Книга Полнолуние онлайн - страница 11

Глава 2. ТЕРЕХИН

Я, конечно, читал этот роман – "Мастер и Маргарита".

Давненько уже, правда, и всего один раз, но читал. В свое время Катя, жена моя, заставила: что же ты, говорит, Терехин? Все его читали, можно сказать, вся страна, один ты, лентяй, даже в руки его не брал. Это, говорит, натурально не есть гут, господин майор. А ведь вот он, томик, стоит в гостиной на второй полке книжного шкафа, рядом с булгаковскими же "Белой гвардией" и "Мольером". Ну, я устыдился и в конце концов прочитал. Понравилось. Кстати, среди интеллигентов, тех самых, которые так любили при советской власти кукиш постоянно в кармане держать, даже одно время мода была такая – лет десять назад – цитировать из этого романа всякие там словеса и выражения. Типа: "Сижу, никому не мешаю, починяю примус". Чуть что – лопотали, как попугаи. К месту и не к месту.

Но дело не в этом.

Просто в такие дни, как сегодня, я непременно вспоминаю роман с мрачным удовлетворением (ну прямо мазохизм какой-то, мать его!). Потому что не я один, черт его знает почему, становлюсь дерганым и плохо сплю в эти проклятые ночи, неотвратимо наступающие месяц за месяцем. Как Иван Бездомный. Но я-то не полусумасшедший поэт, придуманный хорошим писателем, а обыкновенный милицейский майор, замначальника алпатовского ОВД по уголовному розыску. Иначе говоря – сыщик. Оперативник. Мент поганый, если цитировать другого писателя, нашего с вами современника.

Да что хорошее настроение, прямо скажу: в эти сутки-двое и физическое состояние у меня обычно бывает – хуже некуда. Просто кошмар какой-то.

А все дело в долбаном, мать его, полнолунии.

В день перед полнолунием, в ночь самого полнолуния и, пожалуй, наутро и до самого вечера следующего дня я себя чувствую напрочь выбитым из колеи, хотя и стараюсь это скрыть изо всех сил – и от своих подчиненных, и просто от знакомых, и от жены. Я ведь не институтка, не барышня истеричная, из тех, что валерьянку бочками жрут. Надо соответствовать своей должности. Я и стараюсь соответствовать. Но и мои братцы-сыщики, и немногочисленные друзья, и Катя прекрасно знают, что временами на меня накатывает непонятное раздражение и лучше меня в эти моменты не дергать. Особенно по пустякам.

В эти дни нервы у меня настолько не в дугу, что, воленс-ноленс, я поневоле срываю зло на подчиненных. Рычу на них, как старшина на салабонов, матерю в три хвоста и придираюсь по пустякам. Причем, по их мнению, – это я прекрасно вижу – без видимых причин. Но оперативники мои помалкивают в тряпочку: а куда денешься, коли у начальства, то есть у меня, характер такой непростой. Я и сам это, к сожалению, знаю. Но надеюсь, что они понятия не имеют об истинных причинах моего паршивого настроения. А вообще-то сыщики мои – молодчики: стараются – я же вижу – обращать поменьше внимания на непонятные взбрыки майора Терехина; молчат, голубчики, а у самих так и написано на хитрых физиономиях – давай, кипятись, в конце концов все мы не ангелы и у каждого из нас полно своих забот и проблем.

Непонятная тоскливая нервозность, которую я стараюсь тщательно скрывать от окружающих, изматывает меня черт знает как, работать мешает и жить тоже. Всего-то несколько суток, но прямо мука смертная. Какая, к чертовой матери, работа – пальцем шевельнуть не хочется. Но обязанностями своими из-за этого я не манкирую. У меня даже мысли такой не возникает. Работа – это святое. И вкалываю я в полнолуние ничуть не меньше и нисколько не хуже, чем в обычные дни, когда к вечеру на небе повисает не круглая бляха луны, а тоненький серп месяца. Просто в эти дни и особенно ночи я бываю зол на весь белый свет. Все меня раздражает, все валится из рук и ничто не мило. Жена Катя в такие моменты старается со мной не спорить и даже разговаривать поменьше. А порой вовсе уходит ночевать к своей незамужней подруге, Тане Охлопкиной, – они вместе работают. Таня живет через несколько домов от нашего крепкого кирпичного домика, который я купил по дешевке (помог наш районный отдел внутренних дел – ОВД) в тот год, как мы с Катюшей переехали в Алпатово. Когда меня сюда перевели. По моей же, кстати, просьбе.

Вообще-то, поглядеть на меня со стороны, особенно когда я при исполнении, да еще с табельным стволом, любимым девятимиллиметровым "макаровым" в кобуре под мышкой, и в голову не придет, что этот тип вообще способен рефлексировать, не говоря уже о том, что у него могут быть какие-нибудь там сраные комплексы. Не тот у меня вид. Силой меня Бог не обидел. Правда, ростом я не очень вышел, всего метр семьдесят пять, зато весу во мне – все восемьдесят. И сплошь тренированные мышцы да крепкие кости – жирком я себе обрастать не позволяю. Да и не заплывешь жиром при нашей службе: волков и сыскарей ноги кормят. Бегаем мы, преступников ловим. Хотя, по утверждению той же Тани Охлопкиной, повадки у меня неторопливые и даже слегка вальяжные. И выгляжу я вполне уверенным в себе мужиком. Это правда, Таня здесь не ошибается. Хотя, конечно, и льстит мне отчасти – по слабости женской натуры.

Что это за зверь такой – фрейдистские комплексы, – я, естественно, знаю. Не такой уж я тупой милицейский майор. Хотя иной раз и прикидываюсь сибирским валенком – в нашем деле побутафорить бывает иногда очень полезно. Но словечко это – комплексы – вообще не про меня.

Кстати, внешность моя может обмануть кого угодно. И обманывает. Вот гляжу я в зеркало, рассматриваю себя внимательно – хоть и знакома мне эта физиономия без малого пятьдесят лет, и опротивела даже изрядно: лицо квадратное, широкоскулое, губы толстые; волосы русые с проседью, залысины уже будь здоров, подбородок вполне обычный, слегка прямоугольный. Да что и говорить: внешность непрезентабельная и очень даже простоватая – эдакий совхозный бухгалтер. Постороннему человеку я могу показаться неповоротливым провинциальным увальнем, недалеким милицейским служакой. Выдает меня, пожалуй, только чересчур цепкий взгляд. Никуда не денешься – прорывается. Но с этим я ничего не могу поделать: это, так сказать, издержки профессии. Но на самом-то деле я прекрасно знаю, что вроде как глуповатый взгляд моих карих лупалок, глубоко упрятанных под густыми бровями, может быть о-очень даже холодным.

Все-то я про себя знаю. И достоинства свои, и недостатки, которых тоже в избытке.

Знаю, что характер у меня жесткий и ума мне не занимать. Это я не хвастаюсь. Будь оно иначе, не ходил бы я сейчас в главных алпатовских сыщиках, а был бы, к примеру, отставником-пенсионером и копался бы на грядках да помидоры выращивал на продажу. Шутка, ха-ха-ха. Улыбка у меня, кстати, тоже не так чтобы теплая и располагающая. Холодная у меня улыбка. Появляется она на вышеописанном лице достаточно редко и напоминает при этом белозубый волчий оскал. Об этой своей особенности я достаточно часто слышал от многих – в основном, правда, говорили вроде как в шутку. Но это совсем не шутка. Кстати, когда вот так улыбнешься очередному бандюге или душегубу, тот, как правило, сразу же врубается, что дело его – швах. Может, конечно, начать выдрючиваться. Но я-то знаю, что он уже в штаны наложил.

Юмора на службе я, считай, вовсе не понимаю. И не принимаю.

Как-то раз Катя совершенно серьезно заявила, что улыбкой и повадками я ей иногда напоминаю Джека Николсона. Это, конечно, любому дураку польстит – быть похожим на американскую кинозвезду. Но, кстати, об этой схожести я прекрасно знал и до того, как Катя мне об этом сообщила.

А сыщики мои, ребята быстроногие, хваткие и зубастые, за глаза кличут меня Волкодавом. Уважают, поганцы. Тоже лестно, чего уж скрывать.

Ладушки. Вернемся к плохому настроению.

Всю свою дурацкую нервозность я списываю на издержки почти тридцатилетней милицейской службы. Но это сейчас. А прежде я немало себе поломал голову, почему это луна так на меня влияет.

Когда неотъемлемой частью твоей профессии, которой занимаешься уже треть века, является умение наблюдать и анализировать увиденное, тебе, конечно, не составит особого труда соотнести свою нервную бессонницу с регулярными появлениями в ночном небе идеально круглой холодной блямбы. Но в один прекрасный момент мне все это надоело. Я просто плюнул на все и раз и навсегда постановил, что это просто нелепые совпадения. Магнитные бури там, или гравитационные приливы и отливы, или еще какая хреномуть, о которой в последние годы обожают писать болтуны газетеры. Не говорить же всерьез о полнолунии.

И все-таки мне кажется, что эти регулярные приступы мизантропии настолько влияют на мою психику, что я становлюсь нервным, как левретка. Говорить об этом мне ни с кем не хочется. Никогда. И даже с родной женой.

Ну, полнолуние. Ну, бессонница. Ну, работы невпроворот, нервничаю. А кто в наше время не нервничает? Только покойники. Катя вон давно поговаривает, что мне пора на пенсию. Но не права она, нет. К тому же я начинаю свирепеть, завожусь, тем более что всей правды сказать все равно не могу. И от того завожусь еще больше.

Потом дни полнолуния проходят – а куда им деться? – и я снова становлюсь спокойным и рассудительным. И бессонницы как ни бывало. Засыпаю, едва коснувшись головой подушки. Впрочем, раз на раз не приходится. Иногда я вообще не замечаю полнолуния и ничего особенного со мной не происходит. По несколько месяцев подряд.

Но в эту ночь я долго не мог уснуть.

Моя умная и все понимающая жена, сославшись на какую-то ерундовую причину, ушла ночевать к Тане. А я, как мог, сражался с бессонницей. Давил проклятую всеми доступными средствами: курил, выходил на крыльцо подышать свежим воздухом, снова ложился и, лежа в постели с закрытыми глазами, считал бесконечных верблюдов. Ничего не помогало. В конце концов даже, следуя услышанному от кого-то старому индейскому способу, честно просидел возле кровати на корточках двадцать минут. Но и это ни хрена не помогло. Только ноги затекли так, что, поднимаясь, я невольно пошатнулся и коленкой, самой чашечкой, так треснулся об угол кровати, что искры из глаз полетели. Ух, как я матерился, растирая вмиг распухшее колено! Потом снова улегся в постель и накрыл голову подушкой. Но даже с закрытыми глазами и с подушкой на голове спать не хотелось. Только колено ныло.

Какой уж тут сон.

Снотворное я никогда не принимаю из принципиальных соображений: ибо абсолютно убежден, что эта химия медленно, но верно разрушает мозг. Впрочем, и к спиртному я в достаточной степени равнодушен.

И лишь под самое утро, когда по крыше заколотила обвальная, но короткая летняя гроза, я окончательно измучился и впал в смутное забытье, больше похожее на, увы, знакомое оцепенение под наркозом.

Каких-то конкретных снов я не видел. Только ощущал вокруг себя огромную, мерно колышущуюся, вязкую желтую субстанцию. Я беспомощно трепыхался в ее глубине, как муха, попавшая в таз с абрикосовым вареньем. А вокруг волнообразно перемещались тысячи темных прожилок и точек, вкрапленных в маслянисто поблескивающую полупрозрачную жидкость. И вдруг внутри этой же волны я увидел нашего поселкового участкового Михайлишина, который кого-то упорно искал, призывно размахивая руками и беззвучно разевая рот. А за ним угадывались какие-то другие, не знакомые мне люди. Их тоже влекло течение этой желеобразной массы. Все это напоминало сцену из какого-то отвратительного фильма ужасов, которые в последнее время в избытке (что чересчур, то чересчур!) показывают по телевизору.

Потом внутри этой мерзкой массы что-то оглушительно загрохотало и зазвенело. Меня как пружиной подкинуло на скомканной простыне, и рука привычно легла на телефонную трубку. Я сорвал ее с аппарата и, еще толком не проснувшись, рявкнул:

– Слушаю, Терехин!

– Петр Петрович, чепэ, – услышал я голос.

Сон как рукой сняло.

Так я и думал. Что-то непременно должно было случиться в эту поганую ночь. Голос в трубке я сразу узнал – это был сегодняшний ночной дежурный по ОВД, Боря Ефремов. Кстати, тоже оперативник из нашего отдела. Надежный сорокалетний мужик.

– Говори.

– Убийство в академпоселке. Опергруппу высылаю.

– От кого информация, Боря?

– От Михайлишина, который участковым на…

Вот уж действительно, сон в руку.

– Знаю его. Где он сам-то? – спросил я.

– На месте убийства.

– Давай его мне, – сказал я.

– Сейчас соединю.

В трубке послышалось щелканье, а потом и легкий треск помех, характерный для радиотелефона. И спустя несколько секунд в трубке раздался чуть смущенный голос Антона Михайлишина:

– Товарищ майор, извините, что разбудил. Это старший лейтенант Михайлишин. Но тут такое дело, что вам надо срочно приехать. Тут такое…

Я бросил взгляд на электронный будильник, автоматически отметив время – пять двадцать четыре утра.

– Во-первых, меня разбудил не ты, а Ефремов. А во-вторых, давай поконкретней, сынок, – перебил я его – не люблю сумбурных докладов. – Начни сначала. И не мямли. Излагай четко. Я тебя внимательно слушаю.

– Товарищ майор, на моем участке обнаружен труп гражданина Пахомова, проживавшего на улице Строителей, дом номер три. Труп найден в ручье, в лощине рядом с Почтамтской.

– Это бывшая Подвойского, так? – перебил егоя.

– Да. Способ, которым убили Пахомова, ни на что не похож. Во всяком случае, в практике не встречался.

– В чьей? – желчно поинтересовался я.

– Что – "в чьей"? – не понял Михайлишин.

– В чьей практике?

Михайлишин замолчал, переваривая услышанное. Потом все же нашелся:

– В криминальной, товарищ майор.

– Значит, ты считаешь – убили?

– Тут никаких сомнений, – голос Михайлишина зазвучал более уверенно.

Я вздохнул, помял лицо рукой. Потер ушибленное и по-прежнему нывшее колено.

– А что значит "ни на что не похож"?

– Ну… Горло ему перерезали. Зверски. Но как-то непонятно.

– Ладно, это я на месте посмотрю. Кто обнаружил труп?

– Бутурлин Николай Сергеич. Семидесяти трех лет. Живет один, здесь же, в академпоселке.

– Во сколько он нашел тело?

– Примерно в пять десять.

– А что этот Бутурлин в такое время в овраге делал?

Я почувствовал, как Михайлишин замялся.

– Я выясню, товарищ майор.

– Сразу надо выяснять, лейтенант, а не ждать ценных указаний руководства. Тебя чему учили?

Я действительно был недоволен и умышленно опустил приставку "старший". Михайлишин явно лопухнулся. Хотя в общем-то парень он головастый, грамотный. Он знал всех и все в поселке, интересовался службой и несколько раз мне крепко помог. А самое главное, душа у него лежала к нашей оперативной работе. Я давно имел на него виды и даже уговорился с непосредственным начальством старлея, намереваясь еще в этом году перевести Михайлишина из участковых к себе в отдел и со временем сделать из него настоящего сыщика. По-моему, у парня для этого есть все данные. Сам Михайлишин об этом пока что ни сном ни духом.

– Виноват, товарищ майор.

– Свидетели?

– Пока никого, товарищ майор.

– Ладно, сынок. Подробности на месте. Сейчас буду, – не прощаясь, я положил трубку.

Нет, право слово – я заранее знал: что-то должно произойти. Не зря меня так треплет долбаное полнолуние. Я снова потянулся к телефону. Набрал номер дежурного по райотделу:

– Боря, это снова Терехин говорит.

– Что еще, Петр Петрович? – откликнулся он.

– Давай срочно машину ко мне и проводника с собакой к Михайлишину на девятый участок, к оврагу возле Почтамтской!.. Ах, все знаешь? Ладушки. Да, и чтобы машина была у меня через десять минут, а не так, как в прошлый раз. Все. Жду.

Я с трудом встал с постели, прошел в ванную и включил свет. Чувствовал я себя отвратительно. Все тело болело, суставы скрипели при каждом движении, словно у семидесятилетнего старика. А тут еще и желудок заныл. Вот, думаю, только этого не хватало. Потом взял да и выпил таблетку новомодного навигана. Вообще-то грех его ругать – боль он действительно снимает. На скорую руку умылся и почистил зубы. Прихватив с полочки портативную электробритву "Браун" на батарейках – подарок Кати к недавнему дню рождения, – я вернулся в комнату. Пора было одеваться: вынул из шкафа чистую рубашку, натянул брюки и снял со спинки стула наплечную кобуру с "макаровым" и запасными обоймами.

Передернув затвор, я дослал патрон в ствол. Потом вытащил из пистолета обойму. Вынул патроны из железной коробки, которую обычно храню на верхней полке в платяном шкафу, и вставил еще один патрон в обойму. Восьмым. На место того, который уже сидел в стволе. Загнал обойму на место и поставил "макаров" на предохранитель. Итого теперь в моем пистолете было девять патронов вместо стандартных восьми. Тем самым я грубо нарушил инструкцию по обращению с табельным оружием. Но мне было наплевать на инструкцию. Кстати, то же самое проделывали все мои подчиненные перед выездом на любое мало-мальски серьезное дело. Внимания на это я не обращал. Более того, новичков я сам этому учил. Насколько я знаю, так поступает любой профессионал. Работа наша – это тебе не киношные штучки-дрючки. Это там какой-нибудь крутой нью-йоркский коп обязательно, перед тем как вломиться ночью на хазу к спящему гангстеру, демонстративно передернет перед кинокамерой затвор своего полицейского кольта 38-го калибра. А это, кстати, все те же девять миллиметров, то бишь мой "макаров".

А теперь представьте, насколько отчетливо и – главное – характерно звучит в ночной тишине лязг затвора, как бы аккуратно и осторожно ты с ним ни обращался. И какие ответные действия, услышав до боли знакомый звук, предпримет бандюга, у которого патрон-то всегда в стволе, а ствол – всегда под подушкой.

Кстати, подобная немудреная на первый взгляд хитрость пару раз натурально спасла мне жизнь. Спасла, когда времени на досылание патрона просто физически не хватало, потому что счет в игре шел на доли секунды. А ставкой была моя собственная шкура.

Поэтому я еще жив.

А с оружием я не расстаюсь никогда – ни при каких обстоятельствах: ни на работе, ни дома, ни в гостях. Только изредка, когда уезжаю на отдых, оставляю его в сейфе. Без ствола я чувствую себя, как человек, который заявился на званый ужин в одних кальсонах, без брюк.

Ладушки.

Я накинул на плечи свой несколько старомодный, по мнению Кати, но любимый мною летний пиджак. На место преступления я всегда отправляюсь в гражданской одежде. И вообще милицейский мундир по делам службы надеваю крайне редко, зная по собственному опыту, что при виде погон люди настораживаются, замыкаются, и тогда их страшно трудно разговорить. А разговорить надо обязательно, потому что люди эти – либо свидетели преступления, либо пострадавшие. И от них идет информация. А информация, особенно полученная в первые минуты и часы после преступления, в нашей профессии дорогого стоит. До задушевных бесед с преступниками, как правило, дело доходит гораздо позже. Если вообще доходит.

Я отправился на кухню, взял со стола двухлитровый китайский термос и отвинтил крышку. В термосе был кипяток. Катя всегда еще с вечера под завязку наливает термос крутым кипятком. За долгие годы нашей совместной жизни она привыкла, что меня в любой момент могут выдернуть из постели – служба.

Я помял живот: боль практически прошла – навиган все же мощная штука.

Достав из стенного шкафчика банку растворимого "якобса", я сыпанул три с горкой чайные ложки в большую фарфоровую кружку с отвратительным зубастым динозавром на боку. Добавил четыре ложки сахара, плеснул кипятку и медленно, стараясь не обжечься, стал пить. Одновременно я механически водил жужжащей бритвой по щекам, заросшим за ночь жесткой и, к сожалению, седоватой щетиной. И тупо уставился в одну точку, на стену, где висела деревянная разделочная доска с выжженной на ней толстой веселой хохлушкой.

Я уже целиком был там, на Почтамтской, у Михайлишина.

* * *

Роса сияла в траве под лучами восходящего солнца. Словно по земле раскинули ковер, шитый бриллиантами. На дне лощины, у самого ручья, еще клубился ночной туман. Свежее летнее утро выдалось спокойным и прохладным после ночной грозы. Замечательной среднерусской природе было глубоко наплевать на то, что произошло там, внизу, у ручья возле улицы Почтамтской, бывшей Подвойского.

Я стоял наверху, у края дороги, с мрачным видом уставившись себе под ноги и сдвинув чуть набекрень старую твидовую кепку. Я ее всегда надеваю на такие вызовы. Удачу она мне приносит, тьфу-тьфу, чтобы не сглазить. Никуда не денешься – я человек суеверный. В нашем деле это не редкость. Только сыскари стараются это не выпячивать – коллеги могут и засмеять. Тот же Боря Ефремов всегда, когда на задержание едет, тишком ото всех старый, еще советский пятак в карман кладет. На удачу. Все всё знают, но делают вид, что не замечают. Про мою кепку тоже, небось, знают. Но при мне про нее – ни слова. Субординацию соблюдают. И на том спасибо.

Рядом со мной стоял старший лейтенант Михайлишин. Я тоже молчал, облокотившись на крыло дежурной машины – мощного американского джипа "гранд чероки" с разноцветными полицейскими мигалками на крыше. Джип был окрашен, тем не менее, в традиционные милицейские сине-белые цвета. На нем меня и привезли к лощине.

Неподалеку от меня, у самого края дороги скучали у рафика "Скорой помощи" двое санитаров в несвежих халатах. Рафик привез судмедэксперта Вардунаса. Его по моей личной просьбе вызвонил из дома Ефремов. Хорошо, что Вардунас сам приехал. А то прислали бы из больницы какого-нибудь зеленого интерна, который в убийствах – ни ухом ни рылом. А доктора Вардунаса я знаю сто лет: он мой ровесник, опыта ему не занимать, и в таких, как эта, ситуациях я всегда прошу приехать именно его. Сейчас он осторожно, чтобы не затоптать следы, копался внизу с трупом. Рядом со "скорой помощью" стояла красная "четверка" участкового Михайлишина и второй милицейский джип – на нем прикатила дежурная опергруппа: оперативник Саша Поливалов из моего отдела, эксперт-криминалист, он же райотдельский фотограф, Коля Бабочкин и дежурный следователь, которому минут через десять предстоит составление протокола и осмотр места преступления. Но пока все они, кроме Вардунаса и Коли, которые уже работали внизу, стояли поодаль и негромко переговаривались, время от времени незаметно поглядывая в мою сторону. Тут же покуривали водители обоих джипов. Все ждали кинолога с собакой.

Коля – парень с опытом, умный, дров не наломает, и поэтому, чтобы не терять времени, я сразу же запустил его к ручью. Чтобы он уже начал все отснимать, пока доктор там жмура осматривает. Поэтому сейчас темный прогал над ручьем озарялся частыми холодными всполохами фотовспышки.

На краю лощины маячили еще двое молодых патрульных с АК-74: сохраняли, так сказать, в неприкосновенности место преступления. Хотя вокруг, кроме наших, не было ни души.

Кинолога с собакой где-то носила нелегкая, и я дико бесился. Но – делать нечего – приходилось, копя злобу, дожидаться, пока он соизволит пожаловать. Вечная история – наш небольшой питомник служебных собак находится не в самом райотделе, а на другом конце города, и ждать приезда собаки иногда приходится черт знает сколько. Вот дежурная опергруппа – та мухой принеслась на место преступления: знали, что я тоже туда нагряну. А теперь и я, и мои люди теряли драгоценное время, ждали, пока псина не пройдет по месту убийства – глядишь, и возьмет след. Тогда нам, считай, крупно повезло. Но в это я мало верил. Чудес на свете не бывает.

Я сплюнул, повернулся и посмотрел на свое отражение в идеально лаковом покрытии капота джипа. И слегка поморщился. Джип, конечно, был что надо. И мне нравился. А вот выражение моего лица мне не понравилось.

И еще мне не нравится миллионер Гуртовой.

Не нравится просто так, без видимых причин. Просто по определению, потому что он – миллионер. А значит – хитрый сукин сын. И ведь именно этот хитрый сукин сын, он же гражданин Виктор Иванович Гуртовой, подарил в начале этого лета восемь этих полицейских "джипов" нашему алпатовскому ОВД, которые заменили старые, раздолбанные до невероятности уазики.

Кроме того Гуртовой презентовал нам четыре десятка суперсовременных портативных японских раций, компьютеры с лазерными принтерами и еще кучу разнообразной оргтехники – факсы, ксероксы и прочие полезные штучки. Плюс к этому он напрямую закупил в Штатах и передал райотделу новейшее оборудование для нашей криминалистической лаборатории. И за свой счет капитально отремонтировал здание милиции. Так что теперь алпатовский райотдел внутренних дел оборудован и обеспечен не хуже, а то и получше многих столичных. За это я лично ручаюсь.

Естественно, это влетело ему в копеечку: общая сумма расходов Гуртового на модернизацию нашей милиции привела в почтительное содрогание местных ворюг-чиновников, не говоря уже о простых обывателях. Казалось, какой смысл Гуртовому афишировать эти дорогостоящие подношения – нынче миллионеры предпочитают держаться в тени. Но Гуртовой, по моему личному мнению, не совсем вписывается в понятие "современный миллионер".

Он и вручал эти подарки публично – в местном Дворце культуры. А принимал их начальник нашего ОВД, подполковник Виталий Александрович Прохоров (мой бывший однокашник, который, кстати, и уговорил меня перейти на работу в Алпатово). Крутая была церемония, Дворец культуры ломился, народ толпился в проходах и на ступенях здания, благо на дворе стоял июнь и все двери Дворца были распахнуты настежь. Подарки были переданы с ба-альшой помпой, в присутствии телевизионщиков практически всех московских телекомпаний и многочисленных корреспондентов московских и областных газет самых разных направлений.

В общем, ажиотаж был колоссальный.

Кстати, отвечая на вопрос нагловатой московской репортерши из модного молодежного брехунца – а зачем ему это все, собственно говоря, надо, – Гуртовой высказался коротко и ясно:

– Я хочу, чтобы милиция в моем родном городе соответствовала времени, в котором мы живем.

Так и заявил, сукин сын, "в моем", хотя, насколько мне известно, сам Гуртовой не из коренных алпатовцев. Он прожил здесь всего восемь лет из своих неполных сорока. И то не сейчас, а гораздо раньше, когда был воспитанником в алпатовском детдоме – вплоть до своего совершеннолетия. И вот теперь, чуть ли не двадцать лет спустя, предприниматель Виктор Иванович Гуртовой, когда-то среди воспитанников детского дома более известный по кличке Виктоша, вернулся в наш городок. Который, как он заявил в интервью, с полным основанием считает своей настоящей родиной. Вернулся, чтобы, как он сообщил во всеуслышание, уже не уезжать никогда.

Правда, про детдом он корреспондентам не говорил, потому что человек он отнюдь не сентиментальный. Это ему в плюс. Потому что я считаю излишние проявления сентиментальности и всяких подобных соплей признаком скрытого садизма либо душевной слабости. А слабому человеку нечего делать в бизнесе, тем более в бизнесе по-российски.

О том, что Гуртовой – воспитанник местного детского дома, за исключением корреспондентов знают, пожалуй, все жители Алпатова. И гордятся тем, что Виктоша вернулся в родные места. Гуртовой из тех, кого называют "новыми русскими". По слухам и по моим оперативным данным, он отнюдь не рублевый миллионер. Доказательств тому полным-полно. Хотя бы то, что в конце прошлого года он всеми правдами и не правдами сумел приобрести контрольный пакет акций стремительно катящегося к банкротству машиностроительного завода – единственного более или менее крупного промышленного предприятия, кормившего испокон века многие семьи алпатовцев. В невероятно короткие сроки сукин сын Виктоша умудрился провести реконструкцию и расширил производство. Теперь завод работает на полную катушку, обеспечивая страну качественными лицензионными кондиционерами, а алпатовцев – невероятно высокими, даже по столичным меркам, заработками. Народ, естественно, радуется. Завидует, но радуется. На этом наш миллионер не остановился – энергии у него хоть отбавляй. Он и дальше расширяет производство, а недавно модернизировал две городские бензоколонки, и вот сейчас собирается строить небольшую птицефабрику и первый в нашем городке супермаркет.

Нет, вы представляете – супермаркет в нашей деревне, мать его!

Еще он взял в аренду на сорок девять лет старую барскую усадьбу, где еще не так давно находился детдом. Тот самый детдом, в котором прошли его детство и юность. Взял вместе с прилегающим парком. Отремонтировал здание, привел в идеальный порядок сад и парк. И сейчас в бывшем детдоме заканчиваются отделочные работы и завозится обстановка – мебель там всякая, пальмы, ковры. Я его заведение еще не навещал. А надо будет. Потому что все это предназначено отнюдь не для нового детского дома – Гуртовой реалист и прагматик: он хочет превратить некогда ветхое и полузаброшенное здание в суперпрестижный загородный пансионат и закрытый деловой клуб.

И чует мое сердце, у него получится!

Последние недели две, по моим данным, он дневал и ночевал у себя в усадьбе, одним своим присутствием подгоняя и так изо всех сил старающихся рабочих и прорабов генподрядчика – московского совместного предприятия.

Таких же жуликов, как и он сам.

В общем, Гуртовой постепенно становится подлинным хозяином Алпатова, и все это прекрасно понимают. Я – тоже. Впрочем, большинство алпатовцев такое положение дел более чем устраивает – никуда не денешься: он создает рабочие места, капиталист сраный.

Вопрос, откуда у Гуртового такие огромные средства, – никого особенно не волнует. Хотя слухов ходит много. Говорят, что он нажил их в Москве на экспорте нефти и на торговле иномарками. В общем, всякое болтают. Но я-то хорошо знаю, откуда у Гуртового деньги. С небольшим, но весьма занимательным досье на Виктошу мне любезно позволил ознакомиться один мой старинный московский друган, коллега из ФСБ. Увы, теперь я четко знаю: Гуртовой никогда не сидел и с областными и московскими бандитами вроде бы не якшался. По крайней мере, напрямую. Он чист как ангел. Только крылышек не хватает для полноты картины. Раньше у его многочисленных контор были крыши, а сейчас он настолько развернулся, что ему бандиты до фени. У него своя мощная служба безопасности. К тому же у меня есть ощущение, что его оберегает и сама ФСБ. Но это – вне пределов моей компетенции. Пока Гуртовой по моей епархии не проходит, мне на его дела наплевать. Тем более что и местное начальство, а с недавних пор и милиция хотя и негласно, но на его стороне. Что-что, но Гуртовой явно не дурак и прекрасно знал, зачем заново оснащает наш ОВД.

Хитер бобер, в общем.

Мысль об этом окончательно вывела меня из себя. Я посмотрел на своих бойцов: в лощине Коля все еще возился с фотоаппаратом. Я шепотом выругался.

В кустах весело защебетала какая-то пичужка. Небо было безоблачным, солнце весело поднималось над верхушками деревьев – день обещал быть жарким.

Я отвернулся и стал преувеличенно внимательно рассматривать старый след протектора, сохранившийся на обочине дороги. Глядел я на него так, словно это был след ноги преступника. Меня мучили поганые предчувствия.

К тому же опять заныло под ложечкой и изжога подкатила. Знакомые ощущения: незалеченный гастрит, который рано или поздно – я это знал – перейдет в язву желудка. Конечно, надо было с утра пить не навиган и тем более не кофе, а махнуть стакан теплого молока. Или съесть тарелку овсянки, как обычно заставляет меня делать Катя. Но что теперь говорить. К тому же овсянку я на дух не переношу.

Сразу по приезде на место преступления я быстро, но тщательно осмотрел берег ручья и тропинку, ведущую наверх. Ходил молча, ни на кого не обращая внимания. Осмотрел я и то, что еще несколько часов тому назад было Иваном Пахомовичем Пахомовым, – бывший егерь, затем пенсионер, шестидесяти семи лет, несудимый, состоял, вдовец и так далее, – а теперь называлось коротко: "труп гражданина Пахомова". Все сведения об убитом мне сразу же по приезде четко и ясно изложил Михайлишин. Вид лежащего в ручье почти обезглавленного, синюшного трупа не прибавил мне хорошего настроения. Бесцельно, на взгляд неискушенного зрителя, побродив еще немного вокруг места преступления, я поднялся к машинам. Ничего особенного возле трупа я не обнаружил. И поэтому стал ждать: вдруг ребята что-нибудь нароют. Сейчас дело было за судмедэкспертом и собакой. Которой по-прежнему не было. Но я понимал, что на собаку надежды маловато: если и были какие следы, то их смыл ночной проливной дождь. А может быть, и не смыл.

Вот такие дела.

Все это тоже не радовало. Не попадем мы сразу в цвет, как пить дать, не попадем.

Возле меня давно топтался Михайлишин – он подошел сразу, как я вылез из лощины. Но я делал вид, что в упор его не вижу. Старший лейтенант был "пустой". Это я понял с первого же взгляда, как только выскочил из джипа и увидел на обочине его пришибленную фигуру. Парень коротко доложил мне обстановку. Но к сказанному по телефону ничего существенного кроме биографических данных покойного он добавить не мог. Если бы что-то новенькое обнаружилось, то Михайлишин давно бы сказал. Это же его участок. Да уж, Михайлишин постарался бы ничего не упустить. Но участковый был "пустой". И обсуждать с ним вероятные версии было бессмысленно. Надо сначала спокойно обмозговать ситуацию. Тем более что, как я уже говорил, собаки до сих пор не было.

Именно поэтому я не остался возле трупа, а поднялся к машинам и теперь вот размышлял, машинально переминаясь с ноги на ногу и уставившись на след протектора. И, естественно, молчал. А что тут скажешь? В этом году по району совершено пятое убийство. И все пять – не в академпоселке, а в райцентре. Три – обычные бытовухи по пьяному делу, и ребята из моего отдела быстро и без особых усилий раскрыли их по горячим следам. Убийцами, как и следовало ожидать, оказались местные. С четвертым пока не получалось. И, судя по странным обстоятельствам убийства, как-то: отсутствие явных мотивов и орудия преступления (жертва была застрелена из ТТ, гильзы остались на месте убийства, но пистолета так и не нашли), – быть ему "висяком", то бишь оставаться нераскрытым – слишком мало данных, а следовательно, и надежды на то, что мы найдем убийцу. Который, судя по всему, был залетным. И скрылся без следа. Потому что пристрелили (четыре пули в грудь легли на редкость кучно) приехавшего в охотхозяйство на кабана одного московского функционера-демократа. Чрезвычайно шустрого и активного, если судить по публикациям.

Пристрелили голубя прямо на охоте, он и "Хайль Гайдар" вякнуть не успел. Невелика шишка, но все равно убийство зависло. Дело взяла под контроль область. Потому как прихлопнули не Бог весть какую, но шишку. И мне время от времени устраивали головомойку по поводу этого "висяка". Как вспомню – на душе муторно.

И теперь новое – зверское убийство. Прав Михайлишин: не похоже оно ни на что. Хотя бы по способу убийства. По крайней мере, я ни с чем подобным не сталкивался. Он тоже. Но он – просто участковый, а я – сыщик. Разные весовые категории. Но не в этом дело: все когда-нибудь бывает в первый раз. И не стоит по этому поводу метать икру. Мой участковый, молодчик, старался не метать. Так что, следуя этому золотому правилу, старший лейтенант Антон Михайлишин тихонько стоял рядом со мной и вроде как спокойно смотрел на копошившихся в лощине Колю и доктора Вардунаса.

Я покосился на старлея. Крепкие нервы у парня. Не зря я его хочу забрать к себе. Единственное, что выдавало его волнение, – это моторика, как любит выражаться наш высокоученый доктор. То есть жесты. Со времени моего приезда Михайлишин уже дважды снимал форменную фуражку и приглаживал и без того аккуратно причесанные короткие темно-русые волосы. Я его понимаю: он чувствовал себя не в своей тарелке – убийство, а тем более такое вот, нечеловечески жестокое, для академпоселка – событие экстраординарное. Да еще не где-нибудь, а на его участке. Первое в этом году убийство на его территории, поэтому старлей явно чувствовал себя виноватым. Хотя какая может быть вина – убийство всегда происходит неожиданно.

Слышу – Михайлишин тихонько вздохнул. Потом он быстро посмотрел на меня: ждал от начальства указаний. Но начальство мрачно молчало. И поэтому Михайлишин тоже не произносил ни слова, время от времени искоса поглядывая на меня с высоты своего роста – участковый был под метр девяносто. Здоровый парень, накачанный. Насколько я знаю, он давно и серьезно занимается карате. Лицо у Михайлишина загорелое, крупно вылепленное. Гладко выбритое. Интересно, когда это он успел? Наверняка с вечера брился – сегодня утром у него времени не было. Хорошее лицо, подвижное. Но сейчас оно ничего не выражало и казалось даже безмятежным. Но я-то видел: светло-серые глаза старшего лейтенанта были прищурены и в них – по крайней мере для меня – легко читалось скрытое напряжение. И на лбу у него выступили мелкие капельки пота. А ведь было еще не жарко.

Я полез в карман плаща и вытащил пачку "Мальборо". Достал сигарету и прикурил от почти невидимого в утреннем свете огонька "зиппо".

Надо было с чего-то начинать.