Книга Болотные робинзоны онлайн - страница 3

Глава 4
ГДЕ ИСКАТЬ СПАСЕНИЯ?

Тот, кто видел Малинку вчера, не узнал бы её сегодня. Дома исчезли. На их месте, вдоль улицы, будто странные памятники, стояли закопчённые печи. В печах кое-где ещё уцелели оплавленные жаром горшки. Ни людей, ни животных не было видно. Обгорелые ветлы и берёзы неподвижно протягивали почерневшие сучья. Единственно, кто уцелел и уже освоился с видом пожарища, были куры. Они также деловито рылись в грудах пепла, как раньше – в навозных кучах родного двора. А один петух, наткнувшись на полуобгорелое рассыпанное зерно, так звонко закричал, приглашая кур, что мальчик, выглянувший из-за уцелевшего плетня бывшей избы деда Никиты, вздрогнул и присел на корточки.

– Погоди, – прошептал он, озираясь, – ужо перешибу тебе ноги – забудешь галдеть-то!

Мальчик был широкоплечий, загорелый и босой. Волосы его в беспорядке торчали в разные стороны, а одна прядь, более светлая, спускалась на самые глаза. Он, видимо, давно уже сидел тут, от нетерпенья вырвал и примял вокруг себя всю траву, но выйти из своего укрытия не решался: слишком страшен был вид молчащей растерзанной деревни. Его беспокоил ещё шорох с другой стороны плетня, будто там кто-то тихонько полз на животе или пробирался на четвереньках. Но в плетне, сделанном дедом Никитой, точно в хорошей корзинке, не было ни малейшей щёлочки, чтобы можно было заглянуть. А подтянуться и посмотреть через плетень мальчик не решался.

За плетнём опять что-то зашелестело. Послышалось чьё-то сдержанное дыхание, тихий вздох…

Робко протянув руку, мальчик поцарапал ногтем плетень. Тотчас же последовало ответное царапанье. Тогда мальчик тихо постучал: раз, два, три. Ответный стук такой же: раз, два, три.

Нет, это не собака и не зверь какой-нибудь. Так стучать может только человек.

Мальчик не выдержал: осторожно он начал подниматься, чуть-чуть, только чтобы глаза оказались вровень с плетнём. Всё выше, вот уже… И тут же, тихо охнув, он присел на землю: тот, за плетнём, тоже поднялся, и они оказались нос к носу, глаза к глазам…

Тот от неожиданности тоже присел так быстро, что мальчик и рассмотреть его не успел.

Тихо. И за плетнём не шевелятся.

Передохнув, мальчик, огляделся и снова начал подниматься. «Загляну первый», – подумал он и опять оказался нос к носу с тем, из-за плетня. Но на этот раз они оба не охнули и не присели.

– Сашка!

– Федоска!

Они сказали это шёпотом и, протянув руки, ухватились друг за друга и стояли так, крепко сжав руки, точно каждый боялся, что другой исчезнет.

– Ты!

– Ты! – опять сказали они тихонько и замолчали.

– Давай сюда, – предложил наконец Федоска и оглянулся, – только живо, пока никто не видал. Задал ты мне страху!

– А ты мне…

Общая беда сблизила мальчиков. Теперь они сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу. Крапива больно жгла шею и ухо Саши, но он не отодвигался: её куст защищал его в этом страшном месте, где каждое открытое пространство грозило опасностью. Спинами мальчики прижимались к плетню.

– Рассказывай!

– Рассказывай! – одновременно заговорили мальчики, но тут же смолкли: в смородине, совсем рядом с ними, что-то зашевелилось и раздался чуть слышный стон.

– Помогите… – расслышали они. Кусты затрещали, кто-то медленно пробирался сквозь них, ближе, ближе…. Мальчики замерли. Ветки раздвинулись, и показалась голова человека. Глубокая царапина тянулась по голому черепу, длинная, промокшая от крови борода волочилась по земле.

– Дедушка Никита, – с трудом произнёс Федоска. – Дед… – и растерянно замолчал.

– Пить, детки, пить, – невнятно проговорил старик.

Саша еле успел подхватить его: дед Никита, стоя на четвереньках, пошатнулся и чуть не ткнулся головой в крапиву.

– Воды, – повторил он, но проворный Федоска уже успел сбегать к речке и возвращался, поддерживая обеими руками свёрнутый лист лопуха с водой. Дед Никита погрузил в него лицо, и Саша вздрогнул: вода, вытекавшая из лопуха, окрасилась в красный цвет.

– Спасибо, – уже твёрже сказал дед Никита и, приподнявшись, оглянулся, подвинулся к плетню, где кусты были гуще. – Спасибо, что старому помогли. Бежать надо, куда подальше. Может, те, проклятые, сюда вернутся и нас позабивают.

Старик помолчал, с трудом переводя дыхание.

– В грудь били, – проговорил он и со стоном кашлянул. – Всех, всех положили. – Он опустил голову, добавил тише: – Баб, ребятишек, всех.

– А бабушка Ульяна? – взволнованно спросил Саша и вскочил на ноги. – Дедушка, а бабушка Ульяна?

– Сядь, – сердито сказал дед, кашлянул и простонал: – Сядь, может, ещё увидит кто… Всех, говорю тебе, в школу тащили…

Федоска молчал. Он всё ещё держал в руке лопух, из которого поил деда водой, и, старательно отрывая от него кусочки, раскладывал их рядышком на земле.

– Дед, – спросил он негромко, – а может, есть ещё такие, что убежали, а?

Дед Никита не ответил.

По листку крапивы полз мохнатый червяк, весь в жёлтых и чёрных полосках. Вот он свесился с листа, изогнулся, собираясь перебраться на соседний лист. Он был такой забавный и спокойный, что Саше вдруг показалось, будто ничего страшного и не было. Вот он сидит и смотрит на червяка, а поднимет глаза и увидит дедову хату и деда на завалинке с недоконченным лаптем в руках…

Но тут Федоска крепко ткнул его в бок. Саша вздрогнул и поднял глаза. Хаты не было, не было и завалинки. Дед Никита сидел на земле, тяжело опираясь спиной о плетень, и, свесив голову на грудь, дремал.

– Пойдём, – тихо проговорил Федоска, – поглядим, может, и вправду кто ещё живой остался. Дед, мы скоро придём.

Дед Никита не шевельнулся. Мальчики тихо поползли вдоль плетня. Федоска уже приподнялся, собираясь перелезть через него, но вдруг остановился и проговорил дрожащим голосом:

– Ой, бабка Фиона лежит! Глянь, Сашка!

Саша закрыл лицо руками.

– Не буду, – сказал он. – Не буду смотреть! Ползём дальше, Федоска, может, ещё живых найдём.

Но Федоска не двинулся.

– Добрая она была, – невнятно и точно сердито проговорил он. – Яблоки у неё всегда таскали. Слова не скажет, м-м-м…

Последних слов Саша не разобрал, потому что Федоска вдруг схватил зубами рукав рубашки и замотал головой, словно хотел оторвать его. Но Саше и без слов было понятно. Он поднялся и потянул Федоску за другую руку.

– Пойдём, Федоска, – повторил настойчиво. – Может быть, живых найдём.

Федоска постоял ещё, выпустил рукав и почти побежал вдоль забора.

– К бабке Ульяне пойдём, – сказал он. – Тут их мало лежит, всех в школу согнали. И гранаты туда кидали. Я видел.

– Я тоже, – тихо ответил Саша.

Малинка была невелика, всего дворов двадцать, но теперь выгоревшее, открытое место казалось мальчикам очень большим. Они шли по единственной улице, вдоль страшного ряда почерневших и обугленных печей. Около каждой печи Федоска оборачивался и, не останавливаясь, говорил Саше:

– Дяди Ивана это была хата, Малашонка. А это Кострюкова, а эта Арийки, мельничихи. Гляди: горшок на загнетке стоит!

Его сдержанный шёпот, казалось, раздавался по всей деревне. Около одной большой печи, весь скрюченный, полурастопленный сильным жаром, лежал большой медный самовар.

– Гляди, – начал опять Федоска, но вдруг схватил Сашу за руку и присел за кучку лежавших возле дороги кирпичей.

– Слышишь? – шепнул он. – Никак, домовой это.

В тишине чуть звякнул закрывавший печку железный лист. В печке послышался вздох, лист опять шевельнулся…

Дрожь Федоски передалась и Саше, он тоже присел за кирпичами, оглянулся назад, но тут же опомнился.

– Домовых не бывает, – сказал он как мог твёрдо. – Это живое!

Но Федоска упрямо замотал головой.

– Бывает. Домовой, и кикимора, и леший – все бывают. Ему теперь жить негде, так он в печку убрался. Вот.

В печке опять что-то завозилось. Саша вздохнул, поёжился.

– Живое! – уже твёрже повторил он. – Я открою, – и, решительно шагнув вперёд, взялся за заслонку.

Но тут Федоска с такой силой дёрнул его за рукав, что заслонка вылетела и покатилась по земле.

В тёмной глубине печки зашевелились две маленькие фигурки. Глаза на чёрных рожицах блестели, точно огоньки.

– Домовой в печке не живёт, – послышался детский низкий голос. – Домовой под печкой. Тут мы с Маринкой живём. Мамку ждём.

– Гришака?.. – удивился Федоска. – Ты что тут делаешь?

– Мамку ждём, – упрямо повторил детский голос. – Куда ей деваться? От печки-то?

Федоска тихонько толкнул Сашу.

– Не придёт она к печке, – шепнул он. – Ты им не говори только.

Голос Федоски стал мягче. Он нагнулся к малышам и договорил почти ласково:

– Сидите уж. Мы опять придём.

– Есть хочу, – протянул другой, тоненький голосок.

– Я тебе что сказал?! Жди. Придёт мамка. – Гришака проговорил это грубым голосом, точно взрослый. Затем протянул руку к отверстию печки.

– Закрой, – сказал он и неожиданно всхлипнул. – Закрой, не то ещё опять придут те-то. А мамка нас и так найдёт.

Саша открыл было рот, хотел что-то сказать и не смог. Он молча просунул руку в печку и погладил чёрную головёнку, отчего и его рука стала чёрной. Потом придвинул заслонку и кивнул Федоске: идём.

Мальчики не заметили, как вышли на середину того, что было прежде улицей.

Вдруг Саша остановился:

– Сидит вон кто-то, – сказал он шёпотом. – Смотри! У дороги, на чём-то обугленном, сидела женщина.

Она согнулась и, опираясь подбородком на сложенные руки, неподвижно смотрела вперёд.

– Бабушка Ульяна, – крикнул Саша и бросился вперёд. – Бабушка Ульяна! – повторил он задыхаясь.

Старуха обернулась.

– Дитятко? – проговорила она тихо и, не вставая, протянула руки.

– Бабушка Ульяна! – Саша, упав на колени, спрятал лицо в складках широкой юбки, а старуха нагнулась и, обхватив руками его голову, едва слышно добавила:

– Живой ты, дитятко моё, живой. А я уж не ждала…

Наплакавшись, Саша некоторое время не шевелился: ему было страшно поднять голову и опять увидеть разорённую деревню.

Маленькая старушка, которую он впервые увидел сутки назад, теперь была для него единственным родным существом.

Федоска тронул его за плечо. Саша обернулся.

– Будет реветь, – проговорил Федоска почти прежним грубым голосом. Что делать-то будем? – озабоченно спросил Федоска.

Бабушка Ульяна тоже подняла голову и ладонью вытерла глаза. Саша взглянул на неё и всплеснул руками:

– Бабушка, – вскрикнул он, – а волосы-то у тебя!..

Косы бабушки, всегда аккуратно прикрытые платком, распустились и беспорядочно лежали по плечам. Но теперь они были совсем седые.

Старуха взяла в руку прядь волос, посмотрела на них и покачала головой.

– Бог с ними, – сказала она, – как ещё они на голове моей удержались. Чего я насмотрелась, нельзя вам того, ребятки, рассказать: вам ещё жить надо, а с того жить не захочется. Близнецов Дарёнкиных да Наталкиного Ванюшку в конопли я запрятала, накормила, спят они там. Мужики, которые на войну пошли, может, живы останутся. Отец твой, Федоска, тоже вернётся…

– М-м-м… – Лицо Федоски скривилось, он не сдержался и, отвернувшись, заплакал грубым, недетским плачем. Перестал так же внезапно, как начал, вытер глаза рукавом рубахи и обернулся к бабушке Ульяне с виду уже спокойный.

– Вернётся, – уверенно проговорил он и крепко стукнул кулаком по ладони другой руки. – Отец, он вернётся!

Федоска хотел ещё что-то добавить, но посмотрел по сторонам, отошёл и задумался.

Бабушка Ульяна встала, отряхнула юбку, осмотрелась, точно ища чего-то, и проговорила вполголоса:

– А ну, чтой-то у меня в кармане лежит…

Эта привычная фраза как будто сразу её успокоила: быстрые загорелые руки захлопотали около одного из карманов пёстрой юбки, и она протянула мальчикам ломоть чёрного хлеба.

– Уж знаю, что голодные, – ласково проговорила бабушка Ульяна.

Саша думал, что ему уже никогда есть не захочется. Но хлеб растаял во рту, будто его и не было, и тут-то есть захотелось по-настоящему. Федоска справился со своим куском ещё быстрее и, запрокинув голову, осторожно высыпал в рот крошки с ладони.

– Бабушка, ты нам хлеб отдала, а сама, наверное, не ела, – спохватился Саша.

Но старуха покачала головой.

– До еды ли мне теперь, – сказала она. – Ваше дело молодое. – И вдруг всплеснула руками: – Ой, малыши-то в коноплях уж не плачут ли?

– Ещё есть двое, тётки Алёны, – заговорил Федоска. – В печке сидят, мамку ждут. Как они туда только успели. Дед Никита тоже живой.

– Головушка бедная! – только и сказала бабушка Ульяна и, проворно вскочив на ноги, почти побежала по улице.

Вскоре она была уже на месте.

– Детушки мои! – протянула руки в глубь печки и через мгновенье прижала к груди маленькую, перемазанную и горько плачущую Маринку.

С Гришакой оказалось труднее.

– Мамка придёт, я буду её в печке ждать, – твёрдо заявил он.

Но материнский глаз старухи увидел следы слёз на замазанном сажей лице.

– Гришака, – ласково сказала бабушка Ульяна, – мамка к кому каждый день ходила?

– К тебе, – осторожно ответил мальчики попятился.

– Ну и опять ко мне придёт, – спокойно объяснила бабушка Ульяна. – Придёт и вас заберёт.

– А как не придёт? – с сомнением вымолвил Гришака. уже стоя около печки, но всё ещё держась рукой за шесток.

– Придёт, сынок, придёт. К кому ж ей прийти, как не к старой бабке? – И бабушка Ульяна осторожно отняла его руку от шестка. – А пока в конопли пойдём. Там теперь у нас дом, – докончила она, уже ведя детей по улице.

Лицо бабушки Ульяны теперь было перемазано сажей не меньше, чем у ребятишек, которых она прижимала к себе, но им ничто уже больше не казалось странным. Маленькая старушка сейчас была для них защитой от того невероятного, что обрушилось на Малинку с ясного осеннего неба. Даже Гришака, хоть и оборачивался на ходу, чтобы взглянуть на родную печку, доверчиво жался к юбке, потихоньку натягивая на себя одну из бесчисленных её складок, а маленькая Маринка как прижалась личиком к бабушкиной шее, так и не поднимала головы.

– Ребятки, а вы бегите к деду Никите да ведите его сюда, с ним посоветуемся, как нам дальше жить, – сказала бабушка Ульяна, обращаясь к Саше и Федоске. – Да по сторонам не глядите, – будет с вас и того, что видели.

– Сюда, дедушка, сюда, в самую середину, – показывал рукой Саша. – Мы все тут: бабушка и Гришака с Маринкой, и близнецы… Ну вот!..

Стебли конопли такой высокой стеной обступили маленькое пространство, на котором бабушка Ульяна устроила свой «дом», что Саша и Федоска не сразу нашли его, когда вернулись с дедом Никитой.

Дед успел отмыть кровь с лица и бороды. Один глаз его смотрел строго и печально, другой скрывала сине-багровая опухоль. Он стоял сгорбившись, захватив обеими руками пучки конопли, точно опирался на них, и смотрел вниз, на бабушку Ульяну. А она сидела на земле, тихо покачивая на руках маленького Ванюшку. К ней испуганно жались остальные дети.

– Жив, дед? – сказала она просто. – Садись к нам. Тут теперь наша хата и крыша.

Дед Никита постоял, покачнулся и, ломая пучки конопли, за которые держался, грузно опустился на землю. Обхватив голову руками, он молча стал раскачиваться из стороны в сторону, и упругие стебли раздвигались и смыкались вокруг него.

Наступившее молчание прервали близнецы. Оба беленькие и голубоглазые, они держались за руки и с опасением поглядывали на Гришаку и Маринку. Бабушка уже пробовала отмыть их в корыте, но от этого сплошная их чернота только превратилась в пятнистую.

– Глисака? – вопросительно сказала Наталка и дёрнула Павлика за руку.

– Глисака? – повторил тот.

Затем оба тряхнули головами и решительно закончили:

– Не!

Но на них никто не обратил внимания. Дед Никита больше не раскачивался. Теперь он сидел, опираясь одной рукой о землю, другой вынул из кармана кочедык и рассеянно поднимал им с земли какие-то соломинки, точно плёл невидимый лапоть. Бабушка Ульяна так же молча гладила головку Маринки и время от времени опускала руку в один из глубоких карманов своей широкой юбки и приговаривала вполголоса:

– А ну, что-то у меня там лежит… – Но ни сушёных яблок, ни орехов, которые она всегда приберегала на потеху ребятишкам, не оказывалось. И, вздохнув, бабушка опускала руку.

Мальчики сидели не шевелясь, тесно прижавшись друг к другу. Заносчивый Федоска забыл, как подсмеивался над дедом Никитой: «Ищет на завалинке кочедык, а сам его в руках держит». Теперь от одного его присутствия у мальчика становилось легче на душе.

«Если бы мама была здесь, – с тоской подумал Саша, но тут же спохватился: – Ой, нет, если бы я был с ней дома…»

– Что же делать будем, бабка? – заговорил, наконец, дед Никита, и рука его с кочедыком на минуту остановилась.

– Картошки наварим да ребятишек накормим. А потом на перекидку их возьмём, я там на заборе полотенце видела. И пойдём. Бог поможет, куда-нибудь выйдем, – ответила бабушка Ульяна и рукой смахнула муху с личика ребёнка.

Но дед Никита отрицательно покачал головой и воткнул кочедык в землю.

– Эдак мы никуда не дойдём, бабка, – сердито сказал он. – Никуда не дойдём. Кругом война, стреляют… Тут и без ребят пропадёшь, а ты их целую кучу насбирала.

Бабушка Ульяна не шевельнулась, только пристально посмотрела на деда.

– Ребят… куча, – медленно повторила она, не отводя строгого взгляда от дедовых глаз. – Вот через эту кучу и не пропадёшь, дед. Не пропадёшь! – повторила она торжественно. – Нельзя нам пропадать. Их спасать будешь и через них сам спасёшься.

Дед Никита сидел неподвижно. Потом, не глядя, нащупал в земле свой кочедык с налипшей землёй, сунул его в карман.

– Ну, на перекидку так на перекидку, – проворчал он и махнул рукой.

Бабушка Ульяна приподнялась было, но вдруг так и застыла, стоя на коленях и прислушиваясь. Тихий, но внятный свист раздался со стороны улицы. Ещё и ещё…

Мальчики вскочили, но сквозь стену конопли ничего не было видно.

– Идём! – прошептал Федоска.

– Тихонько, – предупредила бабушка Ульяна, но мальчики уже исчезли.

Свист повторился. Федоска, шедший впереди, остановился.

– Николай, – прошептал он. – Николай это, дяди Егора сын!

А Саша уже выскочил на открытое место и бежал, опережая Федоску, изо всех сил стараясь добежать первым. Он не знал Николая и не успел о нём ничего услышать за единственный день, проведённый в Малинке. Но Федоска знал его, это был свой, малинкинский, и потому сейчас родной, близкий человек.

– Николай! – закричал Саша, подбегая к нему, но тут же замолчал и остановился: лоб Николая был перевязан окровавленной тряпкой, левая рука тоже, рубашка на груди разорвана, и сам он так взглянул на Сашу, что тот опустил протянутые руки.

– Груня где? Ну… – спросил Николай.

Федоска, подбежавший к нему вместе с Сашей, потупился и отвернулся.

– Ну… – Николай шагнул ближе.

– Где ж ей быть? – с трудом вымолвил Федоска, не оборачиваясь. – Известно… где… Где все…

– Где все… – повторил Николай, точно не сразу понял. Потом повернулся и пошёл назад, к лесу.

– Николай! – крикнул с отчаянием Саша и, догнав его, крепко схватил за руку. – Не уходи от нас. Останься!

Николай остановился.

– Остаться? – медленно, словно раздумывая, спросил он. – А немцы в другое село пойдут?.. – Он вытянул сжатую в кулак здоровую руку и вдруг взмахнул ею в воздухе с такой силой, что Саша еле успел отвернуться. Николай забыл о нём, не видел его, говоря сам с собой.

– На фронт пойду, – договорил он решительно, точно обращаясь не к Саше, а к кому-то невидимому за его спиной. – Прощай, Груня! – и, не глядя на мальчиков, быстро пошёл по дороге.

С минуту мальчики стояли неподвижно, затем Федоска схватил Сашу за руку.

– Бежим! – крикнул он, показывая на удаляющегося Николая. – С ним! На фронт! – И уже тащил за собой Сашу.

– Николай! – кричал он. – Мы с тобой! Мы с тобой!