Книга Ожерелье от Булгари онлайн - страница 4

Глава 6

– Что это за женщина сидит вон там, в углу? – поинтересовался молодой Уолтер Уэллс у леди Джулиет.

Он пристально изучал ее. Женщина сидела так, словно позировала. Кем бы она ни была, она поражала прелестью. Конечно, она уже не молода, но возраст лишь прибавлял ей шарма и утонченности и окружал неким флером задумчивой меланхолии. Так в детстве его очаровывали изображения распустившейся розы с бархатистыми алыми лепестками, трепещущими на ветру. Уолтер Уэллс думал, что он, возможно, рожден не только художником, но и поэтом. Хотя сейчас, в двадцать девять лет, он зарабатывал на жизнь, рисуя портреты, но по-прежнему иногда чувствовал, что его душа больше расположена к литературе, чем к живописи. Но человек, даже одаренный множеством талантов, не может заниматься всем, а теперь куда лучше платят за живопись, чем за слова. Чтобы просто быть вежливым, необходимо изучить такое количество языков, от урду до сербского, что все предпочли перейти на символы. Изображение раскрытой ладони для обозначения перехода через улицу куда лучше, чем слово «стой», а зеленый бегущий человечек, указывающий путь, куда предпочтительнее слова «выход». Так что Уолтер решил быть практичным и пошел в художественный колледж – и лишь для того, чтобы обнаружить, что художник, в точности, как и поэт, тоже обречен, жить в мансарде, если только ему крупно не повезет. Только благодаря череде счастливых обстоятельств он находился на этом аукционе, где никого не знал и где чувствовал себя слишком юным. Это он нарисовал портрет леди Джулиет Рэндом, который в любой момент могли выставить на аукцион в пользу несчастных детишек. Любимый благотворительный конек леди Джулиет. Леди Джулиет ему нравилась, и он хотел оказать ей любезность. Она прекрасно выглядела, умела позировать, и ее легко было писать. И она никогда не говорила ни о ком, ни одного худого слова. Она имела довольно пышную фигуру, и Уолтеру Уэллсу хотелось, чтобы побольше его клиентов походило на нее. Изгибы тела хорошо отражать на полотне, но Уолтер по своему опыту знал, что если ты изображаешь на холсте округлости заказчицы, то добьешься лишь обвинения в том, что с твоей подачи она выглядит толстой.

– Кого вы имеете в виду? – спросила леди Джулиет. – Женщину в платье из жатого бархата? Боже, такая ткань вышла из моды лет тридцать назад! Но я рада, что она хотя бы сделала попытку принарядиться. Это бедняжка Грейс Солт, та самая, что пыталась сбить Дорис Дюбуа своим «ягуаром» на автостоянке у супермаркета. Вы наверняка о ней слышали. Неужели нет?

– Нет.

– Ох уж эти художники! Прячетесь в ваших мансардах, вдали от мира!

Сделанный Уолтером портрет леди Джулиет должен был стать основным лотом аукциона. Вообще-то он сделал два портрета, один останется у леди Джулиет; второй был написан специально для аукциона, бесплатно. Своего рода дар маленьким несчастным детям. Леди Джулиет выкрутила ему руки и растопила сердце, как она отлично умела делать: мягкий умоляющий рот, ищущий взгляд. Так что Уолтер сделал еще один портрет и не жаловался, хотя она даже не предложила заплатить за краски или хотя бы за холст. Люди просто не понимают, что эти вещи тоже стоят денег. Картина Рэндомам понравилась, и они намеревались повесить ее на самом лучшем месте в библиотеке их особняка на Итон-сквер – одного из крепких, отлично построенных домов с кремовой облицовкой, мощными колоннами и ступеньками, навевающих невероятную скуку. Но Уолтер хотя бы будет знать, где находится портрет. Копия же отправится по неизвестному адресу. И это ему не нравилось.

– Скандал с Солтами был на первых полосах газет, – принялась рассказывать леди Джулиет, взяв Уолтера под руку, что проделывала при каждом удобном случае. Она была и величественна, и очаровательна, а это большое искусство – оставаться одновременно величественной и великолепной и при этом вызывать у окружающих скорее восхищение, нежели зависть. У нее было гладкое невинное детское личико с мелкими чертами, на красиво очерченных губах играла улыбка, и если она не могла сказать что-то милое и доброе, то предпочитала молчать. Черта, вообще-то мало свойственная людям ее круга. Сегодня вечером она облачилась в простой белый наряд, в котором позировала для портрета, а роскошные светлые волосы собрала на затылке. Шею облегало ожерелье от Булгари, отлично смотревшееся на ее гладкой белой коже, – изумрудные, рубиновые, сапфировые и бриллиантовые кабошоны в оправе из золота и стали. Ожерелье было изготовлено в шестидесятых годах и застраховано на двести семьдесят пять тысяч фунтов стерлингов, Уолтер узнал об этом, когда работал над портретом.

Сэр Рональд не раз врывался в мастерскую с неизменной сигарой в руке и, пуская клубы дыма и портя отличное северное освещение, громко выражал сомнения в разумности извлечения драгоценностей из банковского сейфа и спрашивал Уолтера, почему тот не может работать по фотографии. Но леди Джулиет категорически заявила, что подлинность изображения очень важна, что шила в мешке не утаишь, а драгоценности не могут быть навечно упрятаны в сейф, иначе они потеряют свои магические свойства. Да и зачем тогда вообще иметь все эти вещи, если их нельзя показать миру? Чего сэр Рональд так боится? Что Уолтер с ними сбежит? Тихонько сунет специально подобранные к ожерелью серьга в карман? У Уолтера слишком поэтическая натура, чтобы скрыться с чем бы то ни было. Он художник, а всем известно, что художники выше материального благополучия.

В это Рзндомы по своей наивности свято верили и потому заплатили Уолтеру только тысячу восемьсот фунтов стерлингов за портрет – ну, в сущности, за два, – полагая, что это более чем щедрое вознаграждение. И вообще, наняв его, практически никому, не известного художника, они оказывают ему услугу, вводя его, таким образом, в те слои общества, где художники получают восемнадцать тысяч фунтов за один удачный портрет, а не тысячу восемьсот за пару, то есть триста фунтов в неделю за шесть недель работы. Если уж на то пошло, Уолтер предпочел бы рисовать пейзажи. Конечно, погода и освещение могут меняться, но, по крайней мере, сам пейзаж неподвижен.

– Значит, вы хотите, чтобы я представила вас сидящей в углу женщине в платье из жатого бархата, – проговорила леди Джулиет, всегда готовая оказать такого рода услугу.

Камни в ожерелье переливались всякий раз, когда на них падал свет, вещица казалась волшебной и замечательно живой. Уолтер надеялся, что ему удалось передать эту игру на холсте, – краски и кисть, увы, не способны на большее. Но в целом он был доволен. Уолтер подумал, что копия даже чуть лучше, чем оригинал, – он уже набил руку на первом портрете, – но только он и мог заметить разницу. Вообще-то лишь один человек из сотни хоть что-то замечает.

– У вас только десять минут до начала аукциона, – сказала леди Джулиет. – Мне бы хотелось, чтобы вы вышли на помост, немного поговорили об искусстве и были бы при этом обаятельным и красивым, каким вы умеете быть. Все увидят, что вы фотогеничны, решат, что у вас есть будущее, и цена утроится. Но, безусловно, сначала поговорите с Грейс. Я хочу, чтобы она была в хорошем настроении. Барли отлично ее обеспечил: как минимум три миллиона, а возможно, и больше. Никто из нас не любит упоминать о больших суммах в прессе, иначе нас сочтут толстосумами, а я так не люблю, когда меня называют толстой, хотя сама знаю, какая я. Маленькие дети повсюду нуждаются в таких женщинах, как Грейс. Обездоленным вполне хватит части чьих-нибудь алиментов. Будущий мир будет миром многократных разводов и повторных браков. А условием любого брачного соглашения являются выплаты не только в случае смерти, но и при разводе. Мы слишком хорошо живем, поглощая шампанское и канапе, вам не кажется? Но что поделаешь? Мир таков, каков он есть. Все, что в наших силах, – это попытаться изменить какой-нибудь его крошечный кусочек.

Таким образом, Уолтер познакомился с Грейс на благотворительном приеме Рэндомов. Разница в возрасте между ними была в точности такой же, как у Барли с Дорис. Двадцать шесть лет между Грейс и Уолтером и двадцать шесть лет между Барли и Дорис.

Перед Уолтером была женщина с печальными темными глазами и ласковым, немного удивленным выражением лица – словно она впервые увидела мир. Такое выражение бывает у годовалого младенца, когда он обнаруживает, что для того, чтобы ходить и бегать, нужно выработать некоторый иммунитет к острым углам. Он подумал, что ей около сорока. В любом случае старше его, но кому до этого дело? Ее платье из насыщенно пурпурного жатого бархата было того самого качества и цвета, который ему страстно хотелось передать на холсте. Платье, застегнутое до самой шеи, с длинными рукавами и плотными манжетами, будто женщина нуждалась в защите – хотя бы такой, какую могла дать ей ткань. Никаких драгоценностей, кроме жемчужных клипс.

Конечно, он подумал о розах: его мать, жена приходского священника, выращивала в церковном садике, где Уолтер провел большую часть своего детства, великолепные розы именно такого цвета. Мать сказала ему, что роза называется «цветок Иерусалима»: обычного розового цвета бутон, распускаясь, с каждой неделей наливался пурпуром, пока лепестки не становились почти черными и опадали, осыпаясь с драгоценной тычинки, которую некогда так бережно охраняли.

Грейс Солт сидела в одиночестве, слушая игру струнного квартета, расположившегося в своего рода портике из розового гипса на голубом прозрачном помосте. Снизу музыканты освещались каким-то призрачным светом. Все это устроила фирма под названием «Фонд райзерс фан», и крошечные золоченые стульчики, шампанское и канапе смотрелись несколько странно на фоне солидной мебели и унылого антиквариата.

Уолтер присел рядом с ней на обитую зеленым шелком софу. Грейс забыла имя молодого человека буквально через мгновение после того, как леди Джулиет, представив его, удалилась, по вежливо попросила его рассказать о себе. Уолтер ответил, что он – художник, написавший портрет, который станет главным лотом аукциона. Она сказала, что портрет ей очень нравится: ему удалось передать на холсте доброту леди Джулиет.

– Леди Джулиет не хочет казаться просто доброй, – возразил Уолтер. – Она предпочитает выглядеть значительной. Я попытался изобразить ее суровой, но, увы, искусство художника в том и заключается, чтобы показать па холсте душу позирующего, а она такая, какая есть.

Он придумал это объяснение буквально час назад специально для нескольких ведущих колонок светских сплетен, удостоивших прием своим присутствием. Уолтеру казалось, что это откровение здорово смахивает на клише, но журналисты с удовольствием его проглотили.

– Я знаю, что леди Джулиет очень добра, – произнесла Грейс, – поскольку она довольно часто приглашает меня на ленч. Конечно, не настолько добра, чтобы пригласить на ужин. Но одинокие женщины, если у них нет выдающихся талантов или собственного стиля, совершенно никчемны, и к ним нужно применять закон о регулировании расходов населения.

Отец Уолтера, священник, частенько рассуждал о законах, регулирующих расходы населения, когда Уолтер просил велосипед или новые тренажеры, о которых другие дети в деревне не могли и мечтать. Излишние расходы всегда считались оскорбительными для Господа и человека, и в средние века эти законы стали более жесткими. Если ты тратишь слишком много и слишком небрежно, то будешь наказан. Уолтер не слышал, чтобы кто-то упоминал об этих законах с тех пор, как умер отец, и если в те времена ссылка на них буквально выводила его из себя, то сейчас лишь вызвала грустные воспоминания об отце. Он почувствовал, что эта женщина сможет понять его душу.

Уолтер заявил, что абсолютно уверен: если бы она захотела, то легко нашла бы партнера. Она такая красивая женщина.

– Вы очень галантны, – возразила она, – но говорите глупости. Вы напоминаете мне моего сына Кармайкла.

Но ее лицо немного просветлело, и она улыбнулась ему, словно только что по-настоящему рассмотрела его, застенчивой полуулыбкой, которую он нашел совершенно очаровательной. Ему нравился ее голос, хрипловатый и низкий, будто пропитой и прокуренный, хотя она отказалась от предложенного официантом шампанского и взяла минеральную воду.

Уолтер подумал, что ему хотелось бы видеть ее лицо рядом на подушке, когда он просыпается. Те женщины, которых он так часто видел, были слишком грубы в своей самоуверенности и самолюбовании, их гладкую кожу не тронули следы сомнений и усталости. Они ему надоели. Он ощущал себя ее сверстником или даже старше, и его собственное тело, демонстрирующее весь блеск молодости, совершенно не подходило его душе, которая уже чувствовала себя утомленной, а мир находила скучным. И она не стала бы задавать ему вопросов, как все те, что селились в его холодной мастерской в мансарде, привлеченные его внешностью и мольбертами, романтикой пятен масляной краски на деревянных столах и неприбранной металлической кроватью. Но буквально через считанные недели они начинали ревновать его к холстам и краскам, жалуясь, что он уделяет больше внимания своим картинам, чем им, и заявляли, что живопись – неподходящее занятие. И уходили в свои издательства, пиаровские конторы, рекламные агентства или еще куда-нибудь, где занимались гораздо более важными делами, сути которых ему никогда не постичь. Затем однажды вечером они попросту не возвращались, а через пару дней брат, или отец, или какой-нибудь приятель-гей заходили, чтобы забрать их вещи.

То, что в мастерской отличное северное освещение, а собачий холод по какой-то причине усиливает насыщенность красок, судя по всему, нисколько их не впечатляло; его любовные ласки не компенсировали нежелания включать отопление. Это случалось достаточно часто – ну, дважды в месяц в течение последнего года, – чтобы Уолтер пришел к выводу, что такова его судьба и с этим ничего не поделаешь. Но он терпеть не мог жить один. Искусство – паршивый компаньон в постели. Женщина постарше наверняка окажется более чуткой к его образу жизни, тому, чем он живет. Действительно, кожа на скулах у нее несколько увяла, у крыльев носа и в уголках рта пролегли морщины, и губы несколько смазаны, но она очень женственна. Ему хотелось ее нарисовать. Хотелось быть с ней, видеть ее в своей постели. «Бог ты мой, – подумал он, – это же любовь с первого взгляда!» Ему захотелось курить. Нервничая, он спросил у нее разрешения. Она ответила, что когда-то была заядлой курильщицей, но в тюрьме бросила. Там было так ужасно, что казалось несущественным, если станет еще хуже. Так что он может курить. Она не возражает.

– В тюрьме! За что?.. – опешил Уолтер.

– Покушение на убийство, – ответила она. Появилась леди Джулиет и уволокла Уолтера прочь, как кошка уносит котенка за шкирку в безопасное место. Аукцион должен был вот-вот начаться.

– Что именно мне нужно сказать? – спросил он.

– Пару фраз о том, как искусство способствует процветанию человечества и все такое прочее. Не волнуйтесь. То, как вы выглядите, важнее того, что вы говорите. Никто и слушать не будет, станут только смотреть. Иногда никто вообще ничего не предлагает, и тогда аукционисту приходится снимать лот с торгов. А это так неловко. Но тут мыс вами получим хорошую цену.

Уолтеру Уэллсу, совершенно непривычному к публичным выступлениям, требовалось хоть немного поразмыслить о том, как же искусство служит человечеству. И еще эта просьба леди Джулиет упомянуть о моральных ценностях эстетики, о том, как искусство побуждает тех, кто обладает предметами роскоши – в том числе искусства, – помогать тем, у кого их нет. И может, нужно упомянуть о том, как она, леди Джулиет, великодушно пожертвовала своим временем, позируя ему для портрета.

– Пожелайте мне удачи, – попросил он Грейс, уходя. Но она ничего не ответила, она просто смотрела, как и все остальные, на только что вошедшую пару.

Даже струнный квартет сбился на середине музыкальной фразы. Взгляды всех присутствующих были прикованы к вошедшим – моложавому мужчине средних лет, облаченному в очень дорогой костюм (Уолтеру не раз приходилось писать этакого типичного председателя правления, сидящего за столом или прислонившегося к колонне офиса компании, – какая тоска!), и молодой женщине в платье огненного цвета. У нее были ровный прямой носик, жесткая линия рта и толстый золотой обруч на шее. Этакий сгусток энергии, ураган. Это ощущение кипучей энергии трудно изобразить на холсте, хотя бы потому, что такие люди редко находятся в состоянии покоя. Они по определению не могут сидеть на месте.