Книга Февральская революция онлайн - страница 8

2. Пораженцы

Разграничительная линия между оборонцами и пораженцами не совпадает с делением социал-демократов на большевиков и меньшевиков или делением эсеров на правых и левых. Некоторые меньшевики придерживались интернационалистской, не оборонческой позиции Мартова-Цедербаума, некоторые эсеры в России стремились сорганизоваться на антивоенной основе. С другой стороны, ряд зарубежных большевиков (например, Алексинский) и представителей их партии в России (например, Н.Д. Соколов) заняли оборонческую позицию. Что касается отдельных революционных выступлений, то отношение к ним большевистского руководства претерпело изменения. Если в 1916 году Петроградский большевистский комитет призывал рабочих выходить на демонстрации и снабжал их оружием, то накануне февраля 1917 года, по имеющимся у нас убедительным свидетельствам, большевистские лидеры в Петрограде вели себя гораздо более сдержанно. Очевидно, они стали жертвами самообмана и либеральной пропаганды. Большевики ожидали, что министр внутренних дел Протопопов последует примеру 1905–1906 годов своего предшественника Дурново и позволит революционным толпам выйти на улицу, чтобы расстрелять их, используя войска. Возможно, большевики полагали также, что с приближением окончания войны завершающий штурм царского режима следовало отложить до начала демобилизации армии. Вот почему большевики отстали от Межрайонки (смешанной организации большевиков и меньшевиков в столице) в публикации своего манифеста, вышедшего 27 февраля, когда победа революционной массы и гарнизона Петрограда стала уже очевидной.

Влияние горстки большевиков, сохранявших активность после вступления России в войну, было гораздо менее значительным, чем представляла официальная советская историография. Число тех, кто разделяли пораженческую позицию Ленина, уменьшилось из-за арестов, ссылок, призыва на военную службу и в меньшей степени из-за перехода в стан оборонцев. Оставшиеся группы активистов, почти без исключения, находились под неусыпным наблюдением полиции, внедрившей в них своих агентов. Эти группы могли быть арестованы в любой момент. Из примерно двухсот сорока биографий и автобиографий «Деятелей СССР и Октябрьской революции», опубликованных в энциклопедии «Гранат», почти сорок пять относятся к тем лицам, которые проживали в эмиграции. Они не принимали непосредственного участия в событиях в России. Семьдесят три бездействовали – либо из-за того, что утратили веру в эффективность революционной борьбы (подобно Красину), либо из-за того, что были сосланы в Сибирь перед началом войны (как Сталин) или в первые месяцы военных действий (как большевики-депутаты Думы и Каменев-Розенфельд). Из тех, которые во время войны продолжали действовать в подполье (всего около девяноста), приблизительно половина была выдана в разное время полиции и обезврежена. Многие из тех, которые избежали ареста, стали просто писать умеренные марксистские статьи для периодической прессы. Другие работали в революционном подполье по месту ссылки, не оказывая существенного влияния на положение в промышленных центрах.

Немногие решительные большевики, типа Молотова-Скрябина и Залуцкого, не прекратили борьбы даже после своего ареста и ссылки. Они бежали на волю, вернулись в столицы и, постоянно изменяя свои псевдонимы и места проживания, иногда добивались успехов в организации рабочих, сочувствующих большевикам.

В этом отношении особенно показательна карьера Александра Шляпникова, активно действовавшего в России большевика. Шляпников, один из немногих большевистских руководителей действительно пролетарского происхождения, проработал шесть лет рабочим на промышленных предприятиях Западной Европы. Весной 1914 года он вернулся в Россию с паспортом французского гражданина по имени Ноэ. Работал рабочим-металлистом на различных заводах, участвовал в массовых забастовках в Петрограде как до, так и сразу же после начала войны. Он снова уехал за границу, когда партийное руководство, тогда еще остававшееся на свободе, было арестовано 4 ноября 1914 года в деревне Озерки (Финляндия). Петроградский комитет предпринимал отчаянные попытки организовывать забастовки и демонстрации в защиту арестованных большевистских депутатов Думы, а позднее – в знак протеста против суда над ними и ссылки в феврале 1915 года. Отсутствие отклика со стороны трудящихся дает представление о степени влияния большевиков в массах в то время. Шляпников винил в отсутствии поддержки со стороны рабочих самих арестованных руководителей.

Суд над депутатами происходил в атмосфере нерешительности и колебаний. Позиция, занятая в суде депутатами, вызывала недоумение. Складывалось впечатление, что депутаты вели себя не так, как подобает представителям ответственного верховного пролетарского центра, но, скорее, как представители провинциальных партийных комитетов. Многие сожалели, что товарищи депутаты продемонстрировали так мало твердости, но усматривали оправдание этого в атмосфере террора…^[41]

В сентябре 1914 года Шляпников по заданию Петроградского комитета отбыл в Скандинавию для установления связи с ЦК партии. Там он встретился с Александрой Коллонтай, этой «Эге-рией большевистской элиты» (а в чем-то, если продолжить ассоциации с античностью, и Мессалиной. – Ред.), которая поддерживала тогда тесные контакты с Лениным и Крупской. (Эгерия – обладавшая даром пророчества нимфа священного ручья, из которого жрицы-весталки черпали воду для храма богини Весты, супруга и советница второго римского царя Нумы Помпилия (715–673/672 гг. до н. э. – Ред.). Шляпников стал ее ближайшим доверенным лицом и тем самым значительно усилил свои позиции в партии. Это не помешало ему вернуться в ноябре 1915 года в Петроград для ведения подпольной работы. В 1915 году его кооптировали в ЦК партии. В 1916 году ему удалось во второй раз во время войны выехать за рубеж для сбора средств в фонд партии в Америке. По возвращении он обнаружил, что Бюро ЦК партии в России «частью арестовано, частью дезорганизовано, так что пришлось создать новое Бюро ЦК»^[42].

Позднее в своих воспоминаниях о революции в России Шляпников, несмотря на партийную пристрастность, показал себя честным и интеллигентным наблюдателем революционных событий. Однако его персональный успех в дни подпольной работы и негласных контактов с партийным руководством за рубежом, должно быть, подействовал на него самого и побудил его переоценивать важность большевистского подполья. В оценке положения России в первые двадцать месяцев войны Шляпников утверждает, что, несмотря на отсутствие поддержки со стороны революционной интеллигенции, подпольная деятельность рабочего класса никогда не прекращалась. Он пишет: «Рабочие организации выдвинули своих собственных полнокровных пролетарских лидеров… Как и в мирное время, организационную опору подпольных рабочих организаций составляли фабрика, мастерская, завод… Помимо постоянных организаций нашей партии, на определенных фабриках существовали другие организации – не входившие в нашу партию – нелегальные группы (эсеров, «объединенных социалистов», анархо-коммунистов). Созывались неформальные конференции таких групп в целях разрешения проблем местного характера, проистекающих из внутренних противоречий в этих группах. Отношение к войне и борьбе против шовинизма, а также эксплуатации «патриотических» настроений стояли в центре всей идеологической работы в промышленных центрах по всей России. Деятельность нашей партии во время войны требует своего собственного историка. Ее грандиозный масштаб можно оценить лавиной забастовок, которые постоянно расшатывали подгнивший остов царизма».

Однако Шляпников признает, что пропагандистские материалы, печатавшиеся в подполье, не могли удовлетворить широкий спрос на большевистскую литературу. Он отмечает, что памфлет Ленина и Зиновьева «Война и социализм» объемом более ста страниц распространялся в Москве в копиях, отпечатанных на пишущей машинке. Он добавляет, что фотографии большевистских депутатов Думы, сосланных в Сибирь (тех самых депутатов, чье недостойное поведение Шляпников осуждает в той же статье), были распроданы не менее чем в 5 тысячах экземпляров.

Шляпников умерил бы свой восторг относительно нового пролетарского руководства подпольными большевистскими группами, выраженный в его отчете в марте 1916 года, если бы знал то, что выяснилось полностью после февраля 1917 года. Речь идет о той колоссальной роли, которую играли в революционном подполье полицейские агенты – как шпионы, так и агенты-провокаторы. Не вызывавшие сомнения листовки печатались в значительных количествах, как утверждает Шляпников, различными комитетами Петрограда, Москвы и других городов, быстро возникавшими и так же быстро исчезавшими. Однако мы теперь знаем, что это происходило с ведома охранки. Она обычно позволяла таким организациям действовать определенное время. Как только комитет заканчивал формироваться, приобретал необходимую технику (то есть оборудование для подпольной печати) и начинал выпускать агитационные материалы, полиция принимала в отношении него меры, подвергала аресту состав комитета, а печатные станки и листовки – конфискации. Иногда полиция передавала материалы, содержащие доказательства подрывной деятельности комитетов, в прокуратуру. Подозреваемых лиц либо обвиняли в антиправительственной деятельности, выражавшейся в призывах к насилию, либо в принадлежности к преступной организации – Российской социал-демократической партии. Во время войны подобного рода процессы происходили в районных военных судах. Это были, однако, обычные гражданские суды с использованием адвокатов. Они отличались от настоящих военных судов в прифронтовых зонах, находящихся под непосредственным контролем военных властей. Поражает снисходительность, с которой эти суды относились к обвиняемым, чье участие в подрывной деятельности не вызывало сомнений и позднее, после революции, становилось предлогом для гордости и бравады самих «правонарушителей»^[43]. Возникает ощущение, что определенные оправдательные вердикты выносились судами в качестве некоего вызова царскому правительству под воздействием антиправительственной кампании либеральных кругов и самодеятельных организаций военного времени. Во всяком случае, эти судебные решения демонстрировали глубокое и в целом оправданное недоверие к обличительным документам тайной полиции, чья практика провоцирования революционных выступлений широко обсуждалась, возможно, и с явными преувеличениями.

Полицейских агентов, действовавших в подпольных группах, имелось великое множество. Меницкий упоминает около 50 из них, которые работали в одной только Москве в 1914–1916 годах. Революционеры из других мест называли Москву «городом провокаторов»^[44]. Обстановка в Петрограде не слишком отличалась от московской. Возможно, многих полицейских агентов спасли от разоблачения разгром и поджог здания тайной полиции 27 февраля 1917 года.

Представляется, однако, что полковник Мартынов, возглавлявший Департамент тайной полиции в Москве, был исключительно способным и решительным офицером. Даже такие искушенные в технике конспиративной работы революционеры, как Крыленко и мадам Розмирович, прибывшие летом 1915 года в Москву из Швейцарии с подложными паспортами, вскоре оказались в руках агентов Мартынова. К ноябрю они уже были в заключении. Оба приехали в Россию в качестве эмиссаров Ленина, с которым поддерживали близкие, если не дружественные, связи в Швейцарии^[45]. Эмиссарам было поручено оказать помощь в активизации большевистского подполья в Москве. Полиция использовала свои права таким образом, чтобы не отдавать их под суд, но выслать вместо этого «в административном порядке» – Розмирович на пять лет в Сибирь, а Крыленко – в Харьков, где его призвали в армию.

Так, между прочим, закончилась самая серьезная попытка Ленина направить в Россию эмиссаров во время войны. Он знакомился с событиями в стране посредством переписки, особенно переписки с сестрами Марией и Анной, которые сами находились под наблюдением охранки. Представляется, что Ленин полностью сознавал трудности, с которыми большевики сталкивались в России в это время. Его советы и инструкции Шляпникову большей частью касались улучшения конспирации и создания тонкой сети подпольных организаций с крайне незначительной деятельностью по подготовке прямых массовых акций или полным ее отсутствием. Ленина одолевала также необходимость борьбы с оборонцами, полуоборонцами и «примиренцами», основным выразителем которых, по его мнению, был глава меньшевистской фракции в Думе Чхеидзе.

Ленин горячо надеялся, что война на каком-то этапе разрушит существующую социальную систему. Отсюда его призыв к вооруженным силам враждебных государств превратить мировую войну в гражданскую. Отсюда его призыв повернуть штыки против своих собственных правителей. Но, хотя Ленин предостерегал не обманываться «гробовым молчанием в Европе в настоящее время» (это было написано в январе 1917 года!) и утверждал, что «Европа беременна революцией», в это время он ожидал в лучшем случае восстания в других странах типа революции в России 1905 года:

«Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции. Но я могу, думается мне, высказать с большой уверенностью надежду, что молодежь, которая работает так прекрасно в социалистическом движении в Швейцарии и всего мира, что она будет иметь счастье не только бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции»^[46].

Попытки большевистских историков воссоздать героическое прошлое партии и показать, что она систематически готовилась к руководству революционным движением до февраля и в феврале 1917 года, представляют собой смесь напыщенности и фальши. Нельзя сказать, что такие деятели, как Шляпников или Молотов, не вели отчаянную борьбу с тайной полицией. Но утверждение Большой советской энциклопедии (первое издание), что «Молотову удалось в 1916 году избежать ареста и непосредственно участвовать в большевистском руководстве революционным движением, которое подготовило Февральскую буржуазно-демократическую революцию 1917 года», является пародией на действительное развитие событий. Молотов предпринял решительную попытку в 1915 году реорганизовать большевистское подполье в Москве, когда взялся за работу в городском союзе и проявил активность как пропагандист и большевистский организатор рабочих района Лефортово. В июне 1915 года на него донесли полиции, после чего он был арестован и сослан в Сибирь. По пути он встретил несколько других большевиков, с которыми вернулся в европейскую часть России. Весной 1916 года он вновь ведет партийную работу и проживает нелегально в Петрограде. Молотов, Шляпников и Залуцкий сформировали так называемое Российское бюро ЦК большевистской партии. Этот орган не раскрывал себя установлением контактов с рабочими и благодаря этому избежал разгрома даже тогда, когда вновь воссозданный большевистский Петроградский комитет арестовали по доносу провокатора Черномазова перед самым началом революции. Вот почему члены Российского бюро смогли принять участие в демонстрациях 27 и 28 февраля, а также в формировании Петроградского Совета.

Все это отнюдь не доказывает, что большевистское руководство планировало или организовало февральские демонстрации и, особенно, солдатское восстание. Наоборот, все свидетельствует о том, что большевикам не удалось создать организацию, способную спровоцировать в то время массовые демонстрации. Большевики не ожидали, что революция разразится до окончания войны. Весной 1917 года они особенно не верили в массовые акции и боялись провокаций полиции. Драматическое развитие событий застало большевистское руководство врасплох. Как только большевики осознали грандиозные масштабы народного движения и его возможные политические последствия, они решили воспользоваться этим. Но так поступал, в конце концов, каждый, кто верил в то, что последний час старого режима пробил, даже после некоторого колебания и председатель Думы Родзянко.