Книга Охота на нечисть онлайн - страница 7

Познание власти денег

Борис Бельды позвонил в девять утра. Георгий Иванович Беневоленский ночевал в офисе на Цветном бульваре, точнее, в той микроквартире, которая служила продолжением офиса. Уже много лет на неумный вопрос «как жизнь?» он отвечал, слегка иронизируя над собой:

– Да никак. Личной, например, давно уже нет. Одна деловая.

Однако Борис Бельды на всякий случай показал вежливость. Или заботу:

– Не разбудил, Гарька?

– Слушай, уже девять часов, говори дело.

– Порядок, подписали контракт на твоих условиях.

– Когда в Москву?

– Ну дай хотя бы день погулять. Я же телевизор смотрю, вижу, какая в Москве погода. А тут – солнышко.

– Ладно, послезавтра прилетай.

Партнер, как лошадь, собака и женщина, любит твердую руку. Поэтому Беневоленский был с Борисом Бельды всегда суров.

Когда-то много лет назад именно благодаря ему Георгий Иванович получил первое представление о власти денег. Им обоим было тогда по восемь лет. И он купил себе дружбу. Это случилось вскоре после того, как с легкой подачи учителя физкультуры к нему прицепилось прозвище Паук. Однажды на уроке физкультуры учитель, раздраженный его суетливыми движениями, выкрикнул:

– Беневоленский, ну что ты машешь конечностями, как паук!

С тех пор это имя к нему крепко прилипло. И все в классе иначе, как Пауком, его и не называли. Но особенно дразнил, отпихивал из очереди в школьный буфет, толкал в коридоре собственный сосед по парте, Борис Бельды. Одет он был в застиранную форму, наверняка уже ношенную не одним первоклассником, а по утрам от него исходил довольно противный запах перловки.

Беневоленский, рожденный в пятьдесят пятом году, почти посередине двадцатого века, не знал бедности, которая окружала тогда многих.

– Знания, мой дорогой, – не только сила, а ученье – не только свет, это еще и хлеб с маслом, даже с красной икрой, – учил его отец, знаменитый профессор-уролог. – Хотя иногда чрезмерные знания умножают печали.

Сам отец так был занят изучением чужих мочеполовых путей, что просмотрел страшную болезнь жены. А когда она года через два отмучилась и к ним стала приходить ее сестра, сначала днем – только чтобы помогать по хозяйству, – а потом осталась и на ночь, чтобы в супружеской постели помочь себе и вдовцу пережить одиночество, профессор, возможно, даже не заметил подмены. Тогда-то юного Беневоленского и стали отправлять в летние лагеря. И отец, который проводил выходные в БАНе, что расшифровывалось отнюдь не как банное место, а как Библиотека Академии наук, естественно, не мог его навещать, зато откупался огромной суммой, близкой к доцентскому заработку. Кроме профессорского оклада отец постоянно получал гонорары за приватную практику, а также за статьи, книги, и семья жила безбедно. Георгий Беневоленский едва догадывался о том, что другие живут иначе. Поэтому однажды, когда вредный сосед заболел и учительница велела навестить его, это посещение произвело на девятилетнего профессорского сына ощущение шока.

Общежитие было в соседнем дворе, в потемневшем от времени трехэтажном кирпичном здании. Шел он туда без большого желания: уж очень сильно «доставал» его этот самый Борис Бельды. И как знать, вдруг он и у себя дома, несмотря на болезнь, придумал бы какую-нибудь пакость. Беневоленский поднялся по обшарпанной лестнице на третий этаж и ступил в длиннющий коридор, по обе стороны которого выходили двери. Уже в коридоре бил в нос жуткий букет запахов, состоящий из аромата тушеной квашеной капусты, мочи и какой-то тухлятины. Учительница сказала ему номер комнаты, и юный Георгий шел задрав голову в поисках нужных цифр, брезгливо морща нос. В сетке он держал свежекупленные два апельсина, два яблока и два банана. Этим подношением для больного ребенка снарядила его тогда еще здоровая мать. Наконец он нашел искомую дверь, но едва собрался ее открыть, предварительно постучавшись, как она, ударив его по лбу, распахнулась сама, и оттуда, бессмысленно матерясь, вывалился пьяный парень. Мутно оглядев маленького Беневоленского, парень было потянулся к его подношению, но его мотнуло в другую сторону, и он едва успел ухватиться за стену.

– Иди, шагай, – проговорил он, тупо улыбнувшись, и Беневоленский сразу воспользовался этим разрешением.

Он переступил порог и остановился в полном недоумении. Комната, похожая на небольшой зал, была перегорожена висевшими на веревках ситцевыми занавесками на четыре части, в нос и тут бил запах мочи и тушеной квашеной капусты, а в каждой из частей комнаты бурлила своя отдельная жизнь.

В ближнем углу справа стояли двухэтажные нары. Сверху свешивалась девчачья голова, а внизу надрывно заплакал грудной ребенок, но тут же смолк, присосавшись к материнской груди. За занавеской в углу слева женщина с волосами, закрученными на бигуди, свернутые из газетной бумаги, строчила на ручной швейной машинке, весело напевая: «Однажды вечером, вечером, вечером…» По соседству в дальнем углу лежала на первом этаже грубо сколоченных нар голая старуха. Под нею было грязное тряпье, от которого и исходил дурной запах, а старуха негромко, но постоянно постанывала. Беневоленский рассчитал, что враг Борька должен быть в последнем углу – напротив старухи. И не ошибся. Слегка отодвинув занавеску, он увидел своего соседа. В этой четверти комнаты стояли даже трехэтажные нары, и наверху, под самым потолком, лежал Борька. Горло его было замотано серой вязаной тряпкой.

– Ты че, Паук? – весело удивился Борька сверху. – Ты ко мне, что ли?

И стал спускаться.

– К тебе. Вот. Навестить пришел. Когда Беневоленский стал выкладывать приношение, Борька пришел в полное изумление:

– Во дает, яблоко с апельсином! Это ты мне? Честно?!

– Честно.

– Вот это да! Яблоко-то я пробовал раза два. А апельсин – нет, только видел. А это что? – показал он на банан. – Тоже фрукт, что ли? У тебя, Па, .. – он едва не произнес «Паук», но поправил себя, – Гарька, что, денег куры не клюют?

Беневоленский научил его снимать шкуру с банана и чистить апельсин. После этого забрался к нему на третий этаж нар под потолок.

– Посередине – старший брат, а внизу мать с сеструхой дрыхнут. Так-то хорошо, места всем хватает. Тут и уроки можно делать, если на живот лечь. Я фанерину подкладываю и пишу.

– А отец? – удивленно спросил Беневоленский. – Отец спит где?

Этот вопрос неожиданно Борьку разозлил, и тот ответил запретным словом:

– Где-где, в п…де!

Но тут же, посмотрев на несъеденные яблоки, успокоился.

Так началась их странная дружба. Беневоленский время от времени приносил ему то шоколадку, то дачку вафель, то китайский фонарик, то пистолет с пистонами. И несколько раз давал денег на пачку дешевых сигарет.

Борька за всю эту благодать стал личным его телохранителем, и кличку Паук больше в классе никто произнести не осмеливался.

Беневоленский тоже кое-что от него получил: научился спрыгивать на ходу из трамвая – тогда по их улице ходили еще трамваи с дверями, которые открывали сами пассажиры, – сплевывать сквозь зубы и говорить непристойности о женщинах.

Удивительно, что эта дружба длилась на протяжении всей их жизни. В старших классах Борька изо всех сил стал вгрызаться в гранит науки. Как и отец Беневоленского, который был из крестьян, нищий Борька понял, откуда идут сила, свет и бутерброды с красной икрой. И хотя то, что Беневоленскому давалось легко, Борька преодолевал с жутким напрягом, но тем не менее постоянно оказывался где-то рядом. И в институте, и даже теперь – в бизнесе. Он, скорей всего, понимал, что когда-то дружбу его Беневоленский купил за малые деньги, причем все приобретения делал расчетливо, расплачиваясь только за полезные поступки. Для Беневоленского те деньги были малыми, а для голодного Борьки они казались состоянием.

Уже с большей расчетливостью Беневоленский купил в одиннадцать лет внимание девочки, а в пятнадцать – любовь студентки, которая была пионервожатой в лагере. Правда, всего на один вечерний час или на его четверть.

Девочка была та самая, которая, увидев, как он поджимал на пляже пальцы, стала показывать подругам и смеяться: «Урод! Урод!» Но через несколько дней произошел казус уже не с ним, а с нею.

Маляры подкрашивали деревянную стену дачи их отряда, неожиданно начался дождь, и они занесли банку с масляной краской на крыльцо девочек. Там стояли туфли или, точнее, туфельки той самой девчонки. Перламутровые, с небольшим каблучком, они переводили ее в более высокий, почти взрослый ранг. Эти туфельки были ее главным достоянием, что выяснилось сразу, как только кто-то задел банку с краской. Банка опрокинулась, и краска вылилась на несколько невзрачных растоптанных сандалий, а также на те самые перламутровые туфельки. Принцесса без хрустальных башмачков мгновенно превратилась в ничем не примечательную Золушку. Удивительно, как это почувствовала и она, и другие. Только что она была главной личностью. Любую ее шутку подхватывали другие, а теперь, проплакавшую полдня под лестницей, ее никто не звал ни в одну компанию.

Напротив их лагеря в отштукатуренном доме был магазин, где продавалось все необходимое для жизни – от хомутов до чайников и огромных мужских костюмов с обвислыми плечами. А главным украшением в обувном отделе стояли точно такие же перламутровые туфли. Папаша Беневоленского, отправляя сына в лагерь, сказал, что времени навещать у него не будет, но зато вложил ему в карман пять сотенных купюр, такие деньги для ребенка того времени были грандиозным капиталом. Увидев, что обезображенные туфли от краски отмыть не удалось, одиннадцатилетний Георгий нащупал в кармане свои купюры и неожиданно для себя подошел к девчонке, которая понуро сидела в одиночестве.

– Идем, я куплю тебе такие же туфли, – сказал он голосом повелителя и решительно взял ее за руку.

Удивительно, что девчонка сразу ему поверила, не стала вырывать руку, а послушно пошла следом на виду у всего лагеря. Видимо, уже тогда у него была в голосе уверенность, которая потом на многих стала действовать магически.

Дежурным у ворот он сказал тем же решительным голосом:

– Мы идем в тот магазин купить ей туфли.

И дежурные молча их пропустили. Они вошли в душный магазин, Беневоленский спросил туфли, но тетка-продавщица было заартачилась:

– Нечего тут ходить баловаться, мерять им понадобилось дорогую обувь! Приходите с матерью, тогда и дам. Он тут же вынул деньги и похрустел ими, а потом, когда девчонка присела и кое-как стала надевать протянутую туфлю, наставительно проговорил:

– Ты не торопись, меряй как следует, тут разные размеры есть.

И, увидев, что девчонка от нерешительности мнется, боясь попросить другую пару, потребовал замену сам. Эта пара была ей как раз. Но она продолжала сомневаться в своем внезапном счастье.

– Значит, так: перед танцами я тебе их выдаю, и ты за это приглашаешь меня танцевать. Два раза. А как смена кончится, я их тебе подарю насовсем. Согласна?

Девчонка громко проглотила слюну и кивнула.

Эта история потрясла лагерь и сделала его героем. Ведь они прошли в магазин на виду у всех. И все считали, что он просто подарил ей туфли, без предварительных условий. Днем с девчонкой он почти не разговаривал. Но на всех детских танцульках, которые устраивали почти каждый вечер, она сама приглашала его танцевать.

Каждый раз, когда Беневоленский оказывался в лагере, ему приходилось заново отвоевывать место на иерархической лестнице. К пятнадцати годам он не очень-то вырос и в строю стоял последним. Маленького, кривоногого, его поначалу не брали ни в одну компанию, и быть бы ему изгоем. Но он уже знал путь к возвышению и поступал всюду одинаково: выходил тайно за территорию, покупал пачку-две сигарет, бутылку вина, собирал в укромном месте авторитетных парней и выставлял угощение. После этого ему прощали и малый рост, и слабосильность.

В этот приезд он решил купить себе девчонку и стал присматриваться с первого дня. Подходящая оказалась у них же в отряде – пионервожатая Рая. Она училась в педагогическом институте и отбывала у них практику. В те годы молодые люди России четко делились на две категории: тех, кто имел джинсы, и кто их не имел. Официально американские джинсы не продавались ни в одном магазине, кроме валютных, однако сотни тысяч, а может, и миллионы жителей России их носили. Для молодых людей это был своего рода знак, которым отмечалась принадлежность к особой современной касте.

Полстраны копили деньги, чтобы приобрести у фарцовщиков джинсы. Среди них была и студентка Рая.

Взрослеющие парни в отряде постоянно о ней сплетничали. Кто-то в коридоре как бы нечаянно положил ей на грудь руку, и она ничего – не возражала. Кто-то видел, как она выходила рано утром из кабинета начальника лагеря. А кто-то видел ее целующуюся с баянистом, который тоже был из студентов. Баянист этот был особенно неприятен. С толстыми, всегда слюнявыми губами и наглым взглядом, он обожал внезапно подойти на пляже к раздевалке, где переодевали купальники и плавки то старшие девочки, то парни, и заглянуть через перегородку – якобы для того, чтобы проверить, не занимаются ли они курением. Хотя любому ясно, что с мокрыми плавками, а тем более с купальником в руке кто станет курить? Заглянул баянист, словно нечаянно, и тогда, когда там была Рая. Неизвестно, что он там увидел, но только парни решили его отметелитъ. Тем более, что от вида ее тела в купальнике они и сами испытывали сильный неуют. Едва прикрытое тело Раи вызывало в них бурное выделение юных гормонов.

Через несколько дней Беневоленскому удалось подслушать разговор Раи с подругой, которая ведала библиотекой. Той из загранки брат привез настоящие джинсы, но они не налезали на ее необъятный зад. Рая померила их, ей они оказались как раз, но только не было денег. А подруга хотела получить их немедленно, чтобы купить на них себе другие джинсы. Рая умоляла подругу дать поносить хотя бы на один вечер.

– Ты что, Райка, а вдруг испортишь нечаянно! Многие девки за них отдаться рады, а ты – поносить. Сама же говоришь, что у тебя денег нет.

– Так и я бы отдалась, только скажи, кому! Приведи богатенького!

Но в лагере о таких подруга не слышала и поэтому промолчала.

Тут-то Беневоленскому пришла в голову мысль, которая сначала показалась безумной. Все-таки между ним, пятнадцатилетним кривоногим коротышкой с черными волосиками на впалой груди, и двадцатиодногодовалой пионервожатой, которая притягивала мужские взгляды, разница была. Однако он подстерег ее сразу после ужина, когда рядом никого не было, и спросил, преодолевая ужас в душе:

– Рая, ты-джинсы, что ли, собралась покупать? Рая со всеми говорила ласково, и ему ответила тоже без грубости:

– Купила бы, Гарик, да денег нет.

– Деньги есть, – твердо проговорил Беневоленский. И вынул согретые в кулаке купюры из кармана брюк.

– Ты что? Откуда ты их взял? – спросила она хрипло.

– Это мои. Отец оставил.

– Ну, твои… Хорошо… А почему ты мне хочешь их подарить.

– Потому…

Преодолеть паузу Беневоленский не мог и лишь облизнулся. Но выручила сама Рая:

– Ты хочешь?..

Горло его опять перехватил спазм, и он утвердительно кивнул головой. Но Рая решила все же уточнять смысл его желания:

– Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловала?

Вопрос повис в воздухе. Беневоленский был не против и поцелуя, но считал, что ее поцелуй все-таки джинсов не стоит.

– А, поняла. Ты хочешь, чтобы я…, – продолжала уточнять Рая и приостановилась, подыскивая слово, – чтобы я стала твоей любовницей?

– Ага, – выдавил он.

Она несколько секунд помолчала, а потом, улыбнувшись одновременно криво и грустно, протянула руку.

– Давай деньги, Гарик. Я согласна, пойдем в библиотеку.

К такому немедленному повороту он был, пожалуй, не готов. Хотя бы потому, что для этого важного случая, по его представлениям, надо было хотя бы надеть новые трусы. Но, отдав деньги, заспешил следом за ней.

Это была удача, что библиотекой заведовала как раз та самая подруга. Библиотека состояла из двух комнат, в первой были стеллажи, висели портреты классиков. Во второй, дальней, тоже сверху смотрели классики, она была без окон, а вдоль стены там стоял узкий, но длинный кожаный топчанчик.

– Постой минутку у дверей, я за ключом сбегаю, – сказала Рая, когда они вошли в здание.

Беневоленский направился в конец коридора к двери с надписью «Библиотека», а Рая – видимо, к подруге. И минуты через две появилась довольная.

– Так, помоги мне открыть дверь, а то у меня всегда не получается, – попросила она деловитым голосом.

Они вошли в библиотеку и остановились в дальней комнате, где был полумрак.

– Ну, раздевайся быстрей, что стоишь?! – сказала Рая и стала торопливо снимать юбку.

Но, увидев, как непослушными пальцами Беневоленский начал расстегивать рубашку, удивилась:

– А рубашку-то зачем, ты брюки снимай! И эти, что там у тебя – трусы!

То, что у них произошло под портретами бородатого Салтыкова-Щедрина и остроносого Гоголя, нельзя было назвать ни любовью, ни сексом.

– Ой, какой он у тебя маленький! – неожиданно удивилась Рая и, увидев его смущение, подбодрила:

– Да нет, это хорошо. А то другие выставят свою оглоблю и гордятся. Ладно, давай по-быстрому, мне ведь надо вас на линейку строить.

Она даже не стала снимать блузку с пионерским красным галстуком, только расстегнула нижнюю пуговицу и, акуратно положив трусики на стул рядом с юбкой, прилегла на кожаном топчанчике.

И все же, когда очень краткий процесс был закончен, и он торопливо надевал брюки, потому что уже звучал горн на линейку, Рая, поправив юбку, вдруг поцеловала его в щеку испросила:

– Ну, ты доволен?

Никакого описанного в книгах блаженства или хотя бы радости от содеянного он не почувствовал, разве что небольшое облегчение, но все же головой согласно кивнул.

– Спасибо тебе за джинсы. Ладно, беги и скажи ребятам, чтоб строились, а я еще успею отдать деньги.

Стоя на линейке в общелагерном строю и выслушивая дурацкие рапорты отрядных председателей, речи старшей пионервожатой, он представлял, как через несколько минут, когда их распустят по палатам, расскажет парням о своем подвиге. И придумывал украшающие детали. Но как раз когда их распустили, обнаружил пропажу денег, которые должны были остаться в боковом кармане от тех, что он заплатил Рае за ее «любовь».

Они могли выпасть только в библиотеке, когда он снимал брюки. Оставшись без денег, он мгновенно превратился бы в никого и ничто. Ясно, что надо было снова подойти к Рае. Но Рая сразу после линейки исчезла. Однако Беневоленский был упорен и решил обратиться за ключами к самой библиотекарше, ее подруге.

– Да ты что, Гарик, какие деньги? Ты же сегодня и в библиотеке не был, – удивилась та. – И не даю я детям ключи.

– Так мы с вами вместе пойдем посмотрим, – настойчиво просил он.

Эта настойчивость навела ее на кое-какие раздумья. Но в конце концов она сказала с тем же выражением лица, с каким Пилат две тысячи лет назад умывал руки:

– У меня и ключей нет. Их Рая попросила. Постучись в библиотеку, только негромко, она, может, и сейчас там, ей надо к вашему сбору готовиться.

Беневоленский вернулся к знакомой двери и, забыв постучать, просто нажал на ручку. Дверь сразу открылась. Он шагнул в помещение, куда проникал только свет уличных фонарей. Но то, что доносилось из дальней комнаты, слегка его испугало. Там слышались то стоны, то всхрапывания. Он даже подумал, что Рая, вернувшись сюда, ударилась обо что-то и лежит теперь в луже крови. Быстро пройдя между стеллажами, он встал в дверях дальней комнаты и в сумеречном свете, который проникал из первой комнаты, увидел совсем другую картину.

На том самом диванчике, где он только что неловко впервые познавал любовь, лежал лицом кверху голый толстогубый баянист. Сидя на нем, абсолютно голая Рая то стонала, то всхрапывала и двигалась в такт этим звукам. А баянист, вытянув вверх руки, мял ими ее груди. На стуле около них аккуратно висели новые джинсы.

Естественно, он не спросил о деньгах, а тихо, стараясь не хлопнуть, прикрыл дверь. Он и в палате парням ни о чем не стал рассказывать, потому что чувствовал себя глупо одураченным в мелкой и примитивной игре. И хотя с тех пор прошло уже столько лет, обида всплывает и сегодня, стоит лишь вспомнить. Хотя чего же он ожидал? Неужели верил, что за джинсы купил настоящее чувство? Тоже, конечно, наивным был человеком.

Утром Рая отыскала его и протянула денежные купюры:

– Это, Гарик, из тебя вчера выпало, я подобрала, – как ни в чем не бывало проговорила она.

С тех пор он долго не стремился к женской любви, а потом, преодолевая отвращение, стал брать ее только за деньги. Он и жену свою приобрел за деньги. Да только тут он проиграл. Женщина, которая по-прежнему считалась его женой, уже несколько лет жила в Мюнхене, Причем весь быт обустраивал ей по-прежнему Беневоленский. Лишь бы эта женщина не напоминала ему о сцене, участниками которой были Борис Бельды и его жена.