Книга Опавшие листья онлайн - страница 12

Глава VIII

Это был послеполуденный концерт, новейшая немецкая музыка господствовала в программе. Терпеливая английская публика сидела тесными рядами, слушая напыщенный инструментальный шум, нагло предложенный ей вместо мелодии. Когда эти покорные жертвы самого худшего из всех квартетов (музыкальных) выдержали уже целый час муки, между слушателями произошло легкое волнение, возбудившее интерес: с одной дамой сделалось вдруг дурно от жары. Ее тотчас вывел из концертной залы джентльмен, сопровождавший ее и еще двух молодых леди, которым он сказал шепотом несколько слов в объяснение случившегося. Оставшись одни, молодые леди переглянулись и, сказав что-то друг другу, приподнялись было с мест, сконфузились, увидев, что общее внимание обратилось на них, и наконец, решились оставить зал и последовать за своими спутниками. Первая дама имела, как видно, свои причины не желать оправиться здесь в прихожей. Когда сопровождавший ее джентльмен спросил, не подать ли ей стакан воды, она резко отвечала:

– Позовите извозчика, и как можно скорее.

В ту же минуту привели кабриолет, по ее приглашению джентльмен сел с ней.

– Лучше ли вам теперь? – спросил он.

– Тут дело идет не обо мне, – спокойно ответила она, – велите извозчику погонять хорошенько.

Исполнив приказание, джентльмен (Амелиус) пришел в некоторое смущение. Леди (мистрис Фарнеби) заметила состояние его духа и удостоила объяснением.

– Я имела свои причины пригласить вас сегодня на завтрак, – начала она свойственным ей твердым и откровенным тоном. – Мне нужно было сказать вам несколько слов по секрету. Моя племянница, Регина, не удивляйтесь, что я называю ее моей племянницей, после того как вы слышали, что мистер Фарнеби называет ее дочерью. Она моя племянница. Усыновление ее пустая фраза. Не должно извращать фактов, так как она не дочь ни мне, ни мистеру Фарнеби, не правда ли?

Она закончила вопросом, но, казалось, вовсе не нуждалась в ответе. Лицо ее было обращено к окну кареты, в противоположную сторону от Амелиуса, который принадлежал к числу людей, умеющих молчать, когда им нечего сказать. Мистрис Фарбери продолжала:

– Моя племянница, доброе создание в своем роде, но она подозрительного характера. Она имеет свои причины препятствовать мне сделать вас своим поверенным, а ее приятельница, Сесиль, помогает ей в этом. Да, поездку в концерт устроили они, чтобы помешать мне. Вы должны были поехать, после того как сказали, что любите музыку, и я не могла претендовать на это, так как они взяли четвертый билет для меня. Я должна была отправиться против своего желания, и я это сделала. Ничего нет удивительного, что мне сделалось дурно от жары, ничего нет удивительного и в том, что вы как джентльмен исполнили свою обязанность и проводили меня. Что же из этого вышло? То, что мы остались наедине и на пути в мою комнату, вопреки их стараниям. Все это устроено недурно, таким беспомощным существом как я, не так ли?

Внутренне удивляясь и не понимая, что все это должно значить и чего она от него хочет, Амелиус заметил, что молодые леди могут оставить концертный зал и, не найдя их в прихожей, последовать за ними домой.

Мистрис Фарнеби обернулась и в первый раз посмотрела ему в лицо.

– Предоставьте это мне, – сказала она, – и вы увидите, что я могу еще бороться с ними.

Сказав это, она с минуту твердо, пытливо смотрела в лицо Амелиуса. На ее полных губах появилась грустная улыбка, голова тихо опустилась на грудь.

– Странно, что он считает меня несколько сумасшедшей. Другая женщина на моем месте действительно давно бы сошла с ума. Может быть, это было бы лучше для меня?

Она снова взглянула на Амелиуса.

– Вы добрый малый, – продолжала она. – В благоприятном ли вы расположении духа теперь? Переварили ли свой завтрак? Веселое общество молодых леди хорошо ли вас настроило в отношении женщин вообще? Я бы желала, чтобы вы были теперь в самом лучшем расположении духа.

Она говорила совершенно серьезно. Амелиус, к своему величайшему удивлению, также серьезно отвечал ей, уверяя ее в своей готовности служить ей. Что-то в ее манерах произвело на него неприятное впечатление. Если бы он последовал своему внутреннему побуждению, то сейчас же вышел бы из экипажа и в ту же минуту возвратил бы себе свободу и веселость, убежав прочь.

Извозчик повернул на улицу, в которой жила мистрис Фарнеби. Она приказала ему остановиться на некотором расстоянии от своего дома.

– Вы полагаете, что те леди последуют за нами, – обратилась она к Амелиусу. – Пускай их разыскивают, прислуга не в состоянии будет ничего сообщить им о нас в таком случае. – И она не позволила ему постучать в двери дома. – Теперь время чая, люди внизу, – прошептала она, взглянув на часы. – Вы и я войдем в дом, не известив о том прислугу. Теперь вы меня поняли?

Она вынула из кармана стальное кольцо с несколькими ключами. – Это дубликат ключей мистера Фарнеби, – объяснила она, выбрав один ключ и отпирая уличную дверь. – Иногда мне не спится с раннего утра и я не могу выносить постели, мне необходимо бывает пройтись. Ключ этот служит мне тогда, как служит теперь, никого не беспокоя. Вы хорошо сделаете, если не упомянете об этом мистеру Фарнеби, не то чтоб это было очень важно, но мне пришлось бы отдать ему ключ, если б он потребовал его. Но вы добрый человек и не захотите вносить раздор между мужем и женой. Входите тихо и следуйте за мной.

Амелиус колебался. Ему было неприятно входить таким тайным образом в дом постороннего человека.

– Прекрасно, – прошептала мистрис Фарнеби, поняв его мысли. – Руководитесь своим достоинством, пойдите к двери, постучитесь и спросите, дома ли я. Мне нужно только избежать хлопот и перерыва в нашем разговоре, когда вернется Регина. Если прислуга не будет знать, что мы здесь, то она ответит Регине, что мы еще не возвращались, и нам никто не помешает.

Странно было бы противоречить после этого. Амелиус покорно последовал за ней на дальний конец салона. Здесь она отворила дверь в длинную, узкую комнату, находившуюся в задней части дома.

– Это моя берлога, – сказала она Амелиусу, знаком приглашая его войти. – Пока мы находимся здесь, никто нам не помешает. – Она сняла и положила подле себя шляпку и шаль и указала ему на ящик сигар, стоявший на столе. – Возьмите сигару, – прибавила она, – я курю, когда никто меня не видит. Это была одна из причин, вследствие которых Регина не хотела допустить вас в мою комнату. Я нахожу, что курение успокаивает меня, что вы на это скажете?

Она зажгла сигару и подала спичку Амелиусу. Находя, что нужно покориться необходимости, он со свойственной ему легкостью примирился с обстоятельствами. Он закурил сигару, подвинул стул к камину и осматривался кругом со спокойным достоинством, не хуже Руфуса Дингуэля.

Комната не представляла ничего похожего на будуар. Старый, полинялый турецкий ковер покрывал пол. Простой красного дерева стол ничем не был накрыт, ситец, которым были обиты стулья, служил, как видно, немало лет. Некоторые снаряды и украшения скорей указывали на мужскую комнату. Гимнастические ядра и палицы, употребляемые в атлетических упражнениях, висели над колпаком очага, большая дубовая безобразная мебель, не то гардероб, не то сундук стояла у противоположной стены. Над токарным станком висели рядом четыре картины в старых почерневших рамах, которые и привлекли к себе внимание Амелиуса. Они выцвели от времени и все представляли один сюжет в разных видах: детей, или убегавших от своих родителей, или похищаемых. Здесь был и Моисей в своей плетушке на берегу реки, и святой Франциск, бродивший по улицам и собиравший зимней ночью покинутых детей. На третьей картине был представлен воспитательный дом старого Парижа с поворачивающейся в стене клеткой и звонок, за который дергали, когда ребенок был положен на место. На последней была изображена цыганка, похищающая ребенка у заснувшей кормилицы. Эти печальные картины были единственным украшением стен. Не видно было ни книг, ни нот, ни шитья, не было и следа изящных дамских безделушек, ни фарфора, ни цветов, ни тонких кружев, ни драгоценностей, ничего, указывающего на присутствие женщины, а между тем комната эта принадлежала мистрис Фарнеби.

– Мне нужно многое сказать вам, – начала она, – только прежде нужно решить одно. Дайте мне свое честное слово, что вы никогда ни одному живому существу не передадите того, что я вам скажу. – Она откинулась на спинку стула, затягивалась и выпускала из рта дым в ожидании ответа.

Амелиус был молод и доверчив, эта бесцеремонная манера пугала его. Его врожденный такт и здравый смысл говорили ему, что мистрис Фарнеби требует от него слишком многого.

– Не сердитесь на меня madame, – сказал он, – я должен вам напомнить, что вы собираетесь поверять мне ваши тайны без малейшего с моей стороны желания на то…

Она прервала его.

– Что это значит, – спросила она резко.

Амелиус был упрям, он продолжал:

– Прежде чем дать слово я хотел бы знать, не нанесу ли я кому-нибудь этим вреда.

– Вы окажете услугу несчастному существу, – отвечала она так же спокойно, как всегда, – и дав мне обещание, вы не нанесете вреда никому: ни себе, ни другим. Это все, что я могу сказать. Ваша сигара погасла, возьмите огня.

Амелиус с покорностью собаки исполнил ее приказание. Он был в сильном смущении. Она ждала, спокойно наблюдая за тем, как он зажигал и приводил в порядок свою сигару.

– Хорошо? – спросила она. – Теперь даете вы мне слово?

Амелиус обещался.

– Священное честное слово? – настаивала она.

Он повторил ее слова. Она села глубоко в кресло.

– Мне нужно говорить с вами, как со старым другом, – объяснила она. – Могу я называть вас просто Амелиус?

– Конечно.

– Итак, Амелиус, я должна сказать вам, что я совершила грех много лет тому назад. Я понесла наказание, я несу его до сих пор. Еще в молодости на мое сердце обрушилось тяжелое бремя горестей. Я не примирилась с этим, не могу покориться и ныне, не примирюсь и не покорюсь никогда, хотя бы мне пришлось прожить сто лет. Хотите вы подробностей или будете милосердны ко мне и удовлетворитесь тем, что я вам скажу.

Это было сказано не умоляющим, не нежным и не смиренным тоном, она говорила с дикой, сдержанной покорностью в манерах и голосе. Амелиус снова забыл о своей сигаре, и она снова напомнила ему о ней. Он отвечал ей, побуждаемый своим великодушным характером:

– Не говорите мне ничего такого, что может причинить вам хоть моментальное огорчение, скажите только, чем могу я вам помочь.

Она подала ему спички и сказала:

– Ваша сигара опять потухла.

Он отложил сигару прочь. В течение своей короткой жизни он не видел еще человеческого горя, выражавшегося таким образом.

– Извините меня, – проговорил он, – я не желаю курить теперь.

Она также оставила свою сигару, скрестила руки на груди и смотрела на него. В глазах ее сверкнул луч нежности, какого он еще ни разу не видал у нее.

– Друг мой, – промолвила она, – ваша жизнь будет печальна, мне жаль вас. Свет будет наносить раны такому чувствительному сердцу, как ваше, свет будет попирать ногами такую великодушную натуру. Может быть в скором времени вы будете так же несчастны, как я. Но не будем более говорить об этом. Встаньте, мне нужно показать вам кое-что.

Поднявшись с места, она направилась к безобразной мебели и снова вынула из кармана связку ключей.

– Здесь мое старое горе, – продолжала она. – Будьте с самого начала справедливы ко мне, Амелиус. Я не старалась питать и лелеять свое горе, как делают многие женщины. Нет, я искала облегчения от муки, овладевшей моей душой. Я могу привести вам как один пример, так и сотни, судите сами.

Она вложила ключ в замок. Он сначала не поддавался ее усилиям, но она с нетерпением и употребив всю силу наконец отворила дверки. Глазам представился на левой стороне целый ряд полок, на правой выдвижные ящики с медными ручками. Она затворила левую половинку двери, с гневом захлопнув ее, как если б тут было что-нибудь такое, чего она не желала, чтоб видели. Взор Амелиуса случайно упал в ту сторону. В этот короткий момент он успел заметить на полке тщательно сложенное длинное, полотняное детское платьице и чепчик, пожелтевшие от времени.

Частью рассказанное прошлое было теперь наполовину высказано. Эти драгоценные детские реликвии бросали свет на причину, побудившую выбрать один и тот же сюжет на картинах. Покинутое и потерянное дитя! Дитя, которое может быть было еще живо.

Она вдруг повернулась к Амелиусу.

– Здесь нет ничего интересного для вас, – сказала она. – Посмотрите в выдвижные ящики, откройте их сами. – Она отступила, говоря это, и указала на верхний из них. На нем был наклеен узенький лоскуток бумаги с надписью: «погибшее утешение».

Амелиус выдвинул ящик, он был полон книг.

– Посмотрите их, – сказала она.

Амелиус повиновался. Тут были диксионеры, грамматики, упражнения, поэмы, романы, история, все на немецком языке.

– Иностранный язык служил облегчением, – спокойно промолвила мистрис Фарнеби. – Прошли месяцы за старательным изучением, и теперь все забыто. Старое горе поднялось вопреки всему. Погибшее утешение! Откройте следующий ящик.

В нем оказались сухие краски и рисовальные материалы, сваленные в кучу в углу, прочее место занимали разные рисунки. Как произведения искусства они были плохи в высшей степени, как знак трудолюбия и прилежания также никуда не годились.

– У меня не оказалось таланта для продолжения этого занятия, как сами видите, – сказала мистрис Фарнеби. – Но я настойчиво работала неделю за неделей, месяц за месяцем. Я думала так: «Я ненавижу это занятие, оно стоит мне такого громадного труда, оно так мучает, тяготит, унижает меня, что должно овладеть моим умом и душой, должно отвлечь мысли мои от самой себя». Но нет, старое горе восставало передо мной и смотрело мне в лицо из-за бумаги, которую я портила, из-за красок, которых не научилась употреблять. Это второе погибшее утешение, Амслиус. Закройте его.

Она сама выдвинула третий и четвертый ящики. В одном была копия Левкида и решенные проблемы, в другом микроскоп и наставление как употреблять его. Все те же усилия, – продолжила она, запирая дверцу шкафа, и все тот же результат. Они, я думаю, вам надоели, – и мне также, – и, повернувшись, она указала еще на токарный станок, стоявший в углу, на палицу и гимнастические ядра над очагом. На эти я могу смотреть терпеливо, продолжала она, они доставляли мне физическое облегчение. Я работаю на станке до тех пор пока заболит спина, действую гирями до того, что падаю от утомления. Тогда я ложусь здесь на ковер, засыпаю и забываю себя часа на два. Пойдемте к огню. Вы видели мои умершие погибшие утешения, вы должны услышать о моих живых утешениях. Отдавая справедливость мистеру Фарнеби… Боже, как я его ненавижу!

Она с горячностью произнесла последние слова и как бы для себя, но с такой горечью и презрением, что тон невольно возвысился и можно было их расслышать другому. Амелиус посмотрел украдкой на дверь. Нет ли надежды на то, что Регина со своей приятельницей вернутся и прервут этот разговор? После всего виденного и слышанного чем может он утешить миссис Фарнеби? Он мог только удивляться тому, какую цель она имела в виду, избрав его в поверенные. Неужели мне суждено всегда путаться с женщинами? – думал он про себя. Сначала бедная Меллисент, а теперь эта. Что же потом? – Он снова зажег сигару. Только любители курения, они одни могли понять, каким утешением служила ему в эту минуту сигара.

– Дайте мне огня, – сказала мистрис Фарнеби, вспомнив при этом о своей сигаре. – Мне нужно, впрочем, узнать одно, прежде чем я буду продолжать. Амелиус, я наблюдала за блеском ваших глаз во время завтрака. Скажете ли вы мне всю правду? Влюблены вы в мою племянницу?

Амелиус вынул сигару изо рта и смотрел на нее.

– Смело говорите правду! – сказала она.

Амелиус сдержанно отвечал:

– Я удивляюсь ей и нахожу ее прекрасной.

– Ах, – заметила мистрис Фарнеби, вы не знаете ее так, как я.

Пренебрежительный тон ее раздражал Амелиуса. Он был еще настолько молод, что верил в благодарность, а мистрис Фарнеби оказывалась неблагодарной. Кроме того, он был настолько влюблен в Регину, что чувствовал себя оскорбленным, когда о ней говорили презрительно.

– Я очень удивлен слыша то, что вы говорите о ней, – пробормотал он. – Она так предана вам.

– О да, – небрежно отвечала мистрис Фарнеби. – Она очень предана мне, конечно, она живое утешение, о котором я вам только что говорила. Это была мысль мистера Фарнеби – усыновить ее. Мистер Фарнеби думал так: «Вот готовая дочь для моей жены, вот все, что нужно для этой скучной женщины, чтоб утешить ее, так и сделаем». – Знаете вы как я это называю? Рассуждением идиота. Человек может быть очень искусным в своих делах и истым дураком в других отношениях. Дочь другой женщины будет служить мне утешением! Тошно подумать об этом! Я обладаю одним достоинством, Амелиус: я никогда не лицемерю. Моя обязанность заботиться о дочери моей сестры, и я исполняю добровольно свою обязанность. Регина добрая девушка, я против этого не спорю, но она скрытна и в сущности очень упряма. О, я отдаю ей справедливость: я не отрицаю, что она мне предана, как вы говорите. Но мне мало радости оттого. Вы должны знать и узнаете, что это живое утешение, пожалованное мне мистером Фарнеби, не более утешает меня, чем те вещи в шкафу. Мы теперь покончили с Региной. Впрочем нет, нужно еще объяснить одно: что вы подразумеваете под словами: «удивляюсь ей». Хотите вы на ней жениться?

Один раз в жизни Амелиус сохранил достоинство.

– Я слишком уважаю молодую особу, чтоб отвечать вам на вопрос, – гордо сказал он.

– В случае если вы имеете такое намерение, – продолжала мистрис Фарнеби, – я постараюсь воспрепятствовать вам в том. Одним словом, я вас не допущу до этого.

Это откровенное заявление изумило Амелиуса. Он обнаружил истину одним вопросом.

– Зачем? – сказал он резко.

– Подождите минуту, успокойтесь, – отвечала она. Наступило молчание. Они сидели рядом подле огня и внимательно наблюдали друг друга.

– Теперь вы готовы? – снова начала мистрис Фарнеби. – Вот какая причина. Если вы женитесь на Регине или на ком-нибудь другом, вы поселитесь на одном месте и станете вести скучную жизнь.

– А почему же нет, если это мне нравится, – спросил Амелиус.

– Потому что мне нужно, чтобы вы оставались странствующим холостяком: сегодня здесь, завтра отправились по всему свету и видели всех и все.

– Что же будет для вас в том хорошего, мистрис Фарнеби?

Она поднялась со своего места, приблизилась к Амелиусу и, став прямо перед ним, тяжело опустила руку на его плечо. Глаза ее оживились и запылали внезапным огнем, когда она устремила их в его лицо.

– Потому что я ожидаю живого утешения, которое могу получить, – сказала она. – Послушайте, Амелиус. После всех протекших лет вы тот человек, который приведет его ко мне.

Во время последнего минутного молчания они услышали стук в наружную дверь.

– Это Регина! – воскликнула мистрис Фарнеби.

Едва это имя сорвалось с уст ее, как она бросилась к двери и повернула ключ в замке.