Книга Трения онлайн

ТРЕНИЕ, – я, ср.

1. Состояние трущихся друг о друга предметов.

2. Сопротивление движению, возникающее при перемещении тела, соприкасающегося с другим телом.

3. Обычно мн. ч. (т р е н и я, – и й) перен. столкновения, споры, разногласия, мешающие правильному ходу дел, нормальным взаимоотношениям.

* * *

Должен сказать, что если мы чего и ждали, то уж во всяком случае не его появления.

Моя мать обернулась и спала с лица. А у меня так просто челюсть отвисла. В последний раз я видел отца на Рождество.

На несколько мгновений мы будто окаменели все трое. Потом мать посмотрела на меня, взглядом приказывая не двигаться.

Отец стоял в дверном проеме. От сквозняка у меня за спиной хлопнуло окно. Позади отца, точно колокола, раскачивались цветы акации. У соседки лаяла собака.

Потом мать отвернулась. Она склонилась над раковиной и снова занялась посудой, не говоря ни слова.

Тогда отец вошел.

Он хромал.

Улыбнувшись, сел напротив меня. Спросил, рад ли я его видеть, а сам все поглядывал на мать. При ней я как-то не знал, что ему отвечать. Она вся словно полыхала: садящееся солнце заливало кухню, но дело было не только в этом. Короче, я просто кивнул. Не хватало мне только лишних разборок с ней.

– Поди-ка погуляй, – сказала она мне.

Я все еще не мог опомниться. Вскочив, я опрокинул стул. Посмотрел на отца, покраснел как рак и вылетел на улицу.

У дома стоял здоровенный «БМВ». Всякий раз, как я видел отца, у него была новая тачка. Машина матери стояла рядом и выглядела довольно убого.

Я подумал, уж не собирается ли он ночевать у нас. А если собирается, то где будет спать, не в моей ли комнате? Я обошел вокруг машины. У нее были кожаные сиденья и откидной верх, и даже телефон. В нашу дыру такие редко заезжали.

Я перешел улицу и сел на бортик тротуара.

Кретинский возраст – одиннадцать лет.

Потом вышел отец. Он волочил ногу. Оглядевшись, он открыл багажник и вытащил оттуда дорожную сумку.

– Ты доволен жизнью? – спросил он. С тех пор, как мы стали жить врозь, это был его любимый вопрос. Я всякий раз говорил, что доволен. Вообще-то у нас никогда не было времени поболтать. Да и что бы я ему сказал?

Когда мать меня окликнула, я наблюдал за соседкой, разгружавшей свой «универсал». Волосы ее от ветра липли к лицу, дверцу она придерживала задом. Мужа у нее не было, он умер.

Отец должен был улетать ночью. Он решил пошутить и сказал, что если мы проведем несколько часов вместе, то ничего, не умрем, но мать не очень-то любила такого рода юмор.

– Поехали. Надо купить кое-чего, – сказала она мне, изничтожая отца взглядом. Даже несколько часов с ним рядом было для нее слишком.

Пока мы ехали, она не проронила ни слова. Она была так поглощена своими мыслями, что склонилась над рулем, сощурив глаза, точно вдруг стала близорукой или на дорогу опустился туман.

У торгового центра плескались флаги. Мать припарковалась на стоянке для инвалидов, но я решил не отвлекать ее мелочами в такой ответственный момент. Даже не стал напоминать, что дома все есть. Мы закупили продукты накануне. Вообще-то вид у нее был совершенно потерянный.

Тележку мы бросили где-то в магазине. Мать постояла немного перед полкой с сухарями, потом поглядела на меня, недоумевая, что мы тут делаем, и мы пошли к выходу.

Зашли в кафетерий. Начинало темнеть, люди слонялись туда-сюда. А мать сидела и смотрела, как я пью кока-колу. Она заказала себе что-то спиртное, но уже все выпила и теперь барабанила ногтями по столу.

– Ведь ты со мной согласен, правда? – спросила она вдруг. Голос у нее был раздраженный.

Я кивнул. Мне иногда казалось, что она принимает меня за отца. И, не ровен час, может наброситься с кулаками. На всякий случай я держался настороже. Когда она действительно на меня злилась, то кричала, что я вылитый отец и вторая в ее жизни ошибка.

– В твоих интересах не спорить со мной, – заметила она.

Теперь глаза ее блестели, она курила и смотрела на меня в упор, но я видел, что мыслями она далеко. Мужики пялились на нее вовсю, но сейчас ей было не до того. А я пытался понять, с чем именно я должен быть согласен. По правде говоря, я терялся в догадках. Я вообще не всегда ее понимал.

А уж если появлялся отец, то нечего было и пытаться.

– Как же мне все это осточертело, – заявила мать и раздавила сигарету. – Если бы ты только знал, до чего мне все осточертело.

Пока мы шли к стоянке, она спросила, почему я все время молчу, может, я с ней не согласен? А когда сели в машину, потрепала меня по щеке.

Отец спустил штаны и рассматривал свое колено. Мать издали покосилась на него и посоветовала обратиться к врачу. Отец хмыкнул. Мать пожала плечами. И вдруг, без предупреждения, схватила отцову сумку и вышвырнула ее вон. Я просто обалдел.

Но отец ничего не сказал. Он встал, натянул штаны и пошел за сумкой, покачивая головой. Выйдя, он заодно посмотрел по сторонам, но на улице было темно и тихо.

Отец вернулся и сказал: «Не психуй». Он подмигнул мне и сел на место как ни в чем не бывало. Сумку поставил у ног. Еще он добавил: «Беспокоиться абсолютно не о чем». В ответ мать с грохотом задвинула ящик кухонного стола.

Я надеялся, что на этом они остановятся. В прошлый раз, на Рождество, отцу пришлось выкручивать матери руку. Он тогда подобрал на дороге и притащил с собой какого-то раненого парня, и мать устроила скандал: она орала, что не потерпит такого у себя дома. Отец пытался ее утихомирить, только все напрасно: мать не желала ничего слышать. В конце концов мы с ней ушли ночевать к соседке. Даже не поужинали. Они с соседкой запихнули меня в постель, а сами полночи протрепались, шепотом. А отец тогда уехал чуть свет. На «мерседесе». Шел снег. Я и подумать не мог, что он так скоро вернется.

Отец стал звонить, а мать сказала: «Нечего тут торчать», – и придумала мне дело, послала к соседке. А сама не спускала с отца мрачного взгляда. Она не любила, когда я слушал его телефонные разговоры. Она вполне могла отправить меня причесаться, или почистить зубы, или навести порядок в моей комнате – при том, что я никогда не устраивал там бардак.

Ветер на улице был еще теплый, под деревьями качались фонари, и машина отца, такая с виду новенькая, без единой царапинки, казалось, готова была взлететь, точно ракета. Я перешел дорогу и заглянул к соседке. Где-то в зарослях зарычала собака, хоть она меня и знала.

Соседка лежала на диване, рядом валялась развернутая газета.

Не поднимая головы, она бросила:

– С твоей матерью обхохочешься. – Потом сложила газету и протянула ее мне.

Она спросила, надолго ли приехал отец. Я пожал плечами: понятия не имею.

Когда я собрался уходить, она крепко прижала меня к себе.

– Не везет тебе, – заявила она. Потом вздохнула и добавила: – Правда, ты в этом нисколько не виноват. – И держала меня в объятиях еще какое-то время. Мать тоже иногда хватала меня и прижимала к себе, но это было совсем по-другому. Я отлично понимал, что как женщина соседка очень даже ничего, и знал, что мужа у нее нет, он умер. И все равно я застыл как истукан, даже на цыпочки привстал, пока она меня обнимала. И думал, что мог бы нарваться на беззубую старуху или уродину.

Когда я вернулся, отец был в душе. Мать достала еду из микроволновки, и я уселся за стол, а она устроилась читать газету, только страницы перелистывала с бешеной скоростью и брови сдвинула в одну линию. Она была до того напряжена, что лицо ее сложилось почти в гримасу. Скрежета зубов я не слышал, но мне казалось, что они скрипят.

Просмотрев наскоро газету, она плюхнулась на стул напротив, склонилась вперед, зажав руки между коленей, и уставилась на меня. Вид у нее был такой, точно она собиралась спросить, что я обо всем этом думаю. Но мне не хотелось отвечать, и я опустил глаза. Я ссутулился и стал ждать, пока все это пройдет.

Отец вернулся в комнату с сумкой через плечо. Сумку он поставил рядом и подсел к нам, вытянув раненую ногу в сторону. Мать тут же вскочила, будто ее пружиной подбросило. А отец сказал с огорченным видом:

– Ну что ты в самом деле? Что случилось?

Мать объяснять ничего не стала, а направилась прямехонько к своим сигаретам. Она даже среди ночи иногда просыпалась покурить. И тогда в моей комнате пахло дымом.

Отец сказал, что, глядя на меня, он тоже захотел есть. Но мать вроде бы не услышала и продолжала сидеть в углу и курить. Тогда он решил ни у кого ничего не просить и заняться едой сам. Пока он готовил, никто не проронил ни слова.

Позже, когда я пошел выносить мусор, отец догнал меня, и мы оба стали смотреть на небо. Я никак не мог придумать, о чем бы нам поговорить.

– Как-то все по-дурацки, – сказал он.

Я не знал, что ответить. Голова моя была совершенно пуста. Мне даже машина его была в тот момент неинтересна. Насколько я себя знал, мне нужно было как минимум несколько дней, чтобы вылезти из своей скорлупы. Но этих дней у нас не было.

А потом мы пошли к соседке.

– У тебя, случайно, нет бинта? Колено перевязать. Я подумал, вдруг найдется.

За нашей спиной скакал привязанный пес, радуясь и беснуясь одновременно. Этот пес никого не узнавал. Он перестал узнавать людей, когда умер его хозяин. Соседка даже думала от него избавиться.

Колено у отца раздулось и сделалось вдвое больше. Кожа, казалось, вот-вот лопнет, но отца это вроде не пугало. Соседка нашла какую-то мазь, отец выдавил на больное место чуть ли не полтюбика, а потом сказал, что так лучше, что мазь холодит.

Соседка всегда принимала сторону матери. Она считала, что женщины должны держаться сплоченно и что, может быть, лучше вообще не иметь мужа. Она оперлась на стол локтями и смотрела, как отец бинтует колено.

– У этой мази хороший состав, – проговорила она наконец.

Отец натянул штаны.

– Не встревай, сами как-нибудь разберемся, – ответил он.

Соседка проводила нас до двери.

– А сын? Ты о сыне-то думаешь? Хотя бы изредка?

Отец пропустил это мимо ушей. Что до меня, то я бы предпочел, чтобы она воздержалась от такого рода комментариев. Я чувствовал себя идиотом.

По дороге назад отец сказал, что мужчине приходится время от времени выступать в неприглядной роли.

– Только поменьше слушай всякую чушь, – добавил он. – Не верь всему, что они тебе плетут.

Мать сидела перед телевизором. Когда я вошел, она сделала мне знак сесть рядом с ней. Точно это единственное безопасное место, единственное убежище, остров посреди океана, разбушевавшегося от появления моего отца. Она с вызывающим видом привлекла меня к себе, но отец предпочел этого не заметить.

Он поглядел на часы.

Мать вздохнула:

– На самолет не опоздаешь?

Отец налил себе выпить. Я воспользовался моментом, чтобы посмотреть, что идет по другим программам, но мать вырвала у меня из рук пульт:

– Прекрати немедленно! Сколько можно?!

Хотя я, собственно, ничего такого не сделал.

Отец сказал:

– На него-то чего бросаться? Не заводись. Туту матери голос сорвался, а в глазах прямо молнии засверкали.

– Да какое тебе дело? Тебе-то, скажи на милость, какое дело!

Отец залпом проглотил содержимое стакана. Но мать не отводила взгляда.

– Скажите пожалуйста! Тебе что, есть дело до того, как я воспитываю моего ребенка? Может, у тебя имеются замечания?

Отец как-то весь поник. И прикрыл глаза рукой. Судя по всему, день у него выдался не из легких. Видно было по лицу.

– Мы же договаривались, что не будем при нем, – почти простонал он.

Но мать придерживалась другого мнения. Теперь все изменилось. Теперь все будет иначе. И только ей судить, процедила она сквозь зубы, только ей судить, что надо или не надо делать в моем присутствии. Только ей и никому другому, понятно? Что можно говорить при мне и что нельзя, отныне будет решать она одна.

Отец коротко засмеялся:

– Только и всего?

И неожиданно запустил свой стакан в открытое окно. Было слышно, как стекло разбилось о мостовую. Потом он выбросил точно так же еще несколько стаканов – как мне показалось, чтобы успокоиться. И всякий раз было слышно, как они разлетаются вдребезги, потому что на улице воцарилась тишина: очевидно, ветер стих. Или почти стих.

Мать предложила ему разбить еще что-нибудь – по крайней мере, избавимся от кучи всякого хлама, который скопился в доме.

– Как же мне все надоело, – сказала она. В окне появилась соседка.

– Ну и ну, – заметила она моему отцу. – Ты чего? Осколки аж до моего дома долетают. Ты что, больной?

А сама поглядывала на мою мать, чтобы понять, что происходит.

Отец пошел и захлопнул окно у нее перед носом.

Мать встала его открыть. Воздуха, воздуха! Ей нужен воздух! Иначе, сказала она, у нее голова лопнет.

Отец ответил:

– Посмотри, до чего ты себя доводишь!

А потом оба повернулись ко мне, потому что я описался.

Пока мать стягивала с меня мокрые штаны, держа их двумя пальцами, точно труп раздавленного на дороге зверька, я опирался ей на плечи. Штаны исчезли в стиральной машине, и мать с протяжным вздохом стала снимать с меня трусы: это был верх позора.

Отец стоял на пороге и уныло наблюдал эту сцену. Говорить как-то сразу стало не о чем. Мне казалось, что отвратительный запах мочи разносится на километр – хуже, чем если бы я наелся спаржи: от меня несло младенцем. Ноги были все мокрые, и ужасно хотелось спрятать лицо под капюшон фуфайки.

Пока я намыливался, мать держала душ. С измученным видом она облокотилась о бортик ванны и рассеянно поливала мне ноги. Вода была слишком горячей, но мне не хотелось ничего говорить.

Тем временем отец начал собираться.

Когда мы вернулись в гостиную, он, склонясь над сумкой, резким движением застегнул молнию. Уже совсем стемнело. Одинокий лунный луч серебрился в саду. Значит, уже поздно, а отцу надо на самолет. Я сел на первый попавшийся стул. Отец протянул матери толстенный конверт и стоял, как дурак, с вытянутой рукой. А она даже не поглядела в его сторону и старательно искала свои сигареты.

Отец небрежно бросил конверт на стол и сказал:

– Не благодари меня. Только не благодари.

Мать сощурилась и выпустила вниз струю голубого дыма. Зажав сигарету кончиками пальцев, она сделала жест, который мог значить все, что угодно.

– Я, между прочим, работаю, – проговорила она, точно змея прошелестела в траве. – Ты прекрасно знаешь, что мы спокойно обходимся и без твоей помощи.

Отец ответил, что ему плевать, что она может сделать из этих денег фантики, если хочет, только пусть все же сперва подумает.

– Я приберегу их на твои похороны, – съязвила мать.

Отец демонстративно расхохотался:

– Работа! Тебе ее никто не гарантирует пожизненно, имей в виду. В один прекрасный день ее можно потерять. Вот останешься без работы, тогда вспомнишь обо мне. И будешь рада, что я есть, когда какой-нибудь козел выставит тебя за дверь.

Мы с матерью переглянулись, потому что одновременно подумали об одном и том же. Мы подумали о соседке, которая вот уже два месяца как ищет работу. Да и вообще их много в нашем квартале, безработных, – в основном женщины: слоняются без дела день-деньской, или дом свой вылизывают, или журналы листают. И мужики тоже – я вижу их иногда, когда они за своими детьми в школу приходят. Невеселый у них видок.

– А, ты не ожидал, что я смогу без тебя обойтись. Ну конечно, признайся. Тебя это даже злит, что я в состоянии справиться без тебя. Да-да, уж я-то тебя знаю.

Моя мать какое-то время встречалась с одним парнем, который устроил ее кассиршей в магазин игрушек, в соседнем с нами пригороде. Отец покачал головой:

– Мне прекрасно известно, что ты в состоянии справиться без меня. Тут я совершенно спокоен. Я тоже тебя знаю, можешь не сомневаться.

Однажды, пока отец с матерью ругались, выставив меня за дверь, соседка взяла меня за плечи и посмотрела прямо в глаза. Она сказала, что женщина, если она нормально устроена, не может долгое время жить без мужчины, а почему, я пойму позже. Родители мои в это время носились из дома в сад и обратно, как сумасшедшие.

Отец в тот вечер едва не увез меня с собой и даже пошел было наверх, чтобы сложить мои вещи, но мать встала между нами, расставив руки, и заявила, что он это сделает только через ее труп, что пусть лучше ее убьют на месте и кровь вытечет из нее вся до последней капли. Она явно не шутила. Назавтра у нее были такие красные глаза, что нам пришлось поехать к окулисту. Весь день потом она держала меня за руку и временами даже дрожала – это надо было видеть. Я старался на нее не смотреть.

И тут мать опустила глаза. А отец добавил:

– Ё-моё! Уж за тебя-то я не волнуюсь! Я спокоен, как танк.

Это мать-то, за которой всегда остается последнее слово! Послушать ее, так ей все нипочем. А тут – опустила глаза. Опустила глаза и молчала, как будто провинилась. Видно было, что ей все осточертело. И в то же время что это ее задевает, будто ее застали в постели с мужиком, то есть в полный разгар известно чего, голую и все такое. Нам с отцом стало тошно.

Мужчины у нее были, только я их никогда не видел. Она всегда возвращалась ночевать, даже если было очень поздно, и никогда никто ее не провожал. Иногда со мной сидела соседка, и мы смотрели телик и ели шоколад или что там было под рукой, и когда мать возвращалась, соседка спрашивала:.»По шкале Рихтера – сколько?» И мать, на минуту задумавшись, швыряла пальто на стул и называла цифру. Вид у нее был потрепанный.

Но какое мне было до всего этого дело?

Потом она шла в душ и намыливалась с головы до ног. Волосы подкалывала наверх. С остервенением терла себя и говорила: «Расскажи, как ты провел день». А я не мог ни слова из себя выдавить: к чему? Тем более что ничего особенного за день не произошло. Так что я просто сидел на краешке ванны, смотрел на нее и ждал, когда она вылезет и уложит меня спать. Иногда мы открывали книгу. Иногда просто лежали рядом, глядя в потолок, и она вслух мечтала о будущем: как все прекрасно может у нас сложиться, что мы станем делать и в каком раю будем жить, когда ветер переменится. А что он переменится, она не сомневалась ни секунды. На этом я, как правило, засыпал.

Отец взялся за сумку. У меня екнуло сердце. Он заявил, что уходит, и при этом посмотрел на мать пристальным мрачным взглядом. Я вскочил, но тут же замер. Как будто стеклянная стена встала поперек комнаты. Никто не двигался. Наконец отец проговорил:

– Не будем долго прощаться. Незачем рассусоливать.

Мать сидела на столе. Она продолжала болтать ногами, уставившись в пол. И вовсе даже не собиралась его удерживать. Она так впилась руками в стол, точно боялась, что ее сдует. Я не знал, что предпринять, и сунул руки поглубже в карманы, полагая, что так мне будет легче. Очень трудно было придумать, как себя вести.

Когда за отцом захлопнулась дверь, мы не сразу пришли в себя. Приросли к своим местам, точно статуи. Можно было услышать, как муха пролетит. Мне казалось, будто мимо на бешеной скорости промчался поезд, и я его даже не увидел, а он растрепал мне волосы и просвистел в ушах, отчего уши теперь горели и были невероятного цвета. Когда отец уходил, он всегда оставлял после себя пустоту. Я думаю, наверное, так бывает, когда взрывается телевизор.

Короче, мы с матерью не успели даже шелохнуться, когда на пороге снова появился отец. Он был белее мела.

– Черт, я не могу вести машину, – прорычал он сквозь зубы. – Самым натуральным образом не могу вести!

Он водрузил сумку посреди стола и рухнул на стул. Потом обратил к нам перекошенную физиономию:

– Я не вижу другого выхода. Что будем делать? Придется вам отвезти меня в аэропорт.

Отец с матерью посмотрели друг на друга.

Мать слезла со стола и сказала:

– Само собой. – Тон ее был неподражаем. Так и сказала: – Само собой. – И добавила: – Только сумку не забудь. – И, не дожидаясь, вышла на улицу. А я подумал: интересно, он спит с этой сумкой?

В общем, мать села за руль. Для нее машина была великовата, да еще звездное небо раскинулось прямо над головой. Она казалась мне такой маленькой на водительском сиденье, и к тому же явно чувствовала себя неуверенно со всеми этими кнопками и усилителем руля – будто ехала по разлитому маслу.

Мать сказала, что фары, кажется, слабоваты для такой машины. Отец сидел рядом, морщился и кривился: скорей всего, из-за ноги. Как-то раз он выпрыгнул в окно и угодил на кучу камней – сломал запястье, но был собой доволен и благословлял свою счастливую звезду. А мать тогда забилась в угол, насупилась и твердила, что добром это не кончится.

В моем распоряжении было все заднее сиденье, но я примостился посередке, на неудобном валике, и ломал голову, что бы такого сказать, дабы разрядить атмосферу и напомнить, что я тоже есть. Кругом виднелся только ночной пейзаж, тонущие в темноте здания и унылое движение по кольцевой дороге, так что вдохновения искать было особо не в чем.

Помолчав немного, отец сказал:

– Ваше присутствие как-то успокаивает. Незабываемое путешествие.

Мы припарковались на подземной стоянке. Взяв сумку под мышку, отец поплелся к лифту. Он хотел, чтобы мы пошли с ним, чтобы мы были похожи на семью: этакие три засранца, отправляющиеся на недельку в Тунис. Так он сказал и предложил чего-нибудь выпить.

Мать ответила:

– Я не хочу, – но мы все же уселись в кафетерии, в глубине, за столиком, который смотрел на взлетную полосу. Отец повернулся спиной к окну и отодвинулся вместе со стулом в тень синтетического кустарника с искусственными цветами.

– Уж прямо незабываемое, – проворчала мать сквозь зубы.

Отец хмыкнул:

– Умоляю, не доставай меня.

Холл аэропорта был еще оживлен. Полусонная девица принесла мне «Банана-сплит». Чтобы отвязаться, мать заказала какую-то горькую ядовито-красную дрянь, а отец – виски. Она смотрела на меня, он – на нее. Потом он снова принялся смотреть по сторонам. Сумку по-прежнему держал на коленях. За соседним столиком какая-то женщина тихо плакала, а мужчина, сидевший напротив, гладил ей руку.

Мать поднялась, чтобы сходить за сигаретами. Отец сказал мне:

– Теперь мы можем немного побыть вдвоем. Только ты и я. – Но больше ничего не добавил. И отвел взгляд.

Пока я доедал мороженое, женщина за столиком плакала горючими слезами, уткнувшись в платок.

Мать вернулась. Спокойствие давалось ей с трудом. Она нервно курила. Она была такой с самого момента, как мы выехали. И лицо бледнее обычного. Бледнее, чем в предыдущие разы.

У отца на колене ткань брюк была натянута. Он положил ногу на стул и поглядывал на нее время от времени с озабоченным видом. Потом перевел взгляд на мать, а та надела солнечные очки, и глаз ее не было видно.

– Послушай, – сказал отец, – могу же я время от времени о чем-нибудь тебя попросить. Это ведь не смертельно.

В этом я был с ним, пожалуй, согласен. Нельзя сказать, чтобы он так уж часто нас беспокоил. За два года мы видели его раз пять-шесть, обычно он заезжал ненадолго: всегда спешил. И его компаньоны тоже. Мать не хотела их видеть. Они часами сидели в отцовской машине или выходили на тротуар поразмяться, пока отец с матерью ругались, причем всегда из-за одного и того же. Впрочем, отец старался приезжать один и если оставался на день или два, то раскладывал диван в моей комнате. Мы желали друг другу спокойной ночи. Потом он засыпал, а я поворачивался к нему и мог спокойно его разглядывать, и никто мне не мешал. Мне казалось, что, когда спит, он выглядит моложе. Моя мать все время повторяла ему, что он мальчишка, но это было заметно, только когда он спал. Во всяком случае, мне так казалось.

Тут объявили, что рейс задерживается на полчаса.

Мать заявила:

– Вряд ли я выдержу полчаса. Не думаю.

Она курила без остановки. Когда что-то было не так, мать дымила как паровоз. Потом, правда, жаловалась на боли в желудке и отправляла меня к соседке за маалоксом, а та вздыхала: «Твой папаша в конце концов доконает ее своими выходками, вот увидишь».

Я ничего не отвечал.

Родители молча уставились друг на друга. Тут отец захотел влепить матери пощечину, но промазал – у матери была хорошая реакция. Она недурно резалась в теннис. Очки, однако, съехали набок.

– Советую сделать над собой усилие, – прорычал отец сквозь зубы.

Говоря это, он крепко держал меня за руку. Потом добавил:

– Впрочем, можешь проваливать. Никто тебя здесь не держит.

Кончилось тем, что мать опустила голову. От всего этого ей захотелось выпить. Отец сделал знак официантке, которая в это время зевала во весь рот, потирая плечи, и заказал то же самое. Мать, хоть и продолжала дергаться, все же взяла себя в руки, потому что отец не отпускал меня. Теперь она была с нами. Это была отцовская победа: он держал нас обоих.

Я принялся за новую порцию «Банана-сплит», думая о том, выдержит ли мой желудок среди ночи такое количество мороженого. Мать залпом опорожнила свой стакан. Это явно придало ей сил.

Наконец отец отпустил меня, но руку далеко не убирал. А сам не сводил глаз с горки взбитых сливок в моей тарелке, которые имели привкус молока и совсем мне не нравились. Но мне все равно некуда было деваться. У отца на лбу выступили капельки пота. Он снова стал смотреть по сторонам.

Заметив, что я его разглядываю, он сказал:

– Не я всю эту хрень заварил. Не я один.

При этом он наклонился ко мне, тогда мать вскочила и выхватила у него сумку. Она понеслась с ней через зал, и, пока отец медленно поднимался, чертыхаясь, я резко отодвинул свой стул, чтобы он не мог меня удержать.

Кафетерий выходил прямо в холл аэропорта. Мы не спускали глаз с матери, а она мчалась, зажав сумку под мышкой, и мне вдруг сделалось страшно: а вдруг она уйдет без меня? Я хотел даже ее позвать, но ничего не вышло. Отец повернулся ко мне. Я шарахнулся. «Блин… мать твою!» – прорычал отец, спуская ногу со стула с таким усилием, точно она была чугунная. Только поди поймай женщину в кроссовках, которая несется закусив удила, а у тебя нога не гнется и денек был ого-го! Наши глаза встретились, и я понял, что отец думает то же самое. Он даже пошатнулся от бессильной ярости. Стулья наши валялись на полу. Нам обоим было плохо.

Потом я услышал голос, кричавший мое имя. И легкие мои снова наполнились воздухом. Она была там, в холле. Она остановилась и теперь стояла на месте. Сумку она прижимала к груди и дергалась во все стороны, делая мне знаки бежать за ней. Отец сказал: «Стой здесь», – но это звучало скорее как просьба. Я заколебался. В конце концов, мы не так часто виделись.

– Чего ты там застрял? – спросила она, когда мы, прижавшись друг к другу, вышли в темную свежую ночь. Я пожал плечами.

Мать взяла такси. Я повернулся к заднему стеклу и, пока мы отъезжали от аэропорта, смотрел, как отец еще только подходит к широким дверям, волоча ногу. Я пытался представить себя на его месте.

Мать все еще была взвинчена. Она кусала палец. Такси беззвучно неслось по пустынной дороге, и вокруг было только черное небо. Сумку мать поставила к ногам. Потом она положила голову мне на плечо.

– Скажи что-нибудь. Мне очень нужно, чтобы ты что-нибудь сказал, – проговорила она.

Я понимал, чего она хочет.

Я сказал:

– Я никогда тебя не оставлю. – Это получилось как-то само.

Она прильнула ко мне.

– Я знаю, – прошептала она. – Я знаю, что ты никогда этого не сделаешь.

* * *

Однажды вечером – я думал, она где-то в городе, – звонит она мне вдруг из автомата, за тридцать километров. Из какой-то дыры, даже название вспомнить не может.

– Успокойся, – говорю. – Соберись, приди в себя.

Я поехал за ней, привез домой. Уложил в кровать, потом вернулся к себе.

Это было уже в третий раз за месяц. Темнеет быстро, сразу становится холодно, а она вечно забывает одеться по-человечески. Спрашиваю, где пальто, – не может ответить. Только за меня цепляется.

– Вот и возвращался бы к ней жить, – заявила мне как-то Ютта, презрительно скривив рот.

Назавтра я снова пошел к матери, узнать, как она там.

– В конце концов, я твоя мать, – сказала она.

Я никогда не утверждал, что это не так. Протянул ей руку, чтобы помочь встать с кровати, но она отказалась. Ей теперь сорок два, но тянет она лет на десять побольше. Я про ее лицо: оно у нее бледное и опухшее, и это вызывает у меня смешанные чувства. Отталкивающим оно мне, в общем-то, не кажется, но когда я смотрю на нее, то стараюсь думать о чем-нибудь постороннем.

Мать закурила и стала жаловаться на невозможную мигрень. Я набросил ей на плечи халат. Она отвернулась к стене и начала под ним переодеваться, сняла белье и зашвырнула в угол.

Иногда, когда работаю, я думаю о ней. Обо всем, что мы с ней пережили за эти десять лет. Пытаюсь увидеть все в целом. Я думаю о ней. Стараюсь поставить себя на ее место. Она похожа на разъяренное животное. И тогда фотограф начинает на меня орать, потому что взгляд у меня становится недостаточно влажным и физиономия похоронная. Я улыбаюсь ему, облизывая губы, а он в это время разряжает вспышку в потолок. Ассистентка подлетает ко мне, быстро припудривает. Она прогоняет образ матери из моего воображения.

Я спросил:

– А можно узнать, куда подевалось твое пальто?

Последовал довольно сухой обмен, репликами, после чего мы перешли к обсуждению серьезных проблем.

– Прежде всего, – заявила она, – чего ты пришел? С какой стати? Я тебя просила?

– Просто зашел посмотреть, как ты тут. Как чувствуешь себя после вчерашнего загула.

– А тебе-то что? Какое тебе дело?

Я отселился от нее весной. Снял комнату в пятистах метрах от дома, но она повела себя так, будто я бросил ее одну на чужом континенте или вообще зарезал заживо. Прощать меня не собирается. Утверждает, что не она одна во всем виновата, что вполне можно все забыть и не пережевывать без конца ту старую историю. Но дело было не только в этом. Я хотел жить собственной жизнью. Мы спорили на эту тему, но матери мои доводы казались недостаточно убедительными, она видела в моем поступке чудовищную неблагодарность, предательство, говорила, что для нее это было как обухом по голове.

– Твоя личная жизнь? Нет, вы только послушайте! А ты когда-нибудь думал о отличной жизни? Ты вообще когда-нибудь думал о моей личной жизни, засранец? У меня что, была какая-нибудь жизнь все те годы, что я тебя растила? Нет, вы только послушайте!

Так вот мы и живем. Мне двадцать два. Мать пьет и трахается направо и налево, чтобы мне насолить. Это она так наказывает меня за то, что я ее бросил. При том, что я ее регулярно навещаю и каждый божий день звоню. Она может выдернуть меня в любое время суток, я вскакиваю по первому зову и мчусь черт знает куда, чтобы привезти ее домой. И благословляю небо за то, что она цела и невредима. Обычно она едва держится на ногах, ее трясет, пальто где-то посеяла, пьяная в стельку, зареванная – зато жива-здорова. Вот так вот мы и живем. Честно говоря, не знаю, что и как тут можно изменить. В улучшение как-то не верится. Я даже думать об этом не могу – на меня сразу накатывает усталость.

Иду за ней на кухню. Пока она варит кофе, пытаюсь навести хоть какое-то подобие порядка, вытряхиваю пепельницы, загружаю посудомойку, заглядываю в холодильник. Смотрю на ее руки и замечаю, что они дрожат. Если б не я, она б уж, наверно, налила себе стакан. Я очень хорошо это себе представляю. Стакан белого сухого. Ходит туда-сюда по комнатам и проклинает своего сыночка.

Погода великолепная, хотя деревья еще покрыты инеем. Я сказал, что мы сейчас поедем искать ее пальто, потому что мне все это надоело. Мне ни к чему, чтобы она свалилась с простудой. И вообще впредь будем делать именно так, наплевать, что все утро насмарку. Это ей урок. В ответ мать только покривилась.

Она уселась в мою машину: губу закусила, брови насупила. А на небе ни облачка, все так и сияет. Ледяной воздух точно клещами схватывает грудь. Воскресное утро, улицы почти пустынны, магазины все закрыты, город замер в оцепенении после недели каторжного труда. Я остановился купить газету. Когда я вернулся, мать листала журнал, который нашла на заднем сиденье. Она разглядывала фото, где я позирую в плавках, раскинувшись в двусмысленной позе, а волосы падают мне на лицо.

– Какая гадость! – вздыхает она, когда я отъезжаю от тротуара. Я молчу. Мне-то не стыдно за свою работу, но я знаю, что она по этому поводу думает. Ей кажется, будто я попал в клоаку. Ей не нравится, что ее сын позирует нагишом для мужского журнала. Это ее коробит, даже если картинка вполне «софт». И ничто не может ее переубедить: ни мои объяснения, ни заверения, ни даже белье Ютты у меня в ванной.

Она опустила на лицо огромные темные очки. В воздухе кружатся сухие почерневшие листья.

– Ты у кого хоть была? – спрашиваю.

Не может толком ответить. Ей кажется, что, если мы проедем мимо, она узнает место. Я выдвигаю пепельницу и говорю ей, что можно курить.

Но она смотрит в сторону, продолжая дуться. Каждая минута, проведенная вместе, усугубляет чувство подавленности. Не знаю, всегда ли напряжение в конечном счете приводит к взрыву. И может ли однажды стать легче? Даже не знаю.

Сначала я просто сидел в машине и ждал. Потом вышел и позвонил в дверь. Мне открыл мужчина в трусах. Он произнес:

– Твоей матери надо было чего-нибудь выпить.

– А не рановато? – спросил я.

Он пожал плечами. На вид ему было лет шестьдесят.

Мать сидела в полутьме, на диване, поджав ноги. Мужик в трусах сел рядом, и они уставились на меня.

Это могло продолжаться долго.

– Ну и что дальше? – спросил я, не вынимая рук из карманов.

Хозяин улыбнулся и предложил мне выпить.

Я не стал терять времени и отправился на поиски пальто. Сказать мне им явно нечего. Пусть себе сидят на диване.

Повсюду грязные стаканы, пустые бутылки, пепельницы с окурками, на низком столике – остатки закусок. Дневной свет напрасно силится проникнуть в комнату через узкие щели между шторами. Их, оказывается, тут целая компания – собираются, чтобы потусоваться, как говорит Ольга, или, как говорят другие, «расстрелять последние патроны». Я видел кое-кого из них, они пытались вести со мной интеллектуальные беседы и вполне здраво рассуждали о близости своего последнего часа. Если так пойдет, скоро они будут встречаться в Обществе анонимных алкоголиков или в психушке, – на здоровье. Жаль только, что мать с ними. Не прощу Ольге, что познакомила ее со своими дружками.

– Что ты вбил себе в голову? – ощетинилась тогда Ольга. – Ты что думаешь, мы мужей хотим подцепить? Мужиков ищем, чтобы в дом к себе затащить? Да тебе лечиться надо. Впрочем, все равно не поймешь. Так что не лезь не в свое дело.

– Да-да, оставь нас в покое, – поддержала мать.

Пальто я обнаружил в пустой комнате, на кресле. Одеяло на кровати было откинуто, подушки смяты.

– Нашел, что искал? – спросил тип в трусах, натягивая штаны. Он смотрел на меня с симпатией. Я собрался было уходить, но он взял меня за локоть.

– Будь с ней помягче, – попросил он.

Я резко вырвал руку.

Он поплелся за нами к машине. Мать опустила стекло, и он склонился к окну. Они обменялись несколькими словами, которых я не расслышал. Потом он поцеловал ее в губы.

– Какая разница? – изрекла моя мать, пока мы мчались в город так, точно позади полыхало пламя.

Когда мы вошли в ее квартиру, зазвонил телефон. Я снял трубку.

– Позови мать, – сказал голос того мужика.

Она взяла аппарат и ушла в спальню.

Было уже почти двенадцать. Я позвонил Ютте узнать, как дела, но она сухо спросила, что опять происходит. Мои истории с матерью отравляют нам жизнь. У нас с Юттой уже совсем не так, как было вначале. Она сказала в трубку, что если я немедленно не вернусь, она уйдет и ждать меня не будет. Да, когда мы только начали жить вместе, все было совсем иначе. Это было весной. Но сейчас кажется, будто давно. Я стал смотреть на улицу, и она показалась мне такой же чужой, незнакомой, как я сам, когда, бывает, думаю о некоторых вещах. Случаются иногда такие моменты, когда не узнаешь ничего. Даже самого себя.

Я обернулся. Мать протянула мне трубку:

– Он хочет с тобой поговорить.

Я заглянул домой. Ютту застал уже на пороге.

Она сказала, что я пожалею, если буду продолжать в том же духе. Я хотел было обнять ее за талию, но она увернулась. Я сел, попросил ее сесть рядом и успокоиться. Она выскочила из квартиры, хлопнув дверью.

Я снова уселся в машину и опять покатил за город. Кругом все было белесым. Какого черта я не веселюсь со всеми вместе? Какого черта я не плюнул на все и не выскочил вслед за Юттой? Что я получу в результате? Да одни неприятности, как ни поверни. Неприятности, это точно. А как их избежать? Как можно действовать в собственных интересах, если сам не знаешь, чего хочешь, если горизонт туманен и так далек? Хотел бы я знать.

На этот раз материн дружок был прилично одет, а большая комната прибрана. Занавески раздвинуты.

– Мы с твоей матерью не совсем чужие, – начал он. – Должно быть, ты это заметил. Вот об этом я и хочу поговорить. Я попросил тебя приехать, потому что это сугубо мужской разговор. Потому что между мной и твоей матерью кое-что происходит. Ты понимаешь, о чем я?

– Я не в курсе. Мать ничего мне не говорила.

– Ну так что ж, значит, я скажу. Садись, чего стоишь?

– Лучше постою. У меня времени мало.

Он стал уговаривать меня чувствовать себя как дома, присесть, не судить предвзято о том, что он имеет мне сообщить, и даже говорить ему «ты» и называть по имени, Роже. Я отказался, но он все же налил мне выпить.

– Ты будто с луны свалился, – продолжал он. – Может, правда, ты это нарочно… С виду ты умный парень.

Он внимательно следил за моей реакцией, но я молчал, точно воды в рот набрал, и не двигался. На меня даже девушки иногда за это обижаются.

– Слушай, мы с твоей матерью хотели бы почаще видеться. Понимаешь, уехать как-нибудь на уик-энд, сходить в ресторан, провести вечерок вместе. Ну и все такое, что я буду тебе рассказывать?… Как ты на этот счет? Не против?

– А разве я могу этому помешать?

Он на минуту смутился. Я начинал действовать этому кретину на нервы. Но я как-никак сын женщины, которая ему нравится, так что ничего, проглотит. Он вздохнул:

– Мне почему-то кажется, что нужно твое согласие. Странно, правда? Как будто мне от тебя разрешение требуется. Я прав?

По-моему, это бред, но что я ему, нянька? Пусть себе помучится. Интересно, и чего мать в нем нашла? Если, конечно, действительно нашла и этот Роже не выдает желаемое за действительное. Нет, моя мать, конечно, живет полной жизнью, как почти все вдовы ее возраста, но дальше секса обычно не заходит. Одно дело перепихнуться с кем-нибудь, другое – провести ночь в объятиях мужчины. Я уж не говорю, поехать вместе на уик-энд.

– Ты меня слушаешь? Мне кажется, ей важно твое мнение. Она боится, что тебе это не понравится. Что ты воспримешь в штыки. Но я не понимаю, почему тебе это может не понравиться. Мы ведь ничего плохого не делаем.

Я чуть было не выплеснул ему в физиономию содержимое моего стакана. Тут вдруг вошла девушка. И земля покачнулась у меня под ногами.

В следующую субботу мать расфуфырилась: черное платье в облипочку, ожерелье из искусственного жемчуга, а бюстгальтер так и распирает. Я ничего не мог понять.

Там, где она работает, есть две женщины ее возраста, которые только и ждут, чтобы позвать ее в гости. Я-то думаю, это пошло бы ей на пользу, в их среде хоть не такие извращенцы. Но мать заявила:

– Терпеть не могу таких.

– Каких таких? О чем ты?

– Сам прекрасно знаешь. У них там семеро по лавкам, мебель делают сами, вечно строят планы на будущее и одеваются в дешевых магазинах. Кошмар!

На том разговор и кончился. Но однажды мать вернулась вместе с Ольгой, обе были нагружены свертками и пакетами и хохотали как помешанные. Тут я все понял. Понял, с кем они общаются. Достаточно было посмотреть, как мать начала одеваться и держать себя.

Я спросил, что означают их высоченные шпильки, ажурные чулки и браслеты и на кой черт они связались с этими шестидесятилетними развалинами, которые тоннами жрут виагру, запивая ее мартини с джином, сверкают зубными имплантами, носят трусы от Кельвина Кляйна, а отдыхать ездят на острова.

– В четырехзвездочные отели, заметь, – парировала Ольга, глядя на меня с вызовом. – Четырехзвездочные, мой мальчик!

Уже стемнело. Мать воткнула последнюю шпильку в свой пучок и спросила, красиво ли так, хорошо ли она смотрится. Она немного нервничала, боялась, как бы я не испортил ей вечер. Я сидел на пуфе, опустив голову. Впрочем, нельзя сказать, чтобы она была недовольна.

– Я хочу ему позвонить, – проговорила она. – Все-таки нужна определенность.

Я вскочил и, ни слова не говоря, пошел смотреть в окно. Я стараюсь изо всех сил наладить отношения с Юттой, делаю все, что только можно, – ничего не получается. Не далее как сегодня, например, она замахнулась на меня сковородкой. Пришлось отнять. Мать и Ютта друг друга ненавидят. Сначала они просто не понравились друг другу, теперь ненавидят. Я прижался лбом к холодному стеклу.

– Похоже, дело не во мне, – продолжала мать, растушевывая румяна. – А ты, случайно, не используешь меня как отмазку? Ты слышишь, что я тебе говорю?

Я пошел в мою бывшую комнату и прилег на диван в ожидании, пока мать наведет красоту. Стал рассматривать трещинки на потолке и даже немного успокоился, точно увидел что-то знакомое, родное. Ни одной ночи я не провел вне этой комнаты за предыдущие пять лет. Тогда мать возвращалась каждый вечер. Я скрестил руки под головой и стал смотреть на свою фотографию. Я там раскинулся на подушках, босой, голый до пояса, в полурасстегнутых штанах. Реклама духов. Я смотрю в объектив с недовольным видом. Эта фотография – квартплата за три месяца. Наверно, поэтому мать ее не выбрасывает.

Мать наконец готова. Я молча окинул ее взглядом.

В машине она предупредила:

– Только не доставай меня сегодня.

Мы остановились на светофоре. Пешеходы бежали через улицу, ссутулившись, опустив головы, и ветер трепал их шарфы. Над аптекой электронное табло показывало – 2°, потом сегодняшнее число, потом время. Я ответил ей, что не буду, если она намерена хорошо себя вести, и стал разглядывать верхушки деревьев, почти растворившиеся в темноте.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она. – Что ты имеешь в виду? Это что еще такое?

Я резко тронулся с места. По сути, у нас сегодня премьера. У меня свои друзья, у нее – свои. Мы впервые вместе выехали в свет: можно сказать, мамаша с сыночком под вечер отправились поразвлечься к общим знакомым. И тут вдруг точно на минное поле попали: мать начала припоминать все свои обиды. Впрочем, я готов был заплатить и эту цену: из-за той девчонки я всю неделю прожил как на раскаленных углях.

Она не шла у меня из головы. Ютта, естественно, помрачнела, чернее тучи стала, наверно, у меня совсем был отрешенный вид. Она все выспрашивала, что да как, и про нее, и про меня, а я совершенно не привык к такого рода допросам.

– Да что с тобой? Что происходит? – допытывалась Ютта, носясь по нашей тесной комнатенке.

Я знал, что достаточно притянуть ее к себе, заняться с ней любовью – и она от меня отвяжется: это было бы доказательством, что она все придумала. Я мог обвести ее вокруг пальца, как слепую, но ничего этого не сделал. Я просто испек ей блины.

Что, собственно, не дало положительных результатов. У нас и так-то отношения не очень. Возможно, я сам виноват. А может, не созрел еще для таких экспериментов. А может, просто глупость сделал. Так или иначе, блинов моих она есть не стала. А вместо этого вцепилась мне в волосы и принялась трясти изо всех сил. Но что я мог ей сказать? Я и сам толком не знал, что со мной. До меня у нее был какой-то актер, но с ним хоть – так она говорила – было ясно, что карьера для него важней всего, а со мной поди разбери, чего мне надо! Она пыталась озвучить мое молчание, придумывала мне потаенные мысли, которых у меня отродясь не бывало, и, если я не проявлял должного нетерпения или у меня недостаточно быстро вставал, отпускала замечания по поводу моей работы: мол, на самом деле я западаю на всех этих мужиков, которые вокруг меня трутся.

Мы выбрались за черту города. Мать предложила ехать вдоль берега. Навстречу шел сплошной поток машин, набитых людьми. Целые стада, не страшась темноты и неровных обочин, тянулись в сторону центра, привлекаемые яркими огнями, исполненные твердой решимости оттянуться по полной программе, пока небо не рухнет им на голову. По одну сторону темнел океан, по другую на целый километр – сплошь рестораны, магазины, заправки, сверкающие витрины. Матери понадобились сигареты. Я встал на парковку, она ушла и вернулась, прижимая к груди бутылки.

– Я пива купила, – сказала она.

Когда я снова увидел ту девчонку, то сначала был сильно разочарован. Ничего особенного. Я даже подумал: может, это ее сестра-близнец, ее бледная копия? Или у меня галлюцинация случилась в тот момент, когда я собирался выплеснуть в лицо Роже мой стакан. Может, меня ослепила молния?

Я пожал ей руку. Она опустила глаза. Роже обнимал нас обоих за плечи и улыбался от уха до уха. В вороте его расстегнутой рубашки красовался шейный платок, вроде как шелковый. Роже был свежевыбрит, надушен и радовался за нас, уверенный, что мы с его дочкой крепко подружимся и нам не будет скучно. «У молодежи свои разговоры», – сказал он. Он не стал добавлять: «Хоть под ногами путаться перестанете», – но это было написано на его физиономии. Мне вдруг стало гадко и ужасно захотелось испортить им вечеринку.

Девицу звали Цецилия. Это тоже не фунт изюму, такое имечко носить, – тут особое мужество иметь надо. Она всего-то прошла со мной до комнаты, где были выставлены закуски, а я уже перестал ее выносить. Дом тем временем наполнялся гостями, на тротуаре парковались машины, хлопали дверцы, в прихожей целовались, вешали пальто, а она все смотрела на меня. Это было совершенно невыносимо, и я спросил, не она ли делала все эти бутерброды – просто я собирался съесть что-нибудь. И потом, надо же было с ней хоть о чем-нибудь поговорить.

Я узнавал кое-кого из пришедших. Мне случалось заезжать за матерью к некоторым из них, и я отметил, что вид у них сейчас намного свежей, чем по утрам, и одежда отглажена, и причесаны они, и даже стоят на своих двоих. Их было человек двадцать, они столпились посреди комнаты и говорили все разом – что случилось за неделю, как проходит лечение и что нового в мире, кажется, опять настала пора религиозных войн и мы снова переживаем кризис двадцать девятого года. Какая-то пара принесла шоколадные конфеты и две бутылки вина, они торчали у мужчины из карманов пальто. Другая пара принесла рисовые блинчики с креветками и овощами, а еще кто-то – сборник хитов Дина Мартина, который Ольга с безумным видом прижала к сердцу и бросилась ставить на плеер. Сколько я ее знал, она всегда твердила одно и то же: «У него такой чувственный голос! Нет, ты и твои сверстники не в состоянии оценить прекрасное. Мне иногда кажется, что нас разделяет пропасть!»

Теперь они ели, пили, ходили взад-вперед, присаживались куда-нибудь, а я гадал, чем все это кончится. Впрочем, нет, я знал, чем кончится, но не хотел верить. Что-то во мне отказывалось признать, что все это уже было десятки и сотни раз, что я уже ловил далекое эхо этих концовок, когда на следующий день мать падала мне на руки, а я снисходительно советовал ей выпить аспирину.

Цецилия потянула меня за рукав:

– Хочешь взглянуть на мою комнату?

– Ну да, конечно, – сказал я. – Прихватим пиво?

Дин Мартин затянул «That's Amore», а Ольга, держа в кулаке невидимый микрофон, стала ему подпевать, вихляя бедрами, и все громко ее подбадривали. Мы с Цецилией поднялись на второй этаж.

Я надеялся, что в комнате окажется что-нибудь любопытное, но увидел только голые стены и матрац на полу.

– А где твои вещи? – спросил я.

– Какие вещи?

Я посмотрел на нее и решил, что пора сматываться. Но прошел час, а я все еще, непонятно почему, сидел у нее в комнате.

Она предложила пойти пройтись. Я сказал, что всецело к ее услугам. И надел ботинки.

Внизу будто отопление включили. Все позабыли свои заботы и раскраснелись. Впрочем, они еще держались, хотя женщины уже не торопились одергивать юбки, а мужчины были заняты тем, что старательно обхаживали своих соседок. Моя мать вела себя как остальные. Никому не пожелаю.

– Не знаю, в чем тут дело, – признался я Цецилии, поднимая воротник, – но временами мне это очень мешает жить.

Мы отправились бродить по пустынным улицам, вдоль особняков со светящимися окнами и проводов, танцующих между столбами. Небо было глубокого черного цвета и в звездах, и мы с удовольствием шагали по мостовой. Разговор теперь шел веселей. Цецилия казалась мне возбужденной, но после того, что она рассказала о своей жизни – тут и видавшие виды впали бы в депрессию, – я был рад, что она еще улыбается. Я на ее месте не упускал бы такой шанс.

Потом мы вышли к океану. Не было видно ни зги. Ни горизонта не было, ни границы между океаном и тьмой. Дул ветер, но не такой уж холодный. Мы сели на песок, подтянув колени к подбородку. Я смотрел на нее и дивился.

Спустя какое-то время мы встали и пошли к воде. Пляжи тут раскинулись на целые километры.

Она подвернула штаны, сняла кроссовки и вошла в воду.

– Как водичка? – спросил я.

Я никогда еще не встречал девчонки, которая потеряла бы родителей и которую бы воспитывал отчим. Не знаю, что на меня по приезде нашло, почему обаяние, которому я поддался при первой встрече, не подействовало на меня сразу.

Если кто любит девчонок немного замкнутых и грустных, она – то, что надо. Если вам не нравятся загорелые куклы, улыбающиеся с утра до вечера, если вам не нужно снимать клип с попками в стрингах, если вам по вкусу что-нибудь оригинальное, странное, будоражащее и необычное – не проходите мимо.

Ютта – та совсем не будоражит. Сначала мне казалось, что будоражит, но потом я понял, что нет. Совсем наоборот. С. Юттой даже двенадцатилетний ребенок мог бы угадать все ее хитрости, предсказать каждый шаг и перемену настроения – вплоть до желания чихнуть. Так что у нас вконец отношения разладились. После той сцены со сковородкой, совсем недавней, вряд ли можно что-нибудь поправить.

– Но ты же с ней живешь? – спросила Цецилия.

– Да вроде как, только долго мы, кажется, не протянем. Впрочем, кто его знает.

– Ну да, конечно. Жить вместе нелегко. Я понимаю.

Мы стали карабкаться на темные громады скал и старались сказать друг другу что-нибудь приятное. Так мы добрались до устья речки, которую теснил прилив. Пришлось вернуться.

Цецилии было двадцать четыре года, на два года больше, чем мне, но она еще не пробовала ни с кем жить вместе.

– Наверно, я еще не готова. Так мне кажется. В душе не готова. Да и подходящего случая не было. И вообще это ничего не решает.

– Тут я тебе не советчик. Наверно, не для каждой ситуации существуют решения. Не могу ничего сказать, прости.

– Я как-то не верю в это. Не верю и не хочу себя принуждать.

Честно говоря, вокруг нас не так много людей, у которых мы могли бы поучиться. Я лично никого не знаю, с кого можно было бы брать пример в этом смысле. Может, просто не повезло. Но факт остается фактом.

Увидев лицо Цецилии, я понял, что лучше нам поговорить о чем-нибудь другом. Я сказал, что хотел бы снова с ней встретиться. И в ответ услышал:

– Для чего?

Она смотрела в сторону. И произнесла это таким тоном, что я растерялся: я вовсе не собирался пропускать между нами электрический разряд. Мое предложение встретиться было совершенно дружеским. Ничего такого я не имел в виду.

– Необязательно, чтобы было для чего. Почему бы просто так не встретиться?

Мы снова присели, чтобы подумать. Стали слушать шум прибоя. По ее мнению, у меня не должно было быть проблем с девчонками. Так на что она мне сдалась? Зачем я ей мозги пудрю?

Я дал буре утихнуть. Когда тебя воспитала женщина, то в этом есть хоть один плюс: умеешь обходить самые банальные ловушки. Я целиком сконцентрировался На запахе йода, который заполнял мои легкие, убрал за ухо прядь, чтобы не подпалить, и закурил сигарету.

Наконец она сменила тему:

– Искупаемся?

– Ты ошибаешься, – сказал я. – Я не то, что ты думаешь. Я совсем не похож на то, что ты себе представляешь.

Я и сам не слишком понимал, что значат мои слова, но постарался произнести их как можно убедительней. У меня было впечатление, что я на работе и позирую перед объективом.

– Так ты идешь купаться?

– Купаться? Шутишь?

Она начала раздеваться.

– Ты что, с ума сошла? – хмыкнул я. – У тебя с головой все в порядке?

Океан был совершенно черный. Такой черноты я не видывал в жизни. Он был огромный и страшный и такой холодный, что стыло все внутри. А она скинула с себя одежку и осталась совсем голая, а кругом тьма, ноябрь, – да еще и нырять собралась. Я так и сидел, разинув рот. Соски у нее были красные. Точно кто-то их долго тер или щипал. Я почувствовал, что упал в ее глазах. Понял, что она потеряла ко мне всякий интерес. И все равно я решил не купаться. Во-первых, я плохо плаваю. Кроме того, водная стихия никогда особо меня не привлекала.