Книга Леонардо да Винчи онлайн - страница 13

МИЛАН. 1482-1493

13

Если ты хочешь заставить казаться естественным вымышленное животное, возьми для него голову овчарки или легавой собаки, присоедини к ней кошачьи глаза, уши филина, нос борзой, брови льва, виски старого петуха и шею водяной черепахи.

Когда в погоне за истиной Мастера настигали уныние или усталость, он себя подбадривал, говоря: «Бог продает все блага ценою усилия». Имея в виду вместо истины власть, то же мог бы сказать родоначальник фамилии Сфорца, что по-итальянски означает усилие или даже насилие. Молодой Аттендоло из Котиньолы, которому неаполитанский король позднее дал это прозвище, окапывал деревья в саду, когда селением проходили солдаты. Пораженный их видом и поведением, Аттендоло забросил кирку в ветви яблони и, присоединившись к отряду, пошел с ним дорогою, приведшей его впоследствии к славе, и он сделался советником королей. Для этого на нужны ли усилия большие, чем при окапывании фруктовых деревьев?

Нынешний регент Милана, внук Аттендоло и третий сын герцога Франческо Великого Сфорца, скорее хитер и коварен, нежели силен и жесток. Добиваясь полной, неограниченной власти, он действует с громадным искусством, а где искусство, там сила и власть. Что касается отдельно присвоенного регенту прозвания Моро, оно означает «мавр» и возникло из-за смуглого цвета его кожи, хотя поэты, надеясь заслужить похвалу, выводили его из свойств шелковичного дерева, также моро по-итальянски. В древние времена под ветвями шелковицы погибли несчастные влюбленные Тисба и Пирам^[12] и цветы этого дерева внезапно окрасились как бы их кровью. С тех пор шелковичное дерево подготавливает свое цветение незаметно для глаза, а затем это неожиданно случается. Также-де и регент Миланский: умело и ловко обхаживая противника, он затем тайно подкрадывается и хватает внезапно. Но притом что поэтическое вдохновение здесь больше служит корысти, чем истине, подобная замысловатая выдумка верно показывает обычаи и способы Моро.

Унаследовавший власть от Франческо Великого его старший сын, Галеаццо Мария, насиловал родных сестер да еще и похвалялся своим преступлением – эдакая простодушная откровенность чужда была нынешнему миланскому регенту. Поэтому никому не известно, отчего после гибели Галеаццо Марии случилась скоропостижная смерть следующего за ним по старшинству Оттавиано: только, подобный тончайшему аромату шелковицы, носится слух, что он был отравлен. Наиболее предательским образом Моро, по-видимому, сумел повредить вдовствующей герцогине, принявшей опекунство над малолетним Джангалеаццо, прямым законным наследником Галеаццо Марии: Моро за деньги нанял людей, чтобы на него совершили покушение, под пыткою же захваченные преступники ложно указали, будто подкуплены герцогиней и ее канцлером. Миланцы и прежде не одобряли поведение герцогини Боны, решавшейся показываться народу, сидя в седле позади своего берейтора и обнимая его за плечи. Всего вместе оказалось достаточным, чтобы вынудить ее уступить опекунство шурину. Тот с показным огорчением принял дары, которых всячески добивался, а спустя время удалил малолетнего Джангалеаццо в Павию под предлогом, что климат Милана ему вреден, хотя в окруженной болотами древней столице воздух не здоровее. Одновременно Моро стал насаждать мнение некоторых юристов, будто бы младшие сыновья герцога Франческо имеют преимущественные права на Милан, поскольку старший, Галеаццо Мария, рожден, когда Франческо не имел еще настолько высокого титула, но служил городу как кондотьер. Поэтому, дескать, есть основания миновать при наследовании неспособного Джангалеаццо и за смертью Оттавиано Сфорца предпочесть ему Моро.

Когда в 1482 году Леонардо да Винчи приехал в Милан, герцог Джангалеаццо Сфорца достиг возраста четырнадцати лет, и не только его доброжелатели, но и сам он должен был считать себя несчастнейшим из людей, поскольку не властью обладал, данной ему его саном, но одной только видимостью. Впрочем, при его болезненном состоянии, которое также человека не радует, герцог расстраивался меньше того, что можно было ожидать, так как другое его отвлекало: охота и женщины – и Моро всячески это поощрял.

Леонардо, намеренный выступить соискателем одной из наград в музыкальном соревновании, устраиваемом под покровительством регента, прибыл в Милан тридцатилетним, или в том возрасте, в котором, как говорят, покойники однажды встанут для Страшного суда избавленными от телесных недостатков и крепостью против болезней превосходящими Моисея; здоровье флорентийца не оставляло желать лучшего, а сложением и красивой окладистой бородой он как раз походил на библейского праотца.

Отчасти ввиду определенной направленности воображения, а еще потому, что другие не могли ему этого подсказать, в мыслях герцога внешность и повадки приезжего из Флоренции музыканта вовсе не связывались с некой замечательной вещью, которая вот уже восемь лет как находилась в павийском дворце, так или иначе свидетельствуя о ее авторе. Дело в том, что Галеаццо Мария, предпочитавший украшать свои комнаты произведениями необыкновенными или ужасными, уплатив триста дукатов, однажды приобрел у заезжих купцов круглый щит из фигового дерева, Ротелло ди фико, с превосходной живописью, если можно так выразиться, имея в виду изображение чудовища, составленного из частей всевозможных летающих, скачущих, ползающих и пресмыкающихся гадов, способное напугать впечатлительного человека до умопомрачения и принадлежащее кисти Леонардо да Винчи, о чем участвовавшие в сделке не имели понятия. Впрочем, и сам автор не знал, где находится указанная вещь, предназначавшаяся первоначально для других целей и исчезнувшая затем из его поля зрения.

Играющих на лире было тогда в Италии множество, в числе их музыканты, способные вытянуть душу печальными мелодиями или, напротив, огорченного и плачущего человека заставить плясать; но Леонардо мало кому уступал. Правда, он музицировал стоя, твердо опираясь на одну ногу, и выставив бедро и наклоняясь иной раз чуть не до полу, в то время как гордящиеся правильной манерой ученые музыканты такую излишнюю подвижность порицали как непристойную. Его инструмент, не достигая размера, принятого для лиры да гамба, полустолетием позже превратившейся в виолончель, для лиры ди браччо, которую играющий упирает в плечо, казался велик, хотя отчасти отсюда ее необычайной силы и яркости звук, в басах подобный реву быка или флейте Папиния Стация, а на верхах раздающийся как скрип оси при вращении небесных сфер. Ломбардские музыканты не достигали такого звучания, и здесь больше оценивались чистота и беглость. Но и в этом Леонардо был опытен и ловок и когда дотрагивался до струн пиччикато, щипками, быстрота его пальцев оказывалась так велика, что они, подобно спицам вращающегося колеса, сливались в один неясный и смутный образ. Когда же пиччикато взбиралось к верхам, то будто бы ангел взбегал по небесной лестнице. Если же из-за явления резонанса трепетали так называемые бурдонные струны, которых пальцы исполнителя не достигают, возникало звучание низкое и грозное. Между тем прикрепленный к нижней деке инструмента серебряный щит в виде черепа лошади, образуя дополнительную пустоту или полость, каждый звук – безразлично, высокий или низкий, – еще намного усиливал. И все это в целом вызывало изумление слушателей.

После выступления соло Леонардо вместе с двумя его товарищами, прибывшими с ним из Флоренции, исполнил кантату, превозносившую до небес герцога и династию Сфорца, а больше всего регента Моро. Младший из трех исполнителей – лет шестнадцати на вид, с лицом нежным и красивым – пел низким голосом; другой, старший возрастом, с всклокоченными волосами, непривлекательный и хмурый, имел голос повыше. Леонардо же брал настолько высокие ноты, что при его сложении и статности могло показаться, будто поет другой человек, где-то скрывающийся, а этот лишь делает вид, или музыканты незаметным образом обменялись устройствами, производящими звуки голоса, как, бывает, обмениваются музыкальными инструментами. И тут собравшееся общество показало себя достойным новизны, которую ему преподносили: пренебрегая неудовольствием нескольких считающих себя наиболее опытными, другие оказались единодушны, полагая флорентийца заслуживающим награды. В свою очередь, тот, воспользовавшись обстановкою доброжелательства, передал регенту Моро письмо, которым рекомендовался знающим конструктором военных орудий, опытным в фортификации: тут мы видим, что человек как раз является наилучшим примером животного, которое желает казаться естественным, придумывая самого себя, и это ему удается, даже если его деятельность и как бы он сам составлены из разнородных несоединимых частей.

Пресветлейший государь мой! Увидев и рассмотрев в достаточной мере попытки тех, кто почитает себя мастерами и конструкторами военных орудий, и найдя, что устройство и действие названных орудий ничем не отличается от общепринятого, попытаюсь я, без желания повредить кому-нибудь другому, представиться Вашей Светлости, открыв ей свои секреты, и их затем по Вашему усмотрению, когда позволит время, осуществить с успехом в отношении того, что вкратце, частично поименовано будет ниже.

Милан в союзе с Феррарой тогда воевал против Венеции, и следующие девять пунктов письма, где Мастер, говоря его словами, обязывался проектировать бесчисленные средства нападения и защиты, должны были представиться регенту как нельзя больше уместными и своевременными. Однако суть дела, кажется, не затронула воображения регента, если, прочитавши их, он сказал:

– Хотя ты предупреждаешь о нежелании повредить другим инженерам и умалить их заслуги, все же, обещая устраивать вещи необычайные, ты причиняешь им великий урон.

– Я изобретатель, – отвечал Леонардо с заносчивостью, – а изобретателей как посредников между природой и людьми в сопоставлении с пересказчиками и трубачами чужих дел и произведений должно судить и не иначе расценивать, как предмет вне зеркала в сравнении с появляющимся в зеркале подобием этого предмета: ведь предмет представляет нечто сам по себе, а его подобие есть ничто. Многие из этих людей мало чего получили от природы, ибо одеты в чужое, без которого их нельзя отличить от стада скота.

Затем флорентиец, как видно в намерении полностью овладеть расположением регента Моро, рассказал ему басню про муравья:

– Муравей нашел зерно проса, а зерно, почувствовав, что тот взял его, закричало: «Если окажешь мне такое снисхождение, что дашь исполниться моему желанию появиться на свет, то возвращу я тебе себя сам-сто». Так а было.

Но муравей, иначе говоря, регент миланский, которому в жадную пасть досталось драгоценное просяное зерно, при своей тучности и нелюбви к физическим упражнениям и верховой езде – лицо невоенное. Его оружие – ложь, лесть и хитрость и только при необходимости яд или плаха. Короче говоря, тончайшее рукоделие политики он предпочитает грубой работе войны и славу желает добывать более благородными средствами. Поэтому неудивительно, что из пунктов письма он воодушевился последним, десятым, где Леонардо указывает:

Во время мира считаю себя способным никому не уступить как архитектор в проектировании зданий общественных и частных и в проведении воды из одного места в другое. Также я буду исполнять скульптуры из камня, бронзы и глины. Сходным образом в живописи я буду делать что только возможно, чтобы сравняться с другими, кто бы они ни были. Также я смогу приступить к работе над бронзовой конной статуей, которая будет бессмертной славой и вечной честью блаженной памяти Вашего отца и всего дома Сфорца.

– Конь, которого ты для нас изготовишь, не уступит великолепием замысла и новизною ни одному из твоих изобретений, – сказал Моро, и внезапно выражение его лица стало угрюмым и злобным, как если бы он вспомнил причиняющую ему огорчение неприятную вещь. Дело в том, что покойный Галеаццо Мария в свое время добивался из Флоренции мастера, который сумел бы изготовить коня в виде памятника знаменитому герцогу Сфорца, и Антонио Поллайоло, согласившись, будто бы сделал рисунки: Моро приходилось соперничать также и с мертвыми.

– Мой братец полон был честолюбивыми замыслами, – сказал он язвительно, – хотя единственный памятник, каким он украсил Милан, – это набитый соломою медведь, установленный по его приказанию на северо-западной башне дворца у порто Джовио.

Разрушившиеся позже ворота Юпитера, порто Джовио по-итальянски, находились в стенах древнего Медиолана близко от нынешней резиденции миланских правителей.

– Бессильный против неприятеля, Галеаццо Мария пугал только мирных прохожих. Солома сгнила, медведь развалился; мои начинания все будут доведены до конца, – сказал Моро и велел записать флорентийца в коллегию герцогских инженеров с жалованием пять дукатов помесячно и предоставить ему удобное помещение в Корте Веккио, пустующем палаццо Висконти. Тут надо пояснить, что Леонардо и его спутники пользовались покуда гостеприимством придворного живописца Амброджо да Предис в доме у Тичинских ворот, которым тот владел вместе с братьями.