Книга Время Оно онлайн

* * *

Как-то в гостях, листая достойно «Историю западноевропейской живописи» Мутера, Мамрин задержался на картине «Бег часов» (Крэнстона? или как его? забыл…): безумный атлет в колеснице хлещет четверку коней бешеную молнию. Аллегория, понимаешь; засело доходчиво… с прожилкой тоски зеленой.

Как все нормальные трудящиеся, Мамрин ненавидел будильник. Будильник пробороздил дрянным дребезжанием сон его детства: хорошенький, кофейный, круглый, на двух обтекаемых лапках, он просверливал подушку до барабанной перепонки и втрескивался в мозг, понуждая вставать в темноте, крутить гантелями, пихать в себя завтрак и волочься в чертову школу. Опаздывая, Мамрин традиционно клеветал на будильник.

В двенадцать лет ему подарили первые часики, с полированным циферблатом и узорчатыми стрелками. Часы повысили его социальный статус в классе и вообще улучшили жизнь: красивые девочки, дотоле бывшие к нему без внимания, интимно интересовались, сколько осталось до звонка, а на практическом уроке географии «определение скорости течения» благодаря его секундной стрелке засекли время сплывания щепочки, и учительница включила его в летний турпоход.

Часы эти сперли на пляже, и банок подвесили, и школу он кончал с дешевой круглой «Победой».

«Победа» разбилась в стройотряде, из заработка Мамрин приобрел модный плоский «Полет». «Полет», соответствуя названию, отличался исключительной скоростью хода, да и запас мамринской точности подысчерпался в школе: просыпая первую пару, он испытывал не раскаяние, но злорадство: выкусите. Демократизм студенческой жизни укрепил опоздания в систему: он и на свидания опаздывал: и ничего.

«Полет» он по выпускной пьянке отстегнул на память другу, а себе, распределившись на работу, достал «Сейко». «Сейко» пришлось загнать в комиссионке перед свадьбой: деньги нужны были.

Жили они, сторублевые молодые специалисты, бедно и перспективно: в основание будущих достижений жена ухватила в очереди за шесть рублей огромный будильник «Севан», разгромный рев которого сметал с постели не хуже пулеметной очереди: с чумной головой и стонущим сердцем, Мамрин вздрыгивался над одеялом и мельтешил руками, норовя прихлопнуть гадский агрегат. Потом обнимал юную супругу и опаздывал на работу.

На второй год такой жизни будильник покончил самоубийством: грохоча и трезвоня, как перед концом света, он буквально подковылял к краю полочки и ринулся вниз головой на пол. Пластмассовое раскололось, железное разлетелось, пружинка звенькнула отравленной стелой и вонзилась Мамрину в щеку. Жена похоронила останки в помойном ведре и заплакала над трудностью жизни и неперспективностью мужа.

«Когда-нибудь я опоздаю на собственные похороны», – в оправдание шутил он. И начинал новую жизнь по понедельникам.

Один небольшой, но явный недостаток способен перевесить ряд больших, но скрытых достоинств. Опаздывающий работник не преуспеет там, где главным показателем работы является отсидка. При капитализме он, возможно, не выжил бы, так при капитализме он бы, возможно, и не… Однако при социализме все с годами налаживалось.

Сынишка, роясь в песочнице, притащил «Кардинал» на стальном браслете, и Мамрин с умилением носил «Кардинал», пока сынишка же не пустил их в окно, чтоб полюбоваться, как они полетят.

На тридцатилетие жена подарила ему электронный «Кварц», который без промедления стал показывать что угодно, вплоть до высоты над уровнем моря и роста цен на водку, только не время.

Часы не приживались: он забывал их в бане, терял в колхозе, ронял на лестнице и топил в кастрюлях. Зато не было проблем что дарить ему к празднику. Красивые коробочки с новенькими «бочатами» вручались друзьями и сослуживцами, родственниками и даже начальством. Дольше всех продержался шикарный «Ориент» с музыкой, преподнесенный женой в экстазе переезда на новую квартиру, которую они выменивали шесть лет. И каждый раз с новыми часами он начинал новую жизнь.

Мамрину доставляло удовольствие изучать витрину и неторопливо, со вкусом выбирать, примериваться, прикладывать часы к руке, предвкушая, как они будут тихонько и щекотно тикать, упорядочивая и направляя его действия.

Иногда он жульничал, сдавая приевшиеся, не оправдавший надежд механизм в комиссионку: так вырывают испорченную страницу из дневника или выкидывают грязную тетрадь, чтоб в свежей начать начисто.

Пятнадцатирублевую надбавку за стаж отметили покупкой «Вымпела», а когда его повысили в начальники отдела, вся родня сложилась и выставила золотую «Омегу», полагая, что уж ее-то Мамрин потерять посовестится… или хоть пожалеет.

Эту «Омегу», которая окольцевала ему словно не запястье, а горло, он прямо возненавидел, и однажды утром, когда долго и честно не сумел найти ее нигде, вздохнул с облегчением.

Пробовались и карманные часы, на цепочке, но судьба не дремала: рвался карманчик, распаивалась цепочка, отлетала пуговица, крошились стекло и начинка о стальной поручень, жаля нежное подбрюшье в автобусной прессовке.

Но вне зависимости от марки и цены часов, он в четверть шестого вставал из-за стола, толкался в магазине, трясся домой, обедал, помогал жене по хозяйству, смотрел телевизор и в одиннадцать раскладывал диван-кровать, листая перед сном «Иностранку» или «Советский экран». А без десяти семь давил будильник, жужжал бритвой, кусал бутерброд, хватал портфель и скакал через колдобины на троллейбус.

И вся-то наша жизнь есть борьба, как справедливо пелось в песне, и начинается эта борьба с посадки в транспорт.

Городской транспорт в час пик – о! да… ы-ыхх! ристалище крепкобоких горожан, арена борьбы за право на труд вовремя, уж мы пойдем ломить стеною. Упрессованное месиво, оснащенное поверху, как тесная кастрюля накипью фрикаделек, слоем лиц: мрачных, серых, невыспавшихся, замкнутых, взор еще внутри, еще досыпает под скобленой щетиной или беглым гримом, стылый свинец застарелой усталости, преодолеваемой механической инерцией маховика, яремной запряжкой воли: клюющие носы, тяжелые веки, сжатые губы, ноль улыбок, минус оживление, – несвежий полуфабрикат рабочей силы, дохлый концентрат трудящихся масс, угрюмые шаркающие толпы безмолвно всасываются в проходные и подъезды под темной моросью: «Слава труду!». И будешь добывать хлеб свой в поте лица своего, – какова добыча, таково и лицо.