня на палубу, то мне уже не встать. По крайней мере, без посторонней помощи. Я быстро шагнул вперед, примерно в футе от его лица включил свой фонарик и, увидев, как его ослепленные светом глаза на миг закрылись, ударил.

Удар был не так силен, как обычно, если учесть, что правая нога до сих пор казалась мне сломанной, не был он и точен, поскольку было темно, но при всем при том его было достаточно, чтобы заставить этого парня кататься по палубе. Потом он замер, держась за живот обеими руками. В конце концов оказалось, что и он такой же человек, как и все. Я видел, как блестят его глаза, хотя и не мог различить, что они выражают. Не очень-то мне хотелось это понять. Помню, однажды я видел в зоопарке гориллу, здоровенное черное чудовище, которое развлекалось тем, что скручивало восьмеркой оси от вагонеток. Дожидаться, пока этот парень придет в себя, было примерно то же самое, что забраться к той горилле в клетку. Я не стал ждать. Прихрамывая, я забежал за угол радиорубки, взобрался по спасательному плоту и распластался на верхней палубе.

На трапах, ведущих к мостику, показались бегущие фигуры, некоторые с фонарями. Они перекрыли мне путь к спасению – на корму, к веревке с покрытым резиной крюком, по которой я забрался на борт. И тут, когда темнота и скрытность нужны были больше всего, кто-то включил габаритные огни, среднюю и носовую палубы залило ослепительным белым светом. Одна из дуговых ламп на массивном кронштейне оказалась чуть впереди того места, где я лежал. Я почувствовал себя столь же заметным, как муха, прилипшая к белоснежному потолку. Я прижимался к палубе, будто хотел вдавиться в настил.

Они уже были возле кают-компании и радиорубки. Я услышал возгласы удивления в проклятия и понял, что они нашли раненого. Его голоса не было слышно, видимо, он еще не мог говорить. Отрывистый властный голос с немецким акцентом подал команду: – Молчать! Жак, у тебя с собой автомат? – Да, капитан. У Жака был уверенный голос, в других обстоятельствах я назвал бы его ободряющим, но только не теперь. . – Иди на корму. Встань у входа в салон и смотри вперед. Перекрой среднюю палубу. Мы пройдем на бак и оттуда двинемся цепью на корму и выгоним его на тебя. Если он тебе не сдастся, стреляй по ногам. Я хочу получить его живым.

О боже, это было похуже, чем кольт «Миротворец». Тот по крайней мере делает только один выстрел за раз. Я понятия не имел, что за автомат у Жака, возможно, из тех, что стреляют очередями по дюжине разрывных пуль, а то и больше. Мышца бедра у меня снова онемела, но теперь это была просто рефлекторная реакция.

– А если он прыгнет за борт, сэр?

– Нужно ли тебе объяснять, Жак?

– Нет, сэр.

Я был не глупее Жака. Мне тоже не нужно было ничего объяснять. У меня осталась минута, не более, потом будет уже поздно. Я осторожно пополз в сторону правого борта, подальше от площадки, с которой капитан Имри отдавал распоряжения своим людям, беззвучно спустился на среднюю палубу и двинулся к рулевой рубке. Мне не нужен был фонарь, потоки света от дуговых ламп обеспечивали иллюминацию, какую можно было только пожелать. Оглядевшись, я увидел то, что мне было нужно, металлический ящик с сигнальными ракетами.

Два быстрых надреза ножом и сняты веревки, которыми ящик крепился к палубе. Один кусок веревки длиной около десяти футов я привязал к ручке ящика. Потом быстро вытащил из куртки пластиковый пакет, сбросил куртку и резиновые яхтсменских штаны, надетые поверх водолазного снаряжения, засунул их в пакет и привязал его к поясу. Куртка и штаны сослужили свою службу. Фигура в резиновом скафандре, с которого капает вода, сразу вызвала бы подозрение, в то время как в обычной верхней одежде я мог бы в сумерках сойти за члена экипажа и преодолеть вдвое большее расстояние на палубе «Нантсвилла». Но теперь маскировка была не нужна. Пригибаясь, я перебрался из рулевой рубки на правое крыло капитанского мостика. Встал на самом краю и выпрямился. Приходилось рисковать – сейчас или никогда! – уже слышно было, как экипаж начал прочесывать судно. Я поставил ящик с ракетами на перила, потом опустил его вниз на полную длину веревки и стал медленно раскачивать из стороны в сторону, как лотовый перед забрасыванием лота.

Ящик весил по меньшей мере сорок фунтов, но я не обращал внимания на тяжесть. Амплитуда маятника все увеличивалась. Теперь при каждом взмахе он отклонялся на сорок пять градусов это был максимум того, что я мог получить. Время мое истекало, я чувствовал себя заметным, как акробат на трапеции в свете дюжины прожекторов, и столь же уязвимым. Когда ящик в последний раз качнулся в сторону кормы, я расцепил руки, отпустил веревку и рухнул на палубу, за брезент, который натягивают на мостике в штормовую погоду. Уже падая, я вспомнил, что забыл продырявить проклятый ящик, не было никакой уверенности в том, утонет он или будет плавать. Я был уверен лишь в одном – беспокоиться об этом было уже поздно. Я услышал крик – он раздался в футах двадцати-тридцати от меня, ближе к корме. Я был уверен, что увидели меня, но сам никого не видел, Второй крик был громче и отчетливее, я узнал голос Жака.

– Он прыгнул за борт, – кричал он. – Правый борт, между кормой и мостиком. Быстрее фонарь!

Он, по-видимому, стоял на корме, как ему было приказано, и увидел, как падает что-то темное, услышал всплеск и сделал свои выводы. Противник, который быстро соображает, опасен, а Жак оказался как раз из таких. В какие-нибудь три секунды он объяснил своим приятелям все, что им требовалось знать: что случилось, где и как он собирается действовать, чтобы понаделать во мне дырок.

Люди, которые уже двинулись на поиски, теперь бежали на корму, топая по палубе прямо под тем местом, где я лежал на крыле мостика.

– Ты его видишь, Жак? – послышался спокойный голос капитана Имри.

– Нет еще, сэр.

– Он скоро всплывет. – Я бы хотел, чтобы это прозвучало не так уверенно. – Прыжок вроде этого должен вышибить из него почти весь воздух. Крамер, возьми двоих и в шлюпку. Возьмите фонари, светите вокруг. Генри, ящик с гранатами. Карло, на мостик, живо. Включи поисковый прожектор по правому борту.

Я не подумал о шлюпке, что уже плохо само по себе, но гранаты! Я почувствовал холодок. Я знаю, что может сделать даже самый слабый подводный взрыв с человеческим телом, это в двадцать раз опаснее, чем такой же взрыв на суше. А мне надо, обязательно надо лезть в воду. Но по крайней мере я могу кое-что сделать с поисковым прожектором, который светит прямо над моей головой. Силовой кабель от него я держал в левой руке, нож в правой и уже готов был ввести в соприкосновение одно с другим, когда моя голова перестала думать об этих чертовых гранатах и вновь начала работать. Черт побери – перерезать этот кабель значило примерно то же, что поклониться с того места, где я прятался, и завопить: «Я здесь, идите и берите меня!» Тот же эффект будет, если шарахнуть этого Карло по затылку, когда он поднимется на мостик. Нет, таких типов дважды не одурачишь. Прохромав кое-как через рулевую рубку, я вышел на другое крыло мостика, сполз по трапу на палубу и побежал на бак. На баке никого не было. Я услышал крик и звук очереди – несомненно Жак со своим автоматом. Или ему показалось, что он что-то увидел, или ящик всплыл на поверхность, и он принял его за меня в темноте? Должно быть, последнее – вряд ли бы он стал расходовать боеприпасы впустую. В любом случае я должен на него молиться. Если они будут думать, что я пошел ко дну, дырявый как выдержанный сыр, то не станут искать меня здесь.

Я выбрался через трубу клюза, подтянулся и ухватился за якорную цепь. Международная ассоциация атлетов должна была в эту ночь остановить свои секундомеры и зафиксировать мой мировой рекорд в лазании по якорной цепи. Мой акваланг, грузы и ласты были там, где я их оставил – привязаны к концу оси руля. «Нантсвилл» сидел в воде неглубоко, и конец оси руля был не слишком далеко от поверхности. Надевание акваланга при порывистом ветре и сильном приливном течении не самое легкое занятие, но меня подгоняли мысли о Крамере и его гранатах. Кроме того, предстоял еще длинный путь, и следовало проделать множество дел, когда я достигну места назначения.

Я слышал, как запускали и глушили мотор спасательной шлюпки, как она кружила возле правого борта, но ни разу она не подошла ко мне ближе чем на сотню футов. Больше они не стреляли, и, по-видимому, капитан Имри решил не использовать гранаты. Я закрепил грузы на талии и нырнул в спасительный мрак. Светящийся компас указывал мне направление. Через пять минут я вынырнул на поверхность, чтобы оглядеться, а еще через пять ступил на каменистый берег островка, где спрятал свою резиновую лодку.

Я вскарабкался на каменистый берег и посмотрел назад. «Нантсвилл» был весь в огнях. Поисковый прожектор все светил вниз, шлюпка все кружила подле корабля. Слышно была, как клацает о борт поднимаемый якорь. Я спустил на воду резиновую лодку, забрался в нее, вставил короткие весла и стал грести на зюйд-вест. Я все еще был в пределах досягаемости поискового прожектора, но шансы обнаружить черную фигуру в ннзкосидящей черной резиновой лодке в этих мрачных волнах были, безусловно, невелики.

Спустя милю я вынул весла и запустил подвесной мотор. Вернее, попытался запустить. Подвесные моторы у меня всегда прекрасно работают, кроме тех случаев, когда я устал, вымок и замерз. Когда они действительно нужны, они никогда не работают. Поэтому я снова взялся за эти весла-обрубки и греб, и греб, и греб, и казалось, что я греб целый месяц. Я возвратился на «Файркрест» в десять минут третьего утра.