Книга Три Шарлотты онлайн - страница 2

Глава вторая

Роман короткий и достаточно трагический, Нельзя сказать, что Дики слыли бездельниками или пользовались дурной славой. Они просто были никем. Начать с того, что жили они где-то близ «Хардс-креола». Одно это уже определяло их общественное положение. Под таким названием был известен жалкий поселок к юго-западу от города, населенный всякой голытьбой, – скопище грязи, дворняг, босоногих ребят, оборванных женщин и полуодетых, подпирающих стены мужчин с вонючими трубками в зубах.

Молодой Джесси Дик, выросший в этой среде, отличался от остальных ее обитателей. Он был мечтатель, празднолюбец, причем совершенно беззлобный и потому еще более опасный для мира «порядочных людей». Айзик Трифт и его добродетельная супруга предпочли бы увидеть свою дочь скорее в гробу, чем связанной с одним из молодых Диков. Но они, к счастью, даже и не подозревали о самом существовании «этих ничтожеств». Трифты обитали в двухэтажном (шутка сказать – двухэтажном!) красавце особняке на Уобаш-авеню и имели собственную корову.

Между нынешними Кларк– и Пайн-стрит, на берегу озера, сохранился участок леса. Вдоль его поросших травой тропинок валялись упавшие и сгнившие деревья. Там-то и происходили их свидания – ибо дело дошло до этого. Кроме того, Шарлотта ежедневно каталась на пони, и они иногда встречались на равнине к югу от города. Наверное, к этому периоду и относится карточка Шарлотты с розой в руке, в платье со шлейфом, в цилиндре с пышным пером. Лицо ее лучится на снимке такой радостью, какая появляется только у женщины, которую любят в первый раз.

В первый и последний раз, как оказалось впоследствии. Шарлотта нашла в себе смелость встречаться тайком, несмотря на свою юность, текущую в русле пуританской морали. Однако мысль об открытом бунте, о том, чтобы предстать с Джесси Диком перед лицом чопорной матери и твердого как кремень отца, повергала ее в страх и смятение.

В один прекрасный день Шарлотта сидела в нише окна столовой и занималась рукоделием. Удобное это было место: если немножко изогнуться, можно было попутно наблюдать за прохожими на двух и даже на трех улицах. Миссис Трифт, сидя за обеденным столом, просматривала счета за неделю. Тяжело вздохнув, она захлопнула свою записную книжку и откинулась на спинку стула. Складка озабоченности между бровями никогда не сходила с ее лица, Тяжким бременем были для нее семейные и материнские заботы. Относиться к ним иначе она сочла бы недостойным жены и матери.

– Одно могу сказать, – заявила она, – когда за фунт говядины платишь шесть центов, и притом далеко не за отборный кусок, ужас берет от недельных счетов.

– Гм, – пробормотала Шарлотта, витавшая мыслями где-то далеко.

Миссис Трифт с минуту задумчиво смотрела на нее, поглаживая себя по щеке гусиным пером. Складка между ее бровями углубилась. На Шарлотте был неуклюжий черный сатиновый фартук. Гладко зачесанные назад волосы были схвачены на затылке синелевой сеткой. Блуза а-ля Гарибальди довершала безобразие ее туалета. Но девушка так вся сияла, вся дышала радостью, что даже нелепые передник, блуза и сетка ее не портили.

Миссис Трифт безотчетно почувствовала это, хотя и не поняла, в чем дело. Ее недоумение вылилось в придирки.

– По-моему, Шарлотта, было бы больше проку, если бы ты занялась шитьем, чем такой чепухой.

Черный передник Шарлотты был усеян веселыми разноцветными лоскутками шелка, сатина, бархата, атласа. Она трудилась над одеялом, соединяя их в весьма сложный узор (одеяло впоследствии стали считать произведением искусства).

– Да, конечно, – невпопад ответила она и замурлыкала какую-то песенку.

Миссис Трифт поднялась со стула, гневно шурша страничками записной книжки и всеми своими юбками, словно исполняя своеобразную музыкальную тему оскорбленного достоинства.

– Вот что, мисс, я прошу вас оказать мне честь и слушать, когда я к вам обращаюсь. Сидит и улыбается в пространство, как дурочка!

– Я вас слушала, мама.

– И что я только что сказала?

– Ну, что… говядина… шесть центов…

– Гм! Вечно эти лоскутки и прочие глупости, эти скачки на пони во всякую погоду… Интересно, о чем ты только думаешь? Говядина, скажите пожалуйста!

В сердцах она принялась собирать свои бумаги. Запрет послеобеденной прогулки готов был сорваться у нее с языка. Шарлотта бессознательно почувствовала опасность и, подавшись вперед, проговорила:

– О, мама, вот идет миссис Перри и смотрит на наш дом. Кажется, она хочет зайти к нам. Погодите… Да, она идет сюда! Я пойду ей на…

– Сиди на месте, – скомандовала миссис Трифт.

Шарлотта послушно склонилась снова над работой. Послышался резкий голос миссис Перри:

– Если она в столовой, я пройду прямо туда. Не стоит идти в гостиную.

Она влетела стрелой. Было ясно, что ей не терпится сообщить интересные новости. Шляпка слегка съехала набок, кринолин колыхался, как холм во время землетрясения. Миссис Трифт двинулась ей навстречу. Последовало пожатие протянутых во всю длину рук поверх безмерных полушарий юбок.

– Такие новости, миссис Трифт! Подумайте только, спустя столько лет миссис Холкомб ждет ре…

– Боже! – поспешно перебила миссис Трифт, многозначительно указывая бровями на тоненькую фигурку, склонившуюся над шитьем в нише окна.

Миссис Перри смущенно закашлялась.

– О, я не заметила, что…

– Шарлотта, милая, выйди из комнаты!

Шарлотта принялась собирать кусочки шелка в свой передник. Ей и самой хотелось поскорее уйти, но в том способе, каким отделывались от ее присутствия, она почувствовала что-то оскорбляющее ее недавно пробудившееся чувство собственного достоинства. Хотя и казалось, что она очень торопится, подбирая свои бесчисленные лоскутки, однако на деле этот нескончаемый процесс мог довести до исступления. Обе дамы с плохо скрытым нетерпением наблюдали за ее сборами и обменивались тем временем невинными и безвредными замечаниями:

– Вы слышали, императрица Евгения решила не носить кринолинов!

Миссис Трифт издала звук, весьма похожий на фырканье.

– В газетах писали об этом в прошлом году. Помните, она появилась на придворном балу без кринолина? Воображаю, как нелепо она выглядела! Не сомневаюсь, что после этого она его опять скорехонько надела.

– Представьте, ничего подобного! Я получила письмо из Нью-Йорка от миссис Холлистер, приехавшей прямо из Парижа, и она пишет, что юбки нового фасона совершенно гладкие у бе… пониже талии, до колен и…

Теперь Шарлотта послушно оставила комнату, слегка присев перед миссис Перри. Но в темном коридоре она непочтительно топнула ножкой. Затем, к великому сожалению, надлежит отметить, что она изобразила на своем лице некую гримасу или, говоря языком несовершеннолетних, «скорчила рожу». Обернувшись, она увидела на площадке второго этажа свою восьмилетнюю сестричку. Керри была моложе Шарлотты на десять лет, но никогда не опаздывала в школу, никогда не падала в реку Чикаго-ривер, не сваливалась с высоких мостков; носки ее туфелек всегда смотрели врозь, плечи были отведены назад как у прусского солдата.

– А я все видела! – закричала достойная дочь своей матери.

Шарлотта, словно смерть, промчалась по лестнице в свою комнату, обдав этого образцового ребенка невыразимо прелестным шелестом и свистом своих юбок и лоскутков шелка. Она даже выронила один из них, но заметив, как он порхнул прямо к ногам ее мучительницы, не удосужилась за ним нагнуться. Керри быстро цапнула его.

– Ты что-то потеряла! – Она взглянула на свою добычу. – Какой яркий оранжевый лоскуток!

Именно этому лоскутку Шарлотта готовила участь наиболее яркого мазка в симфонии красок будущего пышного одеяла.

– Что с воза упало, то пропало!

И Керри сунула его в карман передника. Шарлотта вошла в свою комнату, захлопнула дверь и заперла ее на ключ.

Она вовсе не чувствовала себя такой величественно спокойной и уверенной, какой пыталась выглядеть. Угроза в словах негодной Керри: «А я все видела» – была ей хорошо понятна. Дочь, осмелившаяся топнуть ногой и скроить гримасу по адресу матери, не могла остаться безнаказанной в семье Трифтов. Выслушав донос, потребуют объяснения. А как могла Шарлотта объяснить, что та, которую почти ежедневно в течение трех недель называли самой очаровательной, остроумной, прекрасной и разумной девушкой на свете, испытывает вполне естественное раздражение, когда ее с позором выставляют из комнаты, как девчонку?

Вечером за ужином она довольно неудачно пыталась казаться беспечной и развязной под неотступно злорадным взглядом Керри. Наконец началось.

– Мама, – спросила Керри, – а что миссис Перри хотела тебе сказать, когда она пришла сегодня?

– Ничего интересного для тебя, детка… Ты не дотронулась до картофеля.

– А Шарлотте это было интересно?

– Нет.

– Поэтому ты и услала ее из комнаты?

– Да. Ешь свой кар…

– А Шарлотта была недовольна, что ее выставили? Да, мама?

– Айзик, поговори с этим ребенком! Я не знаю, что…

Лицо Шарлотты пылало. Она-то знала. Сейчас отец серьезно поговорит с чересчур любознательной Керри. Это коварное существо выставит мокрую и противно дрожащую нижнюю губу и захнычет: «Но я только хотела узнать, почему Шарлотта…» – и слезы закапают в картофель, затем последует прерывистый рассказ о преступлении Шарлотты.

Но Айзику Трифту так и не удалось составить первую грозную фразу. И Керри не удалось продвинуться дальше предварительного оттопыривания губы. Во второй раз за день соседи принесли новые вести. Визитером на этот раз был мужчина. Но не бабьи сплетни принес он, бледный как полотно. Форт Сэмтер подвергся обстрелу. Война!

Все представления Чикаго о военном деле были связаны до сего дня лишь весьма декоративной и пестро экипированной командой, известной под именем зуавов капитана Эльсворта. В блестящих мундирах они вышагивали по городу, щеголяя головоломными перестроениями, заученными на вечерних строевых учениях в пустом сарае. Ходили они в дальние походы на Восток. Иллюстрированные журналы иногда помещали снимки, сделанные во время их учений. Но теперь нелепые, чрезмерно широкие штаны, маленькие яркие куртки и разноцветные шарфы вояк выглядели несколько зловеще. Беглым шагом они ушли к Донельсону – и к смерти, почти все из них. Ушла вся молодежь, принадлежавшая к пожарной команде. Уходили братья, сыновья, отцы. Ушел Джесси Дик и сражался там, у Донельсона; в своем первом и последнем бою он сражался скверным оружием, почти столь же бесполезным, как игрушки, и погиб. Но перед самым его уходом Шарлотта, обезумев от страха, от ужаса, от своей тайной любви, публично совершила поступок, навеки опозоривший ее в глазах их маленького накрахмаленного мирка. Пожалуй, этот мирок еще понял бы и простил ее, если бы только отец и мать обнаружили хоть намек на прощение или понимание.

Ни разу за время их встреч эти два юные существа – затянутая барышня с лучистым сиянием в глазах и мальчик, посвящавший ей стихи и умевший читать их с таким выражением, точно он не вырос в мерзости Хардскреола, – ни разу не отважились они ни на поцелуй, ни даже на робкие объятия. Их руки, встречаясь, с трудом отрывались друг от друга. Но как скрывали свои чувства!

– Какое у вас славное колечко! А ну, покажите… Боже, какое крошечное! Ни на один мой палец не налезет. Где там!

Зато говорили их глаза. Иногда Джесси нежно дотрагивался до пера, свисавшего с ее маленькой шляпы. Усаживая девушку в седло, он, может быть, держался при прощании чуть-чуть ближе к пони, чем следовало бы, принимая во внимание нрав лошадки. Но этим все и ограничивалось. Юноша был слишком подавлен сознанием различия в их общественном положении; она была стянута железными обручами воспитания.

– Я записался в добровольцы, – сказал он ей через неделю после взятия форта Сэмтер.

– Разумеется, – как в тумане сказала Шарлотта; затем, вдруг поняв, она пролепетала: – Когда? Когда?..

Он понял ее:

– Сейчас же, полагаю. Мне сказали – немедленно.

Без слов смотрела она на Джесси.

– Шарлотта, если бы вы… если бы ваши отец и мать… Я хотел бы поговорить с ними о нас… обо мне…

– О нет, нет! Прошу вас. Я боюсь! Боюсь!

Наступило долгое молчание. Дик рассеянно ковырял сухой веткой землю и листья у ствола упавшего дерева, на котором они сидели, как тысячи и тысячи несчастных влюбленных до него ковыряли в отчаянии старушку землю, или пронзали вилкой безответную скатерть, или копали палкой песок, или ввинчивали в траву острие зонтика, или чертили странные узоры на дорожках…

Наконец он снова заговорил:

– На мой взгляд, это не существенно, но Дики родом из Голландии. То есть они давным-давно оттуда переселились. Еще с Гудзоном. А фамилия моей прапрабабушки – Момрой. Вам не верится, верно, что у таких никудышных людишек, как мы, этакие предки? Конечно, моя мать… – он запнулся.

Ее робкая ручка легла на его локоть. Он сделал движение, будто желая накрыть ее своей, но не решился. Ветка продолжала вгрызаться в землю.

– Временами, когда мой отец бывает… когда он выпьет лишнее… ему представляется, что он один из своих предков. Иногда этот предок – голландец, иногда – англичанин, но всегда в таких случаях он становится страшно важным, так что даже моя мать не может… не может его перекричать. Вы бы послушали, какого он мнения обо всех вас, обо всех этих господах, что живут в шикарных домах у Мичигана. Мой брат Пом говорит…

– Пом?

– Помрой. Помрой Дик, понимаете? Я думал, что, может, если бы ваши знали о… то есть, что мы не… что мой отец…

Она слегка покачала головой.

– Дело не в том. Видите ли, это деловые люди. Такие, у которых магазины или земля… Или молодые адвокаты. Вот кого мама и отец…

Они не решались закончить свои фразы. Бережно подбирали слова, боясь оскорбить друг друга. Он засмеялся:

– Положим, особого среди нас выбора не будет, когда эта заварушка кончится!

– О, Джесси, ведь война продлится не дольше двух-трех месяцев. Отец говорит, не больше нескольких месяцев.

– Ну, не много требуется времени, чтобы…

– Чтобы что?

– Ничего.

Вскоре после этой встречи его отправили. Шарлотта увидела его еще один раз – только один раз. И этот раз был для нее погибелью. Она даже не знала, когда назначена его отправка. Джесси пытался дать ей знать, но что-то ему помешало.

Шарлотта стояла с отцом и матерью в толпе, собиравшейся у подъезда суда послушать новую песню «Боевой клич свободы». Написал ее Джордж Рут из Чикаго, Джордж, которого все знали. Чернила еще не успели высохнуть в рукописи. Толпа все увеличивалась, и скоро зазвучал многоголосый хор. Вдруг сквозь пение, словно удары исполинского пульса, послышался глухой топот ног. Ополченцы! Все как один обернулись к улице. Пение продолжалось. Вот идут они походным порядком!.. Шутовские мундиры только подчеркивают трагизм положения, вооружение допотопное – мушкеты, переделанные из кремневых ружей, огромные пистолеты и мушкетоны. И вот с таким оружием они, почти мальчики, отправлялись к Донельсону. За ополченцами тянулись женщины, одни бежали рядом, другие отставали, выбившись из сил. Старухи – матери. Молодые – невесты, любовницы, жены. Не время было думать о приличиях, о сдержанности.

Они проходили мимо. Первые ряды уже прошли. И вдруг Шарлотта увидела его – знакомое лицо из-под безобразной шляпы, белое как снег, сосредоточенное лицо, и, боже, какое молодое. Он шел последним с краю в своем ряду. Шарлотта, не отрываясь, глядела на него. Она почувствовала странную дрожь, защекотало в глазах, в горле. И неимоверная волна страха, ужаса, любви потрясла ее. Джесси проходил мимо. Кто-то, как будто бы она и вместе с тем совсем не она, прокладывал себе дорогу в толпе, бил во все стороны локтями и рвался вперед. Она выскочила на мостовую. Побежала, шатаясь, как пьяная. Схватила его за руку.

– Вы не дали мне знать! Вы не дали мне знать!

Кто-то завладел ее локтем, кто-то из толпы на тротуаре, но она вырвалась и побежала рядом с Джесси Диком. Раздалась команда: «Бегом марш!» Вскрикнув, она обхватила его за шею руками и поцеловала. Губы Шарлотты были раскрыты, как губы ребенка, лицо искажено от плача. Она ни о чем не думала, не закрывала лица руками. Что-то жуткое было во всем этом.

– Вы не дали мне знать! Вы не дали мне знать!

Ряды двинулись беглым шагом. С минуту она бежала за ними, всхлипывая и задыхаясь.