Книга Ночь полководца онлайн - страница 4

4

Маша Рыжова рассчитывала вернуться в тот же полк, в котором служила, пока не была ранена. Но место ее оказалось занятым, и девушку направили из штаба дивизии в медсанбат, в резерв. Добравшись до деревни, указанной ей, и встретив там давнишних подруг, Рыжова несколько утешилась, так как нуждалась в них больше чем когда-либо. Еще лежа в госпитале, Маша получила несколько писем от бывшего своего командира, старшего лейтенанта Горбунова. Это были первые адресованные ей письма о любви, поэтому они казались прекрасными. Однако, не зная, что, собственно, полагается в подобных случаях отвечать. Маша жаждала совета, который не умело ей дать собственное сердце.

Был поздний вечер, когда Аня Маневич и Клава Голикова – дружинницы, ушедшие вместе с Рыжовой в армию в июне сорок первого года, – привели девушку к себе. Аня помогла ей снять мешок, шумная, экспансивная Голикова снова обняла Машу.

– Живая! Целенькая! – вскрикивала она, тормоша подругу и прижимая к себе.

– Раздевайся, М-муся! – сказала Аня. Она заикалась и, стыдясь своего недостатка, была застенчива.

– В самом деле! Чего же мы стоим? – спохватилась Клава.

– Не знаю, как вам и показаться, – проговорила Рыжова.

Обведя девушек взглядом, она медленно стащила с головы ушанку.

– Остригли! – ужаснувшись, прошептала Голикова.

– В госпитале, когда я без сознания лежала…

Маша испытующе смотрела на подруг, стараясь по их лицам определить истинные размеры несчастья. Отрастающие волосы торчали на ее круглой голове неровными мальчишескими вихрами.

– Такие кудряшки были! – опечалилась Клава.

– Говорю, без сознания лежала…

– Т-тебе даже идет, – серьезно сказала Аня, хмуря тонкие черные брови, резко выделявшиеся на бледном, очень красивом лице.

– Идет или не идет – совершенно неважно. Было бы только удобно… – послышался новый голос.

Маша повернулась на него и в углу, на лавке, увидела незнакомую девушку. Та поднялась, и огонек коптилки, заколебавшийся от движения воздуха, скупо осветил скуластое, плоское лицо с коротким, вздернутым носом.

«Тебе, конечно, неважно», – переглянувшись, подумали одновременно Маша и Клава.

– Максимова Дуся… – сказала девушка, рекомендуясь, и крепко пожала руку Рыжовой.

– Ничего, отрастут скоро, а пока в косыночке будешь ходить, – утешила Машу Голикова.

– К сожалению, они действительно быстро отрастают, – заметила Максимова. Сама она была повязана чистым белым платком, стянутым а узел на затылке. – Я стригусь каждый месяц.

Изба, куда пришли девушки, состояла из жилой половины и сеней. Около трети комнаты занимала большая закопченная печь, на ней спала хозяйка с детьми. Неразборчивый шепот и ленивый, слабый плач доносились из темноты под потолком. В избе был полумрак, над столом мерцала задымленная позолота иконы. На веревке, протянутой под черными низкими балками, сушились чулки.

Маша, скинув гимнастерку, умывалась в углу из старого чайника, подвешенного на бечевке. Девушки собирали ужин. Аня открыла банку мясных консервов, припасенную для особого случая, Голикова колола сахар штыком от немецкой винтовки. Подруги расспрашивали Рыжову, как ей жилось в госпитале, и она коротко отвечала, недовольная присутствием непредвиденного слушателя. Сестра с плоским лицом, спокойно внимавшая Их беседе, мешала рассказать о самом важном. По дороге сюда Маша предвкушала удивление подруг, когда им будут показаны письма прославленного в дивизии комбата, и теперь была раздосадована. Странное удовольствие, испытываемое ею от признаний человека, к которому недавно она чувствовала лишь почтительное уважение, смущало девушку. Быть может, даже оно свидетельствовало о ее легкомыслии, если не было обычным для всех в подобных случаях. И Маша огорчалась оттого, что задушевный разговор, видимо, не мог немедленно состояться.

– Ох, девушки, как я мечтала повидаться с вами! – сказала Рыжова.

Мыло текло по ее лицу, и она ощупью, с закрытыми глазами, искала носик чайника.

– Разве понимают в гражданке, что значит боевая дружба, – громко отозвалась Клава.

– Дружба на в-всю жизнь, – сдержанно произнесла Маневич.

– Так поговорить хотелось, душу отвести, – продолжала Маша.

«Это я для тебя говорю, – мысленно обращалась он к плосколицей сестре, – пойми, что ты тут лишняя…»

Утершись вафельным полотенцем, Маша подошла к столу. Щеки ее порозовели от холодной воды, маленькие уши стали совсем красными.

– Какие в гражданке все разнеженные, – проговорила она тонким голосом, – чай пьют из чашек, на скатерти… Мне даже странно было первое время…

На нешироких плечиках девушки висела голубая шелковая сорочка с атласным бантиком, заправленная в мужские ватные штаны.

– Какая рубашечка!.. – воскликнула Голикова.

– Не захотела ее дома оставлять… – в некотором замешательстве сказала Маша.

Клава и Аня рассматривали сорочку, трогали ее, поглаживали скользкие, блестящие складки… Впрочем, девушки не завидовали и не сожалели о том, чего лишились. Их посерьезневшие лица выражали только бескорыстную заинтересованность знатоков.

– Прелесть, – убежденно проговорила Клава.

– А мне совестно немного, – призналась Маша. Она пошла в угол взять гимнастерку, громыхая подкованными сапогами.

– Почему же совестно? – вмешалась в разговор Максимова, до сих пор молчаливо сидевшая в стороне.

– На фронт ведь приехала, не на дачу…

– Глупости, – сказала Максимова. – Шелковое белье гораздо гигиеничнее.

– Мусенька! – радостно закричала Клава. – Есть у меня сюрприз тебе!

Полная, рослая, она легко закружилась по комнате, ища по углам, заглядывая под лавки. Вытащив свой мешок, Голикова торопливо начала в нем рыться.

– Нам тут несколько раз подарки присылали, – быстро говорила она. – Зубных щеток у меня семь штук накопилось… Пришлось выбросить… А платочков больше дюжины… Кружевные, вышитые: «Дорогому бойцу…», «Защитнику родины…»

– Нет, ты подумай, – тонким голосом пропела Маша, – вышивает дивчина платочек, думает – лейтенанту попадет или бойцу. А выходит – ни лейтенанту, ни бойцу, а бойчихе.

– Ужас, сколько барахла таскаешь с собой, – пожаловалась Клава.

Она выкладывала на лавку вещи: алюминиевый портсигар, в котором стучали пуговицы, трофейную масленку из пластмассы, револьверные патроны, бюстгальтер, кобуру от парабеллума, чистое полотенце…

Маша, надев, гимнастерку, подпоясавшись, села на лавку. Аня встала рядом и несмело обняла подругу. Та прижалась щекой к ее руке. Доброе, благодарное чувство, какое бывает у человека, возвратившегося домой, охватило Машу. Лишь поглядывая на Максимову, она все еще досадовала.

«Хоть бы ушла куда-нибудь, – думала девушка, – не видит разве, что она мешает нам…»

Но Дуся действительно, кажется, не догадывалась об этом. Широкое, угловатое лицо ее было бесстрастно; большие руки спокойно лежали на коленях.

– К новому году женские подарки давали, – снова заговорила Клава. – Конфеты мы сразу съели, одеколон тоже кончился…

Голикова опустилась на пол перед мешком, желтые волосы ее осыпались густыми завитками на лицо, открыв гладкий затылок.

– Вот они! Нашла! – крикнула девушка и, как флажком, махнула длинными светлыми чулками. Потом бросила их на колени Маше.

– Фильдеперсовые! – удивившись, сказала та.

Натянув чулок на руку, она пошевелила пальцами по невесомой, прозрачной ткани.

– Х-хорошие чулки, – заметила Аня.

– Возьми себе, Маша! – закричала Голикова, счастливая от собственной щедрости.

– Ты с ума сошла, – сказала Рыжова и медленно вынула пальцы из чулка.

– Будешь у нас вся в шелку! – радовалась Клава.

Маша подняла на нее глаза с расширившимися в полусумраке зрачками.

– Ни за что не возьму… Тебе ведь подарили…

– Непрактичные они в наших условиях, – сказала Максимова.

– Зато гигиеничные, – передразнила ее Голикова. – Ну, возьми… Хоть один чулок возьми!

– Что я с одним буду делать! – изумилась Маша.

– А мы их разрежем, зашьем, и получатся носочки. Две пары… В туфлях никто ничего не заметит…

– Потом, потом, – сказала Маша и покраснела, подумав вдруг, что ее в носочках может увидеть Горбунов.

– Н-носочки даже лучше, – заметила Маневич. – Лето с-скоро, жара…

Девушки уселись за стол; Аня пригласила Максимову, и Маша скрепя сердце подчинилась этому. На столе поблескивала красноватая бутылка портвейна, лежали в раскрытом кульке розовые круглые конфеты. То и другое Рыжова достала-из своего мешка. Откупорив вино, она разлила портвейн по кружкам, стараясь, чтобы всем досталось поровну.

– Мне так много н-не надо, – сказала Аня.

– Один раз можно… Ничего, – разрешила Голикова.

– За победу, сестрички! – громко сказала Маша.

Лица у девушек стали серьезными; все чокнулись и отпили по глотку.

– Ничего себе, – одобрила Клава.

– Я кагор хотела купить, нигде не нашла… – важно сказала Рыжова.

– Ешьте, а то опьянеете, – посоветовала Дуся.

Подруги принялись закусывать, потом снова выпили, на этот раз – за Машу. Консервы были быстро съедены, вскоре опустел и кулек. Но Максимова не обнаруживала желания покинуть общество, и Маша с тоской подумала, что новая сестра так и не оставит их до самого утра, когда надо будет отправляться на работу.

«Ну, иди, иди спать… – твердила про себя Маша, пристально глядя на Максимову, словно внушала ей. – Пора уже… Иди в свой угол…»

Как будто подчинившись, Дуся вдруг поднялась, но не ушла, а пересела ближе к Рыжовой.

– Как Москва выглядит? – спросила она.

– Изменилась Москва, – сухо ответила Маша.

– Разрушений много?

– Нет, особенно не заметно… – Вспомнив о Москве, девушка смягчилась. – Совсем другая стала Москва. Не видно нигде былых витрин – заколочены досками, заложены мешками с песком. На Ленинградском шоссе баррикады стоят, рогатки.

– На Ленинградском шоссе?! – испуганно переспросила Клава.

– Университет очень пострадал… Помнишь, Аня, мы с тобой в садике там сидели, студенткам завидовали?..

– В с-седьмом классе когда учились…

– Ну да, семилетку кончали… Нет больше ни садика, ни решетки. А манеж напротив весь в оспе от осколков.

– Так, – сурово сказала Дуся.

– Людей стало меньше на улицах, – продолжала Маша. – Дома стоят неприветливые… По ночам огонька нигде не увидишь. Как будто к бою все приготовилось. Только радио весело гремит.

Она на секунду задумалась и вдруг мечтательно улыбнулась.

– Красавица Москва! Как я прощалась с нею! Целый день ходила по знакомым улицам, смотрела… На метро до Сокольников проехала.

Маша вздохнула негрустно от полноты ощущений. Ибо никогда раньше, кажется, ей так не нравился город, в котором она родилась, жила, училась. Самая суровость нового облика столицы заставляла девушку сильнее почувствовать свою любовь к ней.

– Ну, чего немцам надо было, чего полезли на нас? – сказала Клава.

– Еще н-наплачутся, – строго проговорила Аня. Ее тонкие, похожие на ласточкины крылья, брови сошлись у переносицы.

– За Москву, за любимую! – предложила Маша.

Подруги снова чокнулись и выпили вино, оставшееся в кружках.

– Увидим ли ее снова к-когда-нибудь, – оказала Аня.

– Если и умрем, так за родину, за правду, – проговорила Клава, беспечально блестя добрыми, захмелевшими глазами. – Что нам себя жалеть, что у нас – дети, муж?

– И деньги на сберкнижке не лежат, – добавила Маша.

Девушки минуту помолчали, испытывая удовольствие оттого, что видят и слушают друг друга, сидя все вместе, одним кружком. За окном простиралась фронтовая ночь; бутылка вина стояла на столе. И это особенно нравилось девушкам, так как было вещным знаком их независимости и вольности. Видимо, чтобы не уступать мужчинам, следовало не только воспринять их достоинства, – это представлялось не таким уж трудным, – надо было также усвоить их пороки.

– Ох, веселые денечки! – вырвалось у Клавы.

И подруги заговорили все сразу громкими, оживленными голосами. Клава подсела к Рыжовой и, взяв ее за руку, кричала о том, что не согласна больше оставаться в медсанбате и хочет служить на передовой; Аня, улыбаясь, сообщила, что ей обещано место в одном из батальонов.

– Веселые денечки! – повторила Маша.

Она снова подумала о любви Горбунова, и ее словно омыла теплая волна… Но не потому, что сама она привязалась к этому человеку, – ей было ново и весело сознавать себя любимой. Ее как будто уносил на себе быстрый поток больших событий, интересных встреч, отважных поступков, чистых побуждений… Самая опасность вызывала особенное, обостренное чувство жизни. И даже трудный быт казался теперь Маше полным прелести необычайного.