Страницы← предыдущаяследующая →
Многие европейцы предвидели (с разной степенью воодушевления), что рано или поздно два противоборствующих альянса сойдутся в поединке. Войну на Континенте не считали чем-то немыслимым, наоборот, она виделась крайне вероятным и приемлемым исходом международных трений. В Европе насчитывалось 20 миллионов кадровых военных и резервистов, и у каждого государства имелись планы, как их можно использовать в чрезвычайных обстоятельствах. Все стороны предпочли бы атаковать первыми. Полевой устав британской армии за 1909 год, главным автором которого был Дуглас Хейг, утверждал: «Убедительной победы в бою можно достичь лишь решительным наступлением». В феврале 1914 года российская военная разведка передала своему правительству два немецких меморандума, где обсуждалась необходимость подготовки общественного мнения к войне на два фронта. Третья участница Тройственного союза, Италия, номинально должна была сражаться на стороне Германии и Австрии, а значит, Франции следовало сосредоточивать войска не только на границе с Германией, но и на юго-восточных подступах. Однако европейские державы (не исключая саму Италию) не могли сказать наверняка, что будет делать Италия в случае войны. Ясно было только, что Рим в конечном итоге поддержит того, кто пообещает удовлетворить его территориальные амбиции.
В 1906 году начальник штаба немецкой армии Гельмут фон Мольтке унаследовал от своего предшественника графа Альфреда фон Шлиффена планы по массированному вторжению в северную Францию в обход Парижа, чтобы разбить французскую армию прежде, чем в войну вступит Россия. На протяжении всего XX века именно вокруг шлиффеновской доктрины разворачивались дебаты о том, могла ли Германия выиграть войну в 1914 году. Уверенность немецких властей, что они смогут развязать общеевропейский конфликт, основывалась целиком и полностью на этой концепции – или, если точнее, на ее интерпретации Мольтке.
Кайзеру нравилось делать вид (иногда успешно), что он правит Германией безраздельно. Назначенный им канцлер, либерал-консерватор Бетман-Гольвег, исчерпал все свое влияние, изо всех сил пытаясь укротить все более враждебный рейхстаг. Однако могущественнейшей фигурой в вильгельмовской империи был Мольтке, под командованием которого находилась самая устрашающая военная сила Европы. Он мало походил на типичного генерала – исповедовал христианскую философию, играл на виолончели и временами впадал в глубокую меланхолию – его прозвали «der traurige Julius», «печальный Юлий». Не вызывала сомнений его любовь к жене, которая поощряла увлечение мужа потусторонним миром, спиритизмом и оккультными науками. Мольтке считал, что занимает высочайшую должность на свете. Он и его армия не держали ответа ни перед одним политиком, только перед кайзером.
Генеральный штаб, над которым он начальствовал, был самым авторитетным ведомством в Германии. В здании на Кенигсплац в Берлине, где квартировал и Мольтке с семьей, трудились 625 сотрудников. Система безопасности была строжайшей: никаких секретарей и клерков, все документы подписывали штабные офицеры. Утром после ухода уборщиц ни одна женщина, кроме Элизы Мольтке и ее горничной, в здание не допускалась. Каждый год после подписания нового плана мобилизации экземпляры устаревшей версии тщательно уничтожались. К новым технологиям штаб практически не приобщался: автомобилями не располагал, даже в могущественном железнодорожном отделе имелась всего одна пишущая машинка, срочные телефонные звонки делались из единственного автомата в коридоре. Не было столовой, большинство офицеров приносили обед с собой и съедали на рабочем месте, притом что трудовой день длился от 12 до 14 часов. Каждого сотрудника Генерального штаба приучали к мысли, что он представитель священной элиты, подчиняющейся строгим нормам поведения: например, офицерам не позволялось появляться в баре, облюбованном социалистами.
Сам Мольтке старался производить впечатление сильного человека – вскоре эта иллюзия развеялась, однако успела сыграть существенную роль в завязке войны. Образованный и эрудированный, Мольтке возвысился благодаря личным связям с кайзером, установившимся, когда он служил адъютантом при своем дяде, Мольтке-старшем, победившем Францию в войне 1870–1871 годов. Вильгельм II проникся симпатией к племяннику героя, убежденный, что гений старшего заговорит и в младшем. Однако назначение Гельмута начальником Генштаба стало для многих шокирующей неожиданностью. Один из бывших преподавателей Мольтке, обучавший его военной подготовке, писал: «Этот человек может наделать много бед»{70}. Выбор Вильгельма II был продиктован исключительно личными взаимоотношениями: он находил генерала приятным собеседником с обходительными манерами (обязательное требование для придворных во все времена). Мольтке показал себя компетентным офицером, не проявляя (или не имея возможности проявить) задатков военного гения.
По иронии судьбы как раз Мольтке-старший после 1890 года отстаивал идею, что будущее Европы отныне должно определяться за столом переговоров, а не на поле битвы: по его мнению, для Германии война свои выгоды исчерпала. Однако начиная с 1906 года его гораздо менее одаренный племянник склонялся к мысли, что шлиффеновский план большого охвата обеспечит Германии господство в Европе. В феврале 1913 года Мольтке сообщил начальнику австрийского генштаба Конраду фон Гетцендорфу: «Судьба Австрии будет окончательно решаться не на Буге, а скорее на Сене»{71}. Он проникся убеждением, что за новыми технологиями – воздушными шарами и механическим транспортом – будущее централизованного управления немецкими войсками. Другие старшие офицеры были настроены куда более скептически. Карл фон Эйнем, в частности, предупреждал, насколько трудно будет управлять почти тремя миллионами человек и насколько опрометчиво рассчитывать на слабо подготовленных резервистов. Он практически предугадал, что во время «эпического марша» через Францию темп продвижения будет неуклонно снижаться.
Тем не менее Мольтке оставался если не энтузиастом, то по меньшей мере фаталистом, убежденным в неизбежности войны с Россией и Францией. В октябре 1912 года 64-летний Мольтке заявлял: «Если война грядет, надеюсь, она начнется как можно скорее, пока я еще не слишком стар, чтобы достойно себя показать». Он уверял кайзера, что решительное наступление можно выиграть без труда, и не отказался от своих слов в начале июльского кризиса 1914 года. И в то же время – загадочный человек – начальник Генерального штаба не переставал терзаться сомнениями и страхами, которые еще проявят себя самым драматичным образом в разгар конфликта. Рациональная часть его сознания подсказывала, что масштабное столкновение между великими державами никак не может быть мимолетным, а значит, война предстоит долгая и трудная. Кайзер однажды услышал от него: «В следующей войне будут воевать целые народы. Ее нельзя будет решить одним крупным сражением, это будет долгая изматывающая борьба с врагом, победить которого будет возможно, лишь сломив сопротивление всей его нации… эта война вытянет из нас все человеческие ресурсы, даже если мы победим».
Однако его поведение в предвоенные годы плохо согласовывалось с этой взвешенной осторожностью. Он смирился с возможностью великого столкновения европейских держав со спокойствием, которого другим – например, Бетману-Гольвегу и кайзеру – иногда недоставало. Верховного командующего немецкой армией одолел нередкий среди полководцев разных стран и эпох недуг: он жаждал доказать своему правительству и народу, что дорогостоящая армия способна удовлетворить их амбиции. Вот прославленная (или бесславная) тирада Мольтке, произнесенная перед князем фон Бюловом: «Храбрости у меня достаточно, мне не хватает быстроты реакции: я слишком рассудителен, дотошен или, если хотите, слишком добросовестен для такой должности. Я не умею идти ва-банк». И все же, опровергая собственную характеристику, Мольтке жаждал, добыв стране победу, продемонстрировать, что достоин (вопреки мнению многих современников) своего ответственного поста. Это требовало оперативной мобилизации и распределения боевых сил – сосредоточения на границе небольшой армии для удержания русских, пока основная масса сил стремительно (за 40 дней) захватит Францию, чтобы затем повернуть на восток.
Австро-венгерские планы отличались большей гибкостью (на самом деле хаотичностью), поскольку империя не могла знать наверняка, придется ли сражаться только с Сербией (как надеялись австрийцы) или возникнет второй фронт на галицийской границе с российской Польшей. Экстравагантные личности соперничали за внимание к своей особе на европейской арене в 1914 году, однако Конрад Гетцендорф выделялся и среди них. Черчилль описывал его как «темноволосого, невысокого, хрупкого и худого аскета с пронзительным взглядом»{72}. Трудно вообразить человека менее подходящего на доставшуюся ему роль: к фантастической некомпетентности добавились крайне империалистические убеждения, ведущие к мечтам о том, как Габсбурги завладеют Адриатикой, восточным Средиземноморьем, Балканами и Северной Африкой. Он полностью соответствовал данному Мольтке-старшим определению самого опасного типа офицеров – сочетание глупости с неуемной активностью. Жена его умерла десятью годами ранее, и он проживал с матерью, а потом окончательно потерял голову, влюбившись в супругу пивного магната Вирджинию фон Райнингхаус. Он внушил себе, что, обеспечив Австрии громкую победу и воспарив на крыльях славы, убедит свою Джину развестись с мужем и выйти за него, Гетцендорфа. В своих письмах к ней он возлагал надежды на «войну, с которой я вернусь увенчанный лаврами, и этот триумф разрушит все барьеры между нами… и позволит сделать вас моей законной женой».
С 1906 года Конрад требовал начать военные действия против Сербии. За 17 месяцев, с 1 января 1913-го по 1 июня 1914 года, начальник Генштаба успел обратиться к правительству с этим требованием 26 раз. На День святого Валентина 1914 года он утверждал в письме к Мольтке, что Австрии срочно необходимо «разорвать кольцо, которое снова сжимается вокруг нас». Для Конрада – и даже для Берхтольда – смерть эрцгерцога была не основанием, а лишь долгожданным поводом развязать войну. Наблюдая угасание Османской империи, посрамленной молодыми и уверенными в себе балканскими странами в региональных конфликтах последних трех лет, Конрад считал Сараево последним шансом для Австрии избежать аналогичной судьбы, уничтожив воплощенную в Сербии навязчивую славянскую угрозу. «Такая древняя монархия и такая древняя армия [как габсбургские] не могут бесславно погибнуть», – заявлял он{73}.
Министр иностранных дел Австрии Берхтольд характеризовал политику Конрада в июле 1914 года словами: «война, война, война». Одержимый желанием поскорее смыть позор поражения 1866 года в войне с Пруссией, генерал проклинал «это никчемное перемирие, которое все никак не закончится». Жажда военного конфликта не давала подумать о практических аспектах. Уже много лет австрийская армия отставала от соседей, постепенно хирея. Парламент отказывался повышать налоги, и большую часть доступных средств поглощал военно-морской флот. И хотя производимое австрийской промышленностью вооружение было на высоте – особенно тяжелая артиллерия и винтовки M95, армии не хватало денег, чтобы закупать их в достаточном количестве.
В пестрой мешанине этнических групп, составлявших империю, копилось недовольство. По данным 1911 года, на каждую тысячу австро-венгерских солдат приходилось в среднем 267 немцев, 233 венгра, 135 чехов, 85 поляков, 81 украинец, 67 хорватов и сербов, 64 румына, 38 словаков, 26 словенцев и 14 итальянцев. В офицерском корпусе, напротив, 76,1 % составляли немцы, 10,7 % – венгры и 5,2 % – чехи. Если считать в пропорции к населению, доля немцев в командном составе была превышена в три раза, доля венгров должна была быть вдвое больше, а славянам доставалась лишь 1/10 от законной доли{74}. Таким образом, австрийская армия напоминала колониальную – славянскими стрелками командовали немцы, подобно тому как британские офицеры командовали индийскими войсками. По сравнению с другими европейскими державами Австрия почти не имела надежды подкрепить свои притязания успехами на ратном поле. Конрад попросту рассчитывал, что возможный удар со стороны России, если та вступится за Сербию, примет на себя Германия.
Берлин побуждал Вену принять жесткие меры в отношении сербов. Еще в 1912 году Вильгельм и Мольтке уверяли Франца Фердинанда и Конрада, что те «могут всецело рассчитывать на поддержку Германии при любых обстоятельствах» – некоторые историки назовут это «первым карт-бланшем». Берлин не делал тайны из этого уговора: 28 ноября статс-секретарь Альфред фон Кидерлен-Вехтер сообщил рейхстагу: «Если Австрию по какой бы то ни было причине вынудят доказывать свой статус великой державы, мы должны встать на ее сторону». Бетман-Гольвег выступил с подобным заявлением 2 декабря – если Россия нападет на Австрию, отстаивающую свои законные интересы на Балканах, «мы будем сражаться за сохранение нашей собственной позиции в Европе, защищая свое будущее».
Состоявшаяся 8 декабря 1912 года в королевском дворце встреча кайзера со своими полководцами (за исключением отсутствовавших Бетмана-Гольвега и министра иностранных дел Готлиба фон Ягова) оставалась объектом пристального внимания в течение трех поколений после того, как о ней стало известно. Вильгельм и верховные немецкие генералы и адмиралы обсуждали утверждение лорда Холдейна, что Британия обязана обеспечить равновесие континентальных сил. И хотя протокол не велся, сразу после заседания Георг Мюллер, начальник Военно-морского кабинета Вильгельма, процитировал в дневнике слова Мольтке: «Война, и чем скорее, тем лучше». От себя адмирал добавил: «Он не делает следующего логического шага – а именно предъявить России, или Франции, или им обеим ультиматум, позволяющий развязать войну с полным на то основанием»{75}.
Цитату Мюллера подтверждают еще три источника, в том числе уполномоченный по военным делам Саксонии в Берлине, который 11 декабря писал своему военному министру: «Его Превосходительство фон Мольтке желает войны. <…> Его Превосходительство фон Тирпиц, с другой стороны, предпочел бы повременить годик, пока будет готов [Кильский] канал и база подводных лодок в Гельголандской бухте»{76}. По итогам заседания 8 декабря немецкие власти договорились начать кампанию в прессе по подготовке нации к войне с Россией, однако до дела не дошло. Мюллер изложил результаты заседания в письме Бетману-Гольвегу. Даже если отвергнуть мрачный тезис Фишера, что со времен этого военного совета в 1912 году политика Германии была направлена на развязывание общеевропейского конфликта, дальнейшее поведение Берлина явно свидетельствует о том, что он на редкость спокойно относился к возможности такого исхода. Руководители страны не сомневались, что преимущество будет на стороне Германии, если не дать России закончить запланированное к 1916 году перевооружение. В частности (как не преминул сообщить кайзеру Мюллер), некоторые старшие офицеры настолько безоговорочно верили в неизбежность войны, что поспешили перевести личные средства и акции в золото.
Бетман-Гольвег временами заметно противоречил сам себе. Например, в июне 1913 года он сказал: «С меня хватит войны, воинственных речей и постоянного вооружения. Пора уже великим державам угомониться и заняться миром. Иначе действительно дойдет до взрыва, который никому не нужен, но всех изувечит». Тем не менее канцлер играл ведущую роль в укреплении немецкой военной машины. В беседе с фельдмаршалом Вильгельмом фон дер Гольцем он сообщил опытному полководцу и военному стратегу, что добьется от рейхстага военного финансирования в любых объемах. Гольц ответил, что в таком случае армии лучше поторопиться со списком необходимого. «Да, – ответил канцлер, – но если попросите слишком много денег, придется как можно быстрее продемонстрировать, что они потрачены не впустую, – то есть нанести удар». Гольц идею поддержал. Но Бетман-Гольвег заколебался: «Однако даже Бисмарк предпочел избежать упреждающую войну в 75 году». Его сильно беспокоило, что Железный канцлер на склоне лет решил избавить Германию от очередного конфликта. Гольц на это ответил с усмешкой, что Бисмарку, почивающему на лаврах после побед в трех войнах, конечно, ничего не стоило превратиться в миротворца. Бетман-Гольвег стал основной движущей силой, проталкивавшей через парламент гигантский военный бюджет на 1913 год, существенно повысивший военную мощь страны.
Мольтке был не единственным немецким полководцем, который все 19 месяцев (между военным советом в декабре 1912 года и началом войны в августе 1914 года) жаждал, чтобы европейские страны сошлись в открытой схватке. В мае 1914 года генерал-квартирмейстер граф Георг фон Вальдерзее написал меморандум, оптимистически оценивающий ближайшие стратегические перспективы Германии и куда более мрачно – долговременные: «У Германии нет оснований ожидать нападения в ближайшем будущем, однако… помимо того, что ей попросту нецелесообразно избегать конфликта, есть еще более важный фактор: вероятность достижения быстрой победы в крупной европейской войне и для Германии, и для Тройственного союза в целом сегодня еще достаточно высока. Вскоре, однако, это преимущество исчезнет»{77}. В общем и целом документальных свидетельств, подтверждающих, что немецкое руководство в 1914 году стремилось к войне, насчитывается гораздо больше, чем подкрепляющих альтернативные теории, выдвинутые в последние годы.
Антанту роднило с Тройственным союзом то, что и в том, и в другом альянсе лишь двое из участников всерьез готовились сражаться вместе. Антанта основывалась на доброй воле партнеров и обеспечивала возможную – но не гарантированную – военную поддержку: Франция и Россия были связаны друг с другом крепче, с Британией – слабее. Россия прекрасно понимала, что придется сражаться на оголенном польском фронте, уязвимом с севера и запада для Германии, а с юга – для империи Габсбургов. Как можно скорее направить туда мобилизованные войска на укрепление рубежей представлялось России необходимой мерой для спасения Польши.
Еще в 1900 году страны Антанты договорились об одновременном выступлении против Германии в Восточной Пруссии и против Австрии в Галиции. И хотя в 1905 году были колебания, к 1912-му участницы подтвердили договоренность и с тех пор ее придерживались: слишком уж заманчивой казалась идея завоевать австрийскую Галицию, заполучив на пути неприятеля естественную преграду в виде Карпат. Участницы имели две альтернативные стратегии. Первая, «План G», была разработана на тот маловероятный случай, если Германия двинет основные свои силы на восток. Вторая, которая и пошла в ход в 1914 году, называлась «План А». Согласно ей, две армии должны были войти в Восточную Пруссию, чтобы подготовить вторжение в Германию. Тем временем еще три армии нанесут основной удар по австрийцам, тесня их к Карпатам.
Франция готовилась применить против Германии свой «План XVII». Отшлифованный Жоффром, он все же был проработан далеко не так подробно, как стратегия Мольтке. Если Шлиффен разрабатывал план масштабного вторжения во Францию, то французский Генеральный штаб едва набросал схему операции против немецкой армии, которая тем не менее предполагала существенно продвинуться в глубь владений кайзера. В основном «План XVII» рассматривал переброску войск к границе, но не содержал ни графиков операций, ни четких территориальных целей. Гораздо важнее самого плана были концепция и доктрина, с мессианским пылом пропагандируемые начальником штаба. «Для французской армии, – гласил разработанный Жоффром устав 1913 года, – возвращающейся к своим традициям, отныне не существует другого закона, кроме наступления». Лучший берлинский информатор в Париже – «Агент 17» (австрийский «бульвардье» барон Шлуга фон Таштенфельд) основные сведения собирал по аристократическим салонам. Он сообщил Мольтке (и не ошибся), что Жоффр, скорее всего, направит основной удар на Арденны, в центр фронта.
Начальник французского штаба был технарем, а не стратегом. Еще в детстве за угрюмость он получил прозвище «le pere Joffre» – «папаша Жоффр». Немецкая разведка характеризовала его как человека трудолюбивого и ответственного, однако считала, что ему не хватит находчивости и гибкости, чтобы достойно ответить на такую хитроумную уловку, как шлиффеновский охват. Французские политики, однако, Жоффра хвалили, поскольку – в отличие от многих своих коллег – он не пытался тешить личные политические амбиции. Кроме того, им нравилась его прямота. Существует легенда про то, как Жозеф Кайо, руководивший Францией во время Агадирского кризиса, спросил недавно назначенного начальника штаба: «Генерал, говорят, что Наполеон вступал в войну лишь при условии шансов на победу 70 к 30. У нас есть такие шансы?» «Нет, господин премьер-министр», – кратко ответил Жоффр.
Даже если в 1911 году начальник штаба действительно придерживался столь осторожных взглядов, с тех пор он значительно осмелел. Жоффр считал, что союз с Россией давал французской армии силы, необходимые для победы над Германией, и, главное, поднимал боевой дух. Он был подвержен заблуждению, распространенному среди европейских военных в 1914 году, – чрезмерной вере в человеческую храбрость. Французы называют это «cran» (отвага) и «élan vital» (жизненный порыв). В военной подготовке большой упор делался на воспитание воли к победе. Французская армия активно вооружалась своими высококлассными soixante-quinze – 75-мм скорострельными полевыми пушками, однако пренебрегала гаубицами и тяжелой артиллерией в принципе, считая ее лишней в соответствии с доктриной наступления. Как покажут дальнейшие события, и 75-мм орудия, и отвага мало помогут в ходе войны, однако летом 1914 года Жоффр и большинство его коллег возлагали на них большие надежды.
Что касается анализа французами намерений Германии, разведчики из Второго бюро существенно недооценили общую силу немецкой армии, не догадываясь, что Мольтке выставит резервные формирования бок о бок с регулярными. Кроме того, по их расчетам, на Россию он должен был двинуть 22 дивизии, тогда как на самом деле он использовал только 11. Разведка правильно предугадала, что немцы попытаются окружить французскую армию, однако, недооценив численность немецких войск, сильно просчиталась с географическим размахом охвата. Согласно предположениям Второго бюро, немцы должны были срезать лишь угол Бельгии, а не пройти широким фронтом через всю страну. Жоффр рассчитывал, что, сосредоточив войска на севере и юге, Мольтке оголит центр, куда и ударит французская армия. Расчеты не оправдались.
Командующие с обеих сторон серьезно недооценивали противника. Подробные планы мобилизации и дислокации войск как таковые причиной конфликта 1914 года не стали, однако великие державы, возможно, куда меньше стремились бы к войне, если бы генеральные штабы сознавали принципиальную слабость своих наступательных доктрин. Отчасти в этих заблуждениях повинен успех японцев в войне 1905 года. Из их победы над российскими пулеметами противоборствующие державы сделали вывод, что правильный боевой настрой поможет одержать верх над современными технологиями.
Восторженные британские патриоты в начале лета 1914 года планировали отметить в июне следующего года столетний юбилей битвы при Ватерлоо, намереваясь особо отпраздновать то, что уже целый век британская армия не проливает кровь в Западной Европе{78}. Однако это не мешало строить осторожные планы насчет возобновления кровопролития. Британская и французская армии начали штабные переговоры в 1906 году, а годом позже Британия подписала соглашение с Россией. Однако у русских появился повод усомниться в лояльности своей новой союзницы, когда в 1912 году на британской верфи заложили для турков два линкора, грозящих серьезно пошатнуть господство царя на Черном море. На возмущение Санкт-Петербурга Министерство иностранных дел ответило, что не вправе вмешиваться в частные коммерческие контракты. Тем временем британская военно-морская миссия оказывала поддержку турецкому флоту, а Лиман фон Сандерс обучал турецкую армию.
За ужином с Ллойдом Джорджем в 1908 году Бетман-Гольвег, распаляясь и размахивая руками, возмущался «железным кольцом», которое куют враги вокруг его страны: «Англия обнимается с Францией, заводит дружбу с Россией. Но ведь не на любви строится эта дружба, а на ненависти к Германии!»{79} Бетман-Гольвег ошибался. В Антанту Англию привело не столько стремление заполучить Россию и Францию в союзники или партнеры против кайзера, сколько желание сократить число собственных врагов. Постепенно приходило понимание (по крайней мере в Уайтхолле), что огромная империя, которой так гордятся британцы, рискует превратиться из источника благосостояния в экономическую и стратегическую обузу. Противостояние российскому владычеству в Центральной Азии и связанная с ним «большая игра» требовали немалых усилий и средств. Конфронтация Британии с Францией в 1898 году в верховьях Нила (Фашодский кризис) обострила давнюю вражду и ревность. Поэтому в первое десятилетие XX века Антанта напоминала не трехсторонний союз, где Британия выступала бы активной и преданной участницей, а два параллельных процесса снижения напряженности между Англией и Россией и Англией и Францией.
Российский министр иностранных дел Сазонов прекрасно понимал, как необходима Британия его стране и Франции. 31 декабря 1913 года он писал: «Обе державы [Франция и Россия] вряд ли способны нанести Германии смертельный удар даже в случае успеха на поле боя, который тоже под большим вопросом. А вот участие Британии может оказаться для Германии роковым»{80}. В этой связи министра иностранных дел возмущали «колебания и уклончивость» Лондона, которые он считал серьезной помехой политике сдерживания. Однако Британия по-прежнему относилась к России с прохладцей. Многим доблестным демократам претила мысль, что их страна будет связана с абсолютистской автократией или, что еще хуже, с ее балканскими протеже. В преддверии июльского кризиса 1914 года корреспондент Le Figaro Раймон Рекули столкнулся в дверях Министерства иностранных дел в Париже с британским послом сэром Фрэнсисом Берти. Посол, получивший среди коллег прозвище Бык, какое-то время сокрушался о состоянии Европы, затем спросил: «Вы доверяете русским? Мы нет, ни капли! Да и сербам тоже. Поэтому нашей стране не с руки влезать в драку, в которой замешаны русские и сербы»{81}. Кроме того, многие британцы, особенно старшее поколение, не особенно одобряли перспективу участия в конфликте на стороне Франции. Лорд Розбери еще в 1904 году, когда его коллеги-консерваторы радовались созданию Антанты, бросил в сердцах: «Вы все заблуждаетесь. Это закончится войной с Германией!»{82} Пожилая леди Лондсборо, внучатая племянница Веллингтона, в разговоре с Осбертом Сиуэллом в 1914 году сказала: «Я больше боюсь не немцев, а французов!»{83}
Недоверие было взаимным. Президентом Пуанкаре в стремлении как можно скорее упрочить военный союз с Россией двигал прежде всего страх, что Британии в нужный момент не окажется рядом. В отличие от Франции с Россией, Британия никаких тайных двусторонних соглашений, обязывающих ее поддержать остальных в случае удара, не подписывала, лишь на словах обещая помощь и участвуя в переговорах военных и военно-морских штабов. Обсуждение возможной отправки экспедиционных войск во Францию началось в декабре 1908 года. После этого на заседании подкомиссии Комитета обороны империи 23 августа 1911 года, где присутствовали Асквит и Черчилль, всесторонне обсуждалась вероятность вмешательства Британии в случае развязывания войны в Европе. Согласно предположению одного современного историка, это заседание и «подготовило почву для вооруженной конфронтации между Британией и Германией». На самом деле это сильное преувеличение: Асквиту ли было не знать, как тяжело будет уговорить свою собственную партию и парламент одобрить участие в европейском конфликте?
После заседания комитета премьер-министр писал недовольно, что «все политические вопросы оставались и должны оставаться в ведении Кабинета, они находятся вне компетенции военного и военно-морского командования». Генри Вильсон – старший офицер британского штаба – возмущался: «Пока никаких окончательных соглашений с Францией о совместных военных действиях нет, есть только очень неохотное согласие, данное Генеральному штабу правительством, насчет дальнейшего сотрудничества»{84}. Примерно так дело и обстояло. Заместитель министра иностранных дел сэр Артур Николсон напомнил министру в августе 1914 года: «Вы раз за разом обещаете месье Камбону [французскому послу], что в случае агрессии со стороны Германии вступитесь за Францию»{85}. Ответ Грея подтверждает, что французы не зря подозревали англосаксов в двуличии: «Да, но мы ничего не подписывали».
Один из недавних исследователей этого периода предположил, что министры и генералы Асквита после заседания 1911 года занялись «активной подготовкой к войне»{86}. Какие-то предупредительные меры и планы на случай войны действительно имели место: например, резервирование под госпиталь экзаменационного колледжа Оксфордского университета. Однако назвать эту подготовку активной было бы преувеличением. Британская политика на этапе становления Антанты (это проявилось и в общем настрое на заседании Комитета обороны в 1911 году) озадачивала тем, что правительство, признавая возможность участия в войне на Континенте, собиралось выставить для этих целей несоразмерно маленькую армию. Уинстон Черчилль писал впоследствии, что в 1890-х годах, когда он был еще молодым офицером кавалерии, его и других военных сильно беспокоила незначительность британской армии по сравнению с континентальными: «Ни один ура-патриот, ни один воинствующий штабист… даже в запале не допускал мысли, что наши крошечные войска снова пошлют в Европу»{87}. Через 15 лет, несмотря на проведенную Холдейном реформу, британская армия все равно оставалась мизерной по континентальным меркам. Военный бюджет 1913 года никоим образом не отражал предполагаемой ведущей роли Британии в разрешении европейского конфликта. Экспедиционные войска получили такое расплывчатое наименование именно потому, что никто не знал, где именно за рубежом им придется воевать – в Индии, в Африке или на Ближнем Востоке.
Вновь проявилась традиционная и нелепейшая британская твердолобость, повторяющаяся из века в век, не исключая и XXI столетие: в знак серьезности благих намерений снаряжается небольшое войско, словно не замечая, сколь оно несоразмерно решаемым задачам. С 1907 года лорд Нортклифф ратовал в своей Daily Mail за всеобщий призыв, чтобы создать достойную масштабам империи армию, однако его кампания не встретила поддержки. Главным образом правительство Асквита (конкретно министра иностранных дел сэра Эдуарда Грея) винили в том, что проводимая им политика явно признавала, что Британия не останется в стороне в случае общеевропейского конфликта, поскольку владычество Германии на Континенте было недопустимо, однако практических мер для участия в подобной схватке не предпринималось.
Грея обычно изображают мягким, сдержанным человеком, который в 1914 году с несвойственным ему красноречием сокрушался о наступлении войны, а в мирное время писал отличные пособия по наблюдению за птицами и рыбалке нахлыстом. 52-летний вдовец вел на самом деле гораздо более насыщенную личную жизнь, чем предполагало большинство современников. Он был не чужд амурных похождений, хоть и скрывал их лучше своего коллеги Ллойда Джорджа: по данным последнего биографа Грея, у него имелось двое незаконнорожденных детей{88}. Некоторые современники его презирали. Сэр Айра Кроу, несдержанный на язык чиновник Министерства иностранных дел, называл Грея «никчемным слабаком и недоумком». Ллойда Джорджа вечная замкнутость министра заставила предположить, что сказать тому особенно нечего и немногословность в данном случае – признак слабости характера. Грей не знал иностранных языков и терпеть не мог заграницу. Несмотря на образованность, он был человеком ограниченным, с резкими перепадами настроения.
Тем не менее с 1905 по 1916 год он безраздельно властвовал в британской внешней политике. Ллойд Джордж писал: «За восемь предвоенных лет Кабинет смехотворно мало времени уделял внешнеполитическим вопросам»{89}. Отношение правительства Асквита к происходящему за рубежом и к европейским державам отдавало чудовищным высокомерием, особенно возмущавшим немцев. Французский посол в Лондоне Поль Камбон заметил саркастически, что нет для англичанина большего удовольствия, чем обнаружить, что интересы Англии совпадают с интересами человечества: «А если совпадения не наблюдается, он всеми силами создает его сам». На званом ужине, где присутствовали несколько представителей правительства, лорд Нортклифф с презрительной усмешкой обронил, что редакторы британских газет куда лучше осведомлены о положении дел за рубежом, чем любой министр Кабинета{90}. Канцлер отозвался о министре иностранных дел так: «Сэр Эдуард Грей принадлежит к тому классу, который по традиции считает себя вправе облачиться в судейскую мантию и оценивать своих собратьев, но который едва ли найдет возможность поинтересоваться проблемами и испытаниями, стоящими перед человечеством»{91}.
Издевка достаточно едкая, однако и Генри Вильсон после бесед с министрами в 1911 году о сценариях конфликта писал, что не впечатлен «тем, как Грей и Холдейн [тогдашний военный министр] владеют ситуацией, – Грей из них двоих наиболее невежествен и беспечен, он не только не представляет себе, что такое война, но шокировал меня тем, что, кажется, и не хочет представлять… невежественный, напыщенный мямля, которому нельзя занимать пост министра иностранных дел никакой страны крупнее Португалии»{92}. Бернард Шоу с ненавистью называл Грея «помещиком от корней волос до кончиков ногтей… склонным к подлости»{93}. Такой оценки он удостоился после неоправданно жестокой расправы в 1906 году британских властей над жителями египетского селения Деншавай, осмелившимися перечить устроившим голубиную охоту офицерам.
Даже если в чем-то Шоу и преувеличивал, тайная дипломатия Грея действительно отдавала заносчивостью – как и вся британская внешняя политика в то время. В августе 1904 года лорд Перси от лица тогдашнего консервативного правительства ответил с патрицианским высокомерием на вопрос палаты общин о только что подписанном англо-французском договоре: «Прерогатива народа – строить домыслы насчет существования секретных пунктов в международных соглашениях, дело правительства – поддерживать эту прерогативу своим молчанием». Однако 5 сентября 1911 года Асквит написал Грею, предупреждая, чем чреват разрешенный министром иностранных дел диалог между британским и французским генеральными штабами: «Мой дорогой Грей, переговоры, подобные тем, что ведутся между генералом Жоффром и полковником Фэрхомом, кажутся мне довольно опасными, особенно в той части, которая касается оказания помощи со стороны Британии. В нынешних обстоятельствах не стоит давать французам почву для подобных планов. Всегда ваш, Г. Г. А.»
Тем не менее премьер-министр фактически выдал Грею карт-бланш на внешнюю политику, добавив этот просчет к немалому числу проблем в политике внутренней. Министр иностранных дел давал Франции обещания поддержки в случае войны без оглядки на Кабинет и на палату общин – поведение, немыслимое по современным и даже по тогдашним представлениям о демократии: ничего подобного далее не случалось вплоть до англо-французского сговора 1956 года о совместном вторжении в Египет. Грей действовал тайком, поскольку знал, что парламентского одобрения он не добьется. Во время июльского кризиса его личное желание, чтобы Британия сражалась на стороне Франции, перевесило мнение народа и большинства коллег по правительству.
Трудно, однако, согласиться с теми, кто причисляет Грея к основным виновникам войны по причине того, что он либо слишком многое скрывал от британцев в последние мирные годы, либо не сумел дать четко понять Берлину, что Британия не собирается соблюдать нейтралитет. Германия, следуя в 1914 году намеченным планам, не рассматривала возможность британской интервенции всерьез и нисколько не опасалась презираемой ею крошечной армии. Возможные экономические последствия (Британии, обладающей абсолютным мировым господством в торговом мореплавании, ничего не стоило устроить коммерческую блокаду) Германию не пугали, поскольку она рассчитывала на молниеносную победу. Маловероятно, что какие-либо политические решения, принятые правительством Асквита, помогли бы избежать войны в 1914 году, но другой министр иностранных дел мог бы желать участия в ней Британии гораздо меньше.
Планируемые экспедиционные войска предполагалось хорошо вооружить и экипировать, однако их малочисленность отражала нежелание тратить большие деньги на сухопутную армию, когда четверть государственных расходов уходила на военно-морской флот. Генри Вильсон, руководивший военными операциями с 1910 по 1914 год, называл британские войска «наша смешная маленькая армия» и с презрением говорил, что нет такой военной проблемы на Континенте, на которую Британия могла бы ответить своими шестью дивизиями{94}. Однако увеличивать армию правительство не собиралось, и народ его мнение поддерживал. Британцы холили и лелеяли прежде всего флот – по сравнению с флотом и регулярная, и территориальная (резервистская) армии были недоукомплектованы, тем более что глубинка и Уэльс отличались особенной нелюбовью к военной службе.
Вильсон играл ведущую роль в военном сближении с Францией (гораздо более тесном, чем хотелось бы генералам и чем предполагал Кабинет). Блестящий оратор, склонный тем не менее к безрассудству и просчетам, он поступил в военную академию лишь с шестой попытки. Вильсон долго ратовал за всеобщий призыв, называя добровольцев территориальной армии «самыми большими патриотами Англии, поскольку они хотя бы не сидят сложа руки»{95}. В 1910 году, будучи преподавателем штабного колледжа, он уверял, что война в Европе неизбежна, и единственный благоразумный выход для Британии видел в союзе с Францией против Германии. Когда один из курсантов попытался возразить, что повергнуть в войну всю Европу «способна лишь необъяснимая глупость властей», Вильсон разразился хохотом: «Ха-ха-ха! Именно так, необъяснимая глупость нас и ждет!»{96} Лорд Эшер писал впоследствии, что после лекций Вильсона курсанты возвращались в свои соединения, «убежденные в неизбежности [военного] катаклизма»{97}. Премьер-министр характеризовал его Венеции Стэнли как «язвительного, но умного злодея», который в общем и целом прав{98}.
Страницы← предыдущаяследующая →
Расскажите нам о найденной ошибке, и мы сможем сделать наш сервис еще лучше.
Спасибо, что помогаете нам стать лучше! Ваше сообщение будет рассмотрено нашими специалистами в самое ближайшее время.