Книга Февральская революция онлайн - страница 12

4. Родзянко и армия

После сентября 1915 года самодеятельные организации, критиковавшие российское военное командование в трагические дни «великого отступления» апреля – сентября 1915 года, проявляли в этом отношении большую сдержанность. Они не хотели отталкивать от себя генералов в надежде обеспечить их поддержку своим политическим устремлениям. Этого нельзя сказать о председателе Думы Родзянко. Он продолжал вмешиваться как в вопросы военных поставок армии, так и стратегии и тактики. Это раздражало не только императора, но и самого начальника штаба Верховного командования Алексеева. В одном случае, когда Родзянко критиковал закупку для армии аэропланов, Алексееву пришлось по указанию императора предостеречь председателя Думы от выхода за пределы компетенции своего учреждения. Аетом 1916 года во время посещения фронта, Родзянко, в сопровождении депутата Думы В. Маклакова и председателя киевского ВПК М. Терещенко, нанес визит Брусилову и другим генералам. В ходе визита Родзянко собрал некоторые данные, необходимые для использования в его кабинетной стратегии. Как это часто случается, генералы посетовали на то, что могли бы добиться гораздо больших успехов во время летнего наступления, если бы под их командование передали более боеспособные войска. Представители Красного Креста подали петицию с просьбой поставить им более качественное медицинское оборудование и пожаловались на трудные условия, в которых им приходилось бороться за снижение санитарных потерь в условиях резкого увеличения в ходе русского наступления, количества раненых. Родзянко встретился также со своим сыном, молодым фронтовым офицером, который побуждал его обратиться с протестом к императору в связи с тяжелыми потерями, понесенными армией в ходе наступления 1916 года (с 22 марта до конца июля потери Юго-Западного фронта составили около 0,5 миллиона человек, в том числе 65 тысяч убитыми, около 60 тысяч пропавшими без вести; потери врага – 1,5 миллиона человек, в том числе свыше 400 тысяч пленными; июньское наступление Западного фронта под Барановичами не удалось – 80 тысяч убитых и раненых против 13 тысяч немцев. – Ред.). Сообщалось, что молодой человек говорил, что командиры совершенно не отвечают необходимым требованиям: «В армии все чувствуют, что положение, по неизвестным причинам, ухудшается: боевой дух личного состава в прекрасном состоянии, нет недостатка в оружии и боеприпасах, но головам генералов не хватает серого вещества… Ставке никто не доверяет. Никто не доверяет тем, кто главенствуют над ней… Мы готовы умереть за Россию, но не за капризы генералов… Все наши солдаты и офицеры думают одинаково – если положение не изменится, мы не добьемся победы. Раскрой глаза императору на все это»^[52].

В результате полученных впечатлений деятельный председатель Думы направил Брусилову нечто похожее на меморандум, который тот переслал в Ставку. В своем послании Родзянко отмечал:

«1. Верховное командование русской армии либо не планирует свои операции заранее, либо, если планирует, то не в состоянии осуществить их (например, Ковельская операция).

2. Верховное командование не знает или не может организовать крупную операцию на новом фронте, частью из-за того, что не располагает необходимой информацией, частью из-за полной неспособности военных властей использовать свои ресурсы (например, Румынская операция).

3. Верховное командование не располагает отработанными методами организации обороны и наступления, оно не знает, как подготовить наступление.

4. Нет системы в назначениях и замене офицерских кадров. Назначения на высокие командные посты часто совершаются по случаю, поэтому они заполняются людьми, которые не соответствуют своим должностям.

5. Верховное командование игнорирует большие потери и не заботится должным образом о солдатах».

За этими обвинениями следовало длинное рассуждение Родзянко о плохом управлении операциями 1916 года. В заключение он пишет: «Если все будет продолжаться так до следующей весны, когда ожидается либо наше, либо немецкое наступление, нельзя рассчитывать летом 1917 года на лучшие результаты, чем летом 1916 года»^[53].

Несомненно, Брусиловский прорыв в 1916 году стоил больших потерь. Слухи об этом распространились на всю Россию. Не один Родзянко протестовал против тяжелых потерь и подвергал сомнению их необходимость. Другим критиком этого выступил Распутин, но там, где патриотизм Родзянко не вызывал сомнений, Распутина обвиняли позднее в пособничестве немцам посредством использования потерь в качестве предлога для разговоров об остановке наступления Брусилова. В адрес Родзянко подобной критики в то время не звучало, однако через много лет военный историк Головин, процитировав вышеприведенные фрагменты из меморандума Родзянко Брусилову, заметил: «Читая сейчас эти строки, трудно представить, что их писали после великой победы, не имеющей себе равной в сравнении с военными успехами любой из стран Антанты в 1914, 15, 16 гг.»^[54]. Нет нужды добавлять, что эти заявления председателя Думы не слишком располагали к нему Алексеева. После сформирования Временного правительства Родзянко предостерегал его против назначения генерала Алексеева Верховным главнокомандующим вооруженных сил^[55].

5. Состояние армии к концу 1916 года

Что касается оценок Родзянко боевого духа армии, военных поставок и командования, то они явно выносились под воздействием существовавшей в тылу общественной атмосферы, под влиянием комментариев спутников Родзянко в его поездке на фронт, Маклакова и Терещенко, а также от склонности этого авторитарного, но плохо информированного деятеля судить обо всех вещах под солнцем с абсолютной уверенностью. Его суждения представляют собой разительный контраст мнениям генерала Нокса, компетентного британского офицера, состоявшего при русской армии всю войну. С точки зрения британского генерала, «…перспективы кампании 1917 года были радужнее тех, что существовали в марте 1916 года на то время… Русская пехота была утомлена, но меньше, чем двенадцать месяцев назад.

…Арсеналы оружия, боеприпасов и военной техники были, почти по каждому виду, больше, чем даже в период мобилизации – много больше тех, что имелись весной 1915 или 1916 года. Впервые военные поставки из-за рубежа стали прибывать в существенном объеме… Управление войсками улучшалось с каждым днем. Армия была сильна духом… Нет сомнений, что, если бы тыл сплотился… русская армия снискала бы себе новые лавры в кампании 1917 года и, по всей вероятности, развила бы давление, которое сделало бы возможной победу союзников к концу этого года»^[56].

Несмотря на оптимистическую оценку генералом Ноксом состояния русской армии накануне революции, складывалась угрожающая обстановка: ресурсы России почти иссякли. Как ни удивительно, это относилось прежде всего к людским резервам (хотя всего за всю войну в России было мобилизовано 8,7 процента населения, во Франции 17, в Германии 20,7, в Австро-Венгрии 17,1 процента. Однако надо учесть многие другие факторы, в частности большое количество детей в русских семьях того времени, то есть процент взрослых мужчин в общей численности населения был ниже, чем в вышеперечисленных странах, кроме того, крестьянские хозяйства теряли работников и кормильцев – заменить их тяжелый труд на пахоте, косьбе, заготовке дров и пр. женщинам и подросткам было крайне тяжело. – Ред.). Россия перенапряглась в мобилизации живой силы. Дальнейшее пополнение вооруженных сил людьми угрожало уменьшить поредевшую рабочую силу до такой степени, что работа военной промышленности и транспорта стала бы невозможной. Законодательные собрания выступили с возражениями против удовлетворения новых запросов Ставки в новобранцах. Члены Госсовета и депутаты Думы, которые также собрались на заседание Особого совещания по делам обороны, выступили с хорошо аргументированным меморандумом против дальнейшей мобилизации людских ресурсов и предложили альтернативные меры по усилению боеспособности вооруженных сил. Хотя Ставка отвергла их аргументы, она сознавала, что к концу 1916 года призыв старших возрастных групп столкнется с возросшей оппозицией.

Генерал Гурко, сменивший Алексеева в качестве исполняющего обязанности начальника штаба Верховного командования в ноябре 1916 года, инициировал реформу организационной структуры русской армии, уменьшившую число батальонов в полку с четырех до трех. Таким образом, наличные батальоны должны были способствовать, с привлечением некоторых резервов в тылу, формированию так называемых «третьих дивизий». Так что с прибавлением новой дивизии к двум имевшимся ранее общее число дивизий возросло бы на 50 процентов. Это по замыслу Гурко обеспечило бы дополнительные оперативные части, в которых нуждалась Ставка для планировавшегося ею весеннего наступления в 1917 году. Инициатива Гурко оказалась неудачной. Реформу начали слишком поздно. Она серьезно подрывала прочность фронта и угрожала задержать начало весенней кампании. Солдаты, которых выделяли из дивизий, занимавших линию фронта, обычно не отвечали должному уровню как с точки зрения физического, так и морального состояния. Фронтовые дивизии отказывались делиться с новыми частями военной техникой и боеприпасами. Поэтому последние оставались в тылу, слабо вооруженные и плохо оснащенные военной техникой, формируя что-то вроде третьестепенного резерва, а не части, способные заменить кадровые дивизии. После начала революции эти «третьи дивизии» в серых шинелях распались на толпы ленивых, морально нестабильных и политически дезориентированных солдат, участвовавших в бесконечных уличных митингах, столь типичных в те дни^[57].

Угроза дезорганизации железнодорожного транспорта и снабжения армии продовольствием и фуражом тоже стала зимой 1916/17 года весьма ощутимой. Первыми ее признаками были, видимо, замедление обращаемости подвижного состава на железных дорогах и нехватка пригодных для работы паровозов. Это отражалось в первую очередь на транспортировке объемных грузов, таких как фураж. Сколь бы тревожной ситуация ни казалась в феврале 1917 года, можно было с уверенностью ожидать временного ее улучшения ко времени весенних наступательных операций, согласованных с союзниками.

В дополнение к проблемам с живой силой и транспортом с конца 1916 года начал развиваться тяжелый сельскохозяйственный кризис. Всю войну Россия выращивала хорошие урожаи, но нехватка рабочей силы из-за перебора в мобилизации создавала большие трудности в уборке урожая, особенно в больших хозяйствах (прежде всего в поместьях). Происходило постоянное расхищение сельскохозяйственных орудий и инструментов, возместить которое было трудно теперь, когда промышленность переключилась на военное производство. В основном такое же положение сложилось и в топливной отрасли, особенно на шахтах Донецкого угольного бассейна, производительность которых упала до крайне тревожного уровня.

Трудно сказать, насколько эти проблемы были связаны с неспособностью или небрежением правительства. Рано или поздно они должны были возникнуть в результате напряжения военных усилий, независимо от способности властей что-то предпринять. Точно так же они возникали в других воюющих странах Европы (так, в Германии ситуация была просто трагической, особенно с продовольствием. – Ред.). Однако в России их считали свидетельством того, что правительство ведет страну «к краю пропасти». Полагали, что единственным средством спасения являются конституционные перемены и формирование «правительства народного доверия». Точно так же, как Родзянко возлагал на Ставку вину за огромные потери, понесенные во время наступления Брусилова в 1916 году, самодеятельные организации использовали любую кризисную ситуацию в войне для дискредитации правительства и приближения желанных радикальных реформ.

Несколько недель в начале 1917 года в фокусе внутренней политической борьбы России находились лоббисты межсоюзнической конференции Петрограда. Союзников, особенно лорда Милнера, побуждали ходатайствовать перед императором в пользу конституционных реформ. Генерал Гурко, которого склонили к поддержке позиции самодеятельных организаций, осмелился даже обратиться к императору самостоятельно^[58]. Как мы убедимся, лорд Милнер был более дипломатичен и осторожен, чем Гурко или британский посол в Петрограде Джордж Бьюкенен. Были ли причиной его поведения сомнения в том, что «правительство народного доверия» будет действовать эффективнее, чем министры, назначенные царем? Заявления лорда перед отъездом из России в самый канун революции выглядят несколько двусмысленно и рассчитаны на удовлетворение обеих сторон. Однако они отражают специфику обстановки в тот критический момент. Сообщая о последнем заявлении лорда Милнера перед отъездом из России, корреспондент «Тайме» замечает в своей депеше 25 февраля (9 марта), которая оказалась его последней корреспонденцией, направленной до революции, что заявление лорда Милнера «встречено здесь с удовлетворением». Корреспондент добавляет в комментарии, явно инспирированном российскими лоббистами: «Лучшим ответом на все опасения и предчувствия, которые могли бы возникнуть в результате неспособности государственной машины справиться с огромными трудностями этой войны, станет грядущее, когда многочисленные армии, сосредоточившиеся на Восточном фронте, начнут весеннюю кампанию».

Этому не суждено было случиться. Пока корреспондент «Тайме» провозглашал в преддверии большого наступления на фронте слова: «Ставки сделаны», красный шар революции начал катиться по заметенным снежной вьюгой улицам Петрограда.