Книга Упадок и разрушение Римской империи онлайн - страница 4

Глава 2
ЕДИНСТВО И ПРОЦВЕТАНИЕ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ. ПРОВИНЦИИ И ПАМЯТНИКИ. УСОВЕРШЕНСТВОВАНИЯ В СЕЛЬСКОМ ХОЗЯЙСТВЕ

Не только по скорости и размеру завоеваний должны мы судить о величии Рима. Монарх русских степей правит более обширной частью земного шара. Александр Македонский на седьмое лето после своего перехода через Геллеспонт воздвиг македонские трофеи на берегах Гифасиса. Неодолимый Чингисхан и монгольские князья из его народа менее чем за сто лет подвергли жестокому опустошению и превратили в свою недолговечную империю территории от Китайского моря до границ Египта и Германии. Но прочное здание римской власти было построено и сохранено многолетней мудростью. Послушные провинции Траяна и Антонинов были объединены законами и украшены искусствами. Они могли временами страдать от частных злоупотреблений назначенных представителей власти, но общие принципы правления были мудрыми, простыми и благодетельными. Их жители имели возможность сохранять религию своих предков, а в гражданских почестях и преимуществах были со справедливой постепенностью приравнены к своим покорителям.

I. Политика императоров и сената в отношении религии удачно нашла себе поддержку в размышлениях просвещенной части подданных и в привычках их суеверной части. Все разнообразные культы, преобладавшие в римском мире, народ считал одинаково истинными, философы – одинаково ложными, а чиновники – одинаково полезными. Таким образом, терпимость порождала не только снисходительность друг к Другу, но даже согласие между религиями.

Суеверие народа не имело горькой примеси богословского озлобления и не было сковано границами никакой отвлеченной системы. Благочестивый многобожник, хотя и был глубоко привязан душой к религиозным обрядам своего народа, слепо верил в истинность и других религий, существующих на Земле. Страх, благодарность, любопытство, сон или знамение, необычное расстройство здоровья или далекая поездка постоянно порождали в нем желание увеличить число предметов своей веры и расширить список своих защитников. Тонкое полотно языческой мифологии было соткано из разных, но совместимых между собой материалов. Как только было признано, что мудрецы и герои, которые жили или умерли во благо своего народа, после смерти обретают могущество и бессмертие, повсюду стали считать, что они заслуживают если не поклонения, то по меньшей мере уважения всего человечества. Божества тысячи рощ и тысячи рек спокойно пользовались ограниченным влиянием в пределах своей местности, и римлянин, презиравший Тибр за его ярость, не мог смеяться над египтянином, приносившим дары благодетельному божеству Нила. Видимые человеческим глазом силы природы, планеты и стихии были одними и теми же во всем мире. Невидимые правители мира морали неизбежно оказывались вылеплены по одному и тому же образцу, созданному из вымысла и иносказания. Каждая добродетель и даже порок получили среди божеств своего представителя, каждое искусство и каждая профессия – покровителя, атрибуты которого во все времена, вплоть до самых древних, и во всех странах, вплоть до самых отдаленных, одинаково определялись характерными особенностями его приверженцев. Республика богов, жители которой имели такие противоположные друг другу характеры и интересы, при любых порядках в обществе требовала сдерживающей руки выборного главы, и по мере прогресса знаний и лести этот глава постепенно был наделен высочайшими совершенствами Вечного Отца и Всемогущего Владыки. Античная эпоха была в этом отношении такой мягкой, что народы обращали больше внимания на сходства своих религиозных культов, чем на различия между ними. Грек, римлянин и варвар, оказываясь рядом каждый перед своим алтарем, легко убеждали себя, что под разными именами и с помощью разных церемоний чтят одних и тех же богов. Изящные мифы Гомера придали красивую и почти систематическую форму этому многобожию античного мира.

Философы Греции выводили свою нравственность из человеческой природы, а не из природы Бога. Однако они размышляли о природе божественного как об очень интересном и важном отвлеченном понятии и в этом углубленном и мудром исследовании проявили силу и слабость человеческого понимания вещей. Из четырех самых знаменитых философских школ стоики и последователи Платона занимались тем, что примиряли не совпадающие друг с другом интересы разума и благочестия. Они оставили нам величайшие доказательства существования и совершенства первопричины бытия, но поскольку для них было невозможно представить себе сотворение материи, в философии стоиков Творец был недостаточно четко отделен от творения, а Духовный бог Платона и его учеников, наоборот, был более похож на идею, чем на нечто вещественное. Взгляды академиков и эпикурейцев имели менее религиозный характер, но первых их скромная наука побуждала сомневаться в существовании господнего провидения, а вторых самоуверенное невежество заставляло отрицать это существование. Исследовательский дух, разжигаемый подражанием и поддерживаемый свободой, заставил преподавателей философии разделиться на разнообразные соперничающие секты, но неглупые и догадливые молодые люди, которые отовсюду съезжались в Афины и другие образовательные центры Римской империи, во всех школах учились одному и тому же – отвергать и презирать религию толпы. Действительно, как философ мог признать божественными откровениями сказки поэтов и туманные предания древности? И как мог он почитать как богов несовершенные создания, которых должен был бы презирать, будь они людьми?

Цицерон, снисходительный к таким недостойным противникам, сражался против них с помощью разума и красноречия, но сатира Лукиана была тут гораздо более подходящим и более эффективным оружием. Мы можем быть твердо уверены, что писатель, знающий свет, никогда не рискнул бы публично осмеять богов своей страны, если бы их уже втайне не презирала образованная часть общества.

Несмотря на то что в эпоху Антонинов господствовало модное неверие, в это время было достаточно уважения и к интересам священнослужителей, и к доверчивости народа. Античные философы в своих письменных сочинениях и беседах утверждали независимость и достоинство разума, но свои поступки подчиняли велениям закона и обычая. Глядя с полной снисхождения и жалости улыбкой на разнообразные ошибки грубого простонародья, они старательно выполняли обряды своих отцов, прилежно посещали храмы богов и временами, снисходя до того, чтобы играть роль на театре суеверия, укрывали свои чувства атеиста под облачением священнослужителя. Такие резонеры имели мало охоты спорить из-за своих видов веры или культов. Им было безразлично, какую форму выбирает для себя сумасбродство толпы, и они с одинаковым внутренним презрением и одним и тем же внешним почтением подходили к алтарю Ливийского, Олимпийского или Капитолийского Юпитера.

Трудно представить себе, из-за каких причин религиозная нетерпимость могла бы проникнуть на советы римской знати. Должностные лица не могли действовать в этом духе под влиянием слепого, хотя и искреннего фанатизма, поскольку они сами были философами, и афинские школы диктовали правила сенату. Честолюбие или скупость тоже не могли побуждать их к этому, поскольку светская и духовная власть была в одних и тех же руках: понтификов выбирали среди самых знатных сенаторов, а должность верховного понтифика все время занимал сам император. Они знали и ценили преимущества, которые дает религия в том, что касается гражданской власти, поощряли общенародные праздники, которые облагораживали манеры простых людей, владели искусством прорицания, поскольку это был удобный инструмент в политике, и уважали как самую прочную связь, скрепляющую общество, полезное убеждение, что ложная клятва – это преступление, за которое боги-мстители обязательно наказывают или в этой, или в будущей жизни. Но, признавая эти общие для всех вер выгоды религии, они были убеждены, что все ее разные виды одинаково ведут к одной и той же спасительной цели и что в каждой стране та форма суеверия, которая прошла испытание временем, лучше всего приспособлена для местного климата и местных жителей. Скупость или хороший вкус очень редко толкали их на то, чтобы грабительски отнять у побежденного народа изящные статуи его богов и пышные украшения его храмов; наоборот, в том, что касалось выполнения обрядов религии, унаследованной от предков, побежденные всегда пользовались благосклонностью и даже защитой римских завоевателей.

Кажется, провинция Галлия была исключением, но единственным из этого всеобщего правила веротерпимости: под надуманным предлогом отмены человеческих жертвоприношений императоры Тиберий и Клавдий уничтожили опасную власть друидов. Однако сами эти жрецы, их боги и алтари продолжали существовать в мирной безвестности до окончательного крушения язычества.

Рим, столица великой монархии, непрерывно наполнялся подданными империи и иностранцами со всех концов мира; все они привозили с собой и практиковали в Риме различные верования своих родных стран. Каждый город империи имел право охранять чистоту своих старинных церемоний, и римский сенат, пользуясь этой всеобщей привилегией, иногда вставал на пути у затоплявшего города потока иноземных обрядов. Египетские культы, самые презираемые из всех, часто оказывались под запретом, храмы Сераписа и Изиды разрушали, а их почитателей изгоняли из Рима и из Италии. Но пламя фанатизма одерживало верх над слабыми стараниями холодной политики: изгнанники возвращались, верующих становилось больше, храмы восстанавливались в еще более великолепном виде, и в конце концов Серапис и Изида были приняты в число римских богов. Эта терпимость даже не была отступлением от старых принципов правления: в лучшие годы республики в Рим пригласили Кибелу и Эскулапа, отправив для этого торжественные посольства, и был обычай соблазнять богов – покровителей осажденного города обещанием оказать им большие почести, чем они имеют на родине. Постепенно Рим стал общим храмом всех своих подданных, и римская свобода была предоставлена всем богам человечества.

II. Политика поддержания чистоты крови древних граждан и недопущения никакой посторонней примеси своей узостью стала препятствовать ходу судьбы и ускорила гибель Афин и Спарты. Рим же в своем стремлении возвыситься жертвовал тщеславием ради честолюбия и считал более благоразумным и более почетным брать себе в приемные дети добродетель и заслуги отовсюду, где бы он их ни находил, – у рабов, иноземцев, врагов или варваров. За время наибольшего расцвета Афинской республики число ее граждан постепенно уменьшилось с тридцати тысяч до двадцати одной тысячи. Наоборот, если мы станем изучать рост Римской республики, мы обнаружим, что, несмотря на постоянную убыль из-за войн и колоний, число граждан, которых во время первой переписи при Сервии Туллии было не более чем восемьдесят три тысячи, перед началом общественной войны возросло до четырехсот шестидесяти трех тысяч мужчин, способных служить своей стране с оружием в руках. Когда союзники Рима потребовали себе равную с ним долю в почестях и привилегиях, сенат не зря решил лучше испытать удачу на войне, чем пойти на позорную уступку. Самниты и луканцы были сурово наказаны за свою неосторожность, но остальные италийские государства по мере их постепенного возвращения к своим обязанностям были приняты в республику и вскоре внесли свой вклад в разрушение народной свободы. При демократическом правительстве верховную власть осуществляют граждане, но если эта власть отдана неповоротливой толпе, та сначала злоупотребляет ею, а потом теряет ее. Когда же администрация императоров уничтожила народные собрания, завоеватели стали отличаться от побежденных только первым и самым почетным местом среди подданных, и, хотя число подданных увеличивалось быстро, этому росту больше не угрожали прежние опасности. Тем не менее самые мудрые правители, которые усвоили правила Августа, с величайшей строгостью охраняли чистоту римского имени и раздавали римскую свободу щедро, но осмотрительно. До того как привилегии римлян, постепенно расширяя область своего действия, были распространены на всех жителей империи, сохранялось большое различие между Италией и провинциями. Италия считалась центром объединения граждан и прочной основой конституции и должна была быть местом рождения или хотя бы местом пребывания императоров и сената. Поместья италийцев были свободны от налогов, а сами италийцы – от судебного произвола наместников. Их муниципальным объединениям, которые были сформированы по идеально подходившему для них образцу столицы, было дано право исполнять законы под непосредственным наблюдением верховной власти. Все уроженцы Италии, от подножия Альп до оконечности Калабрии, были от рождения гражданами Рима. Различия между ними стерлись, и постепенно они стали одним большим народом, который имел общие язык, манеры и гражданские учреждения и был равен по значению могущественной империи. Республика была горда этой своей политикой, и часто приемные сыновья вознаграждали ее за великодушие своими достоинствами и службой. Если бы она всегда сохраняла имя римлян только за старинными семьями, жившими в пределах римских стен, это бессмертное имя лишилось бы некоторых из своих лучших украшений. Вергилий был родом из Мантуи; Гораций не знал, называть ему себя апулийцем или луканцем; историк, достойный того, чтобы описать величественный ряд побед Рима, был найден в Падуе. Патриотичная семья Катонов была из Тускулума, а маленький город Арпинум гордился двойной честью быть родиной Мария и Цицерона, из которых один заслужил имя третьего, после Ромула и Камилла, основателя Рима, а второй сначала спас свою страну от заговора Катилины, а затем сделал ее способной оспаривать у Афин первенство в красноречии.

Провинции и памятники

Провинции империи (как они были описаны в предыдущей главе) не имели никакого влияния в обществе и никаких конституционных свобод. В Этрурии, в Греции, в Галлии первой заботой сената было распустить те опасные конфедерации, которые показали человечеству, что поскольку римское оружие побеждало тех, кто разъединен, то, объединившись, противники могли бы сопротивляться ему. Тех правителей, которым римляне, проявляя напоказ благодарность или великодушие, позволяли еще какое-то время держать в руках качающийся скипетр, они лишали трона, как только эти властители заканчивали выполнять поставленную им задачу приучения побежденных народов к ярму. Свободные государства и города, вставшие на сторону Рима, формально получали в награду имя союзников и незаметно для себя постепенно падали все ниже, пока фактически не оказывались в рабстве. Власть повсюду осуществляли чиновники, подчиненные сенату и императорам, и эта власть была абсолютной и бесконтрольной. Но действие тех самых благодетельных принципов правления, которые обеспечили мир и повиновение в Италии, было распространено на завоеванные земли, вплоть до самых дальних. Постепенно в провинциях возникла римская нация, которая была образована двумя путями – созданием колоний и предоставлением римских свобод наиболее верным и имеющим наибольшие заслуги провинциалам. «Где бы римляне ни завоевывали земли, они на этих землях селятся», – отметил Сенека, и это его очень верное наблюдение подтверждено историей и опытом. Уроженцы Италии, соблазненные удовольствиями или выгодой, спешили насладиться плодами победы; мы можем отметить, что примерно через сорок лет после покорения Азии восемьдесят тысяч римлян были убиты за один день по жестокому приказу Митридата. Эти добровольные изгнанники занимались по большей части торговлей, сельским хозяйством и откупами. Но после того как легионы по воле императоров сделались постоянными, провинции заселялись солдатами: ветераны, получив за свою службу вознаграждение землей или деньгами, обычно селились со своими семьями в той стране, где с почетом провели свою молодость. Во всей империи, а в ее западной части особенно, самые плодородные округа и самые удобные места выделялись для вновь создававшихся колоний, из которых часть была гражданскими поселениями, а часть – военными. По нравам жителей и по внутренней политике колонии были точными подобиями своей великой метрополии, а поскольку они вскоре становились дороги местным жителям благодаря дружбе и смешанным бракам, то оказались эффективным средством для того, чтобы внушить им уважение к римскому имени и редко встречавшее отказ желание со временем тоже получить те почет и преимущества, которые доставались гражданам Рима. Муниципальные города понемногу сравнялись с колониями по рангу и великолепию, и в годы правления Адриана шли споры о том, положение каких общин лучше – тех, которые Рим выделил из себя, или тех, которые он в себя включил. Так называемое «право Лациума» давало получавшим его городам меньшие привилегии. Римское гражданство получали только должностные лица, когда кончался срок их полномочий, но поскольку эти должности предоставлялись на один год, то за несколько лет все члены знатнейших семей успевали пройти через них. Те из провинциалов, кому было разрешено служить в легионах, кто побывал на любой гражданской службе, одним словом, все, кто каким-то образом послужил государству или проявил какие-то личные дарования, получали подарок, стоимость которого постепенно уменьшалась по мере того, как увеличивалась щедрость императоров. Но даже в эпоху Антонинов, когда права римлян распространялись на большинство императорских подданных, гражданство еще давало очень большие преимущества. Основная масса народа вместе со званием римского гражданина получала преимущества, которые давало гражданам римское законодательство, особенно в интересных для каждого областях брака, завещания и наследства; гражданство открывало путь наверх тем, чьи притязания подкреплялись чьей-либо благосклонностью или собственными достоинствами. Внуки тех галлов, которые осаждали Юлия Цезаря в Алезии, командовали легионами, управляли провинциями и вошли в римский сенат. Их честолюбие, вместо того чтобы нарушать покой государства, было тесно связано с его безопасностью и величием.

Римляне хорошо сознавали, что язык народа влияет на его нравы, и очень заботились о том, чтобы вместе с продвижением своих войск распространять и латинский язык. В Италии ее древние диалекты – сабинский, этрусский и венецианский – были забыты; что же касается провинций, то восток не так покорно слушал своих победоносных наставников, как запад. Эта явная разница по-разному окрашивала две части империи. Процветание, как полуденное солнце, до некоторой степени скрывало своим блеском это различие; но по мере того как римский мир накрывала ночная тень, разница становилась все виднее. Западные страны цивилизовала та же самая рука, которая их покорила. Как только варвары смирялись с необходимостью подчиняться, им открывались новые знания и политика. Язык Вергилия и Цицерона, хотя и с некоторыми неизбежными примесями и искажениями, был воспринят в Африке, Испании, Галлии, Британии и Паннонии таким подавляющим большинством населения, что слабые следы пунийских и кельтских наречий сохранились лишь у горцев и крестьян. Воспитание и учеба постепенно наполняли души уроженцев этих стран чувствами римлян, и Италия диктовала своим латиноязычным провинциалам не только законы, но и моды. Они с большей страстью добивались прав гражданина и государственных почестей и легче их получали; они поддерживали честь нации в литературе и на войне и в конце концов произвели на свет в лице Траяна такого императора, которого Сципионы не отказались бы признать своим соотечественником. Положение греков было совершенно иным. В отличие от варваров они уже давно были цивилизованы и развращены, имели слишком хороший вкус, чтобы отказаться от своего языка, и слишком много тщеславия, чтобы принять какие бы то ни было привнесенные извне новшества. Продолжая сохранять предрассудки своих предков после того, как утратили их добродетели, греки подчеркнуто презирали грубые манеры римских завоевателей, при этом поневоле уважая их за превосходство в мудрости и могуществе^[7].

К тому же влияние греческого языка не ограничивалось тесными пределами когда-то славной Греции. Империя греков благодаря колонизации и военным завоеваниям постепенно раздвинула свои границы от Адриатики до Евфрата и Нила. Азия была застроена греческими городами, а долгое правление царей-македонцев стало «тихой революцией» для Сирии и Египта. Эти правители в своей пышной придворной жизни соединили афинское изящество и восточную роскошь, а примеру двора подражали, следуя за ним на почтительном расстоянии, высшие слои подданных. Итак, наиболее общее деление Римской империи было на латиноязычную и грекоязычную части. К ним мы можем прибавить третью категорию, куда входила основная часть жителей Сирии и особенно Египта. Они говорили на своих старых наречиях, что замыкало их в собственных границах, отделяя от мировой торговли, и мешало этим варварам совершенствоваться. Лень и изнеженность первых вызывали у завоевателей презрение, а озлобленность и ярость вторых – отвращение. Эти народы подчинялись власти Рима, но редко бывало, чтобы кто-то из их числа желал получить или заслуживал римское гражданство; кто-то отметил, что лишь более чем через двести тридцать лет после падения рода Птолемеев первый египтянин был включен в состав римского сената.

Утверждение, что победоносный Рим сам был побежден греческим искусством, справедливо, хотя и стало избитой фразой. Те бессмертные писатели, которые и теперь вызывают восхищение у современной Европы, скоро стали любимыми темами изучения и образцами для подражания в Италии и западных провинциях. Но римляне не терпели, чтобы их изящные развлечения мешали проводить в жизнь простые и здравые принципы политики Рима. Признавая очарование греческого языка, они утверждали достоинство языка латинского и никогда не отступали от правила пользоваться только латынью в административных делах, как гражданских, так и военных. Эти два языка правили одновременно во всей империи, но каждый имел свою сферу влияния: греческий, естественно, стал языком науки, а латынь была официальным языком торговых сделок и делопроизводства. Те, кто занимался и литературой, и коммерцией, одинаково хорошо владели обоими, и в любой провинции было почти невозможно найти образованного человека, который не знал бы ни греческого, ни латыни.

Именно такие учреждения постепенно перемешали народы империи между собой, слив их в единый этнос, носивший имя римляне. Но внутри каждой провинции и каждой семьи все же оставалось несчастное сословие людей, которые несли на себе это общество как тяжелый груз и при этом не имели доли в его преимуществах. В свободных государствах Античности домашние рабы не имели никакой защиты от своенравия и суровости деспотизма. Эпохе идеальной устойчивости и уравновешенности Римской империи предшествовали времена насилия и грабежа. Масса рабов состояла по большей части из пленных варваров, которых захватывали тысячами во время удачных войн и продавали задешево. Привыкшие жить свободными, они нетерпеливо рвались сбросить свои цепи и отомстить за них. По отношению к таким внутренним врагам, чьи отчаянные восстания не раз ставили республику на край гибели, самые суровые законы и самое жестокое обращение, казалось, почти были оправданы великим законом самосохранения. Но когда основные народы Европы, Азии и Африки оказались объединены под сенью законов одного повелителя, другие страны стали далеко не таким щедрым источником получения рабов, и римлянам пришлось перейти к менее жестокому, но более скучному способу приращения их числа – размножению. В своих многочисленных семьях, особенно в своих сельских имениях, они поощряли браки своих рабов. Естественные чувства, привычки, привитые образованием, и обладание имуществом на особых правах зависимого собственника облегчали рабам тяжесть рабства. Жизнь раба стала цениться дороже, и, хотя его счастье по-прежнему зависело от нрава и обстоятельств жизни господина, человечность этого господина уже не сдерживалась страхом, а поощрялась пониманием собственных интересов. Этот прогресс нравов ускоряли добродетель или политический расчет императоров; в итоге Адриан и Антонины своими эдиктами распространили защищающую силу законов на эту самую отверженную часть человечества. Власть над жизнью и смертью рабов, которой долго обладали и часто злоупотребляли господа, была отнята у частных лиц и перешла к одним лишь судьям. Подземные тюрьмы были упразднены. Раб, получивший телесные повреждения или жестоко оскорбленный, мог подать жалобу на невыносимое обращение, и, если она оказывалась справедливой, получал либо свободу, либо менее жестокого господина.

Римским рабам была оставлена надежда, лучшая утешительница людей, когда их жизнь далека от идеала: если раб имел какую-то возможность стать полезным или приятным господину, он вполне мог надеяться, что несколько лет усердия и верности принесут ему в награду бесценный дар свободы. Но так часто великодушие в хозяине пробуждали более низкие чувства – тщеславие и скупость, что законодатели считали необходимым больше сдерживать, чем поощрять, расточительную и неразборчивую широту взглядов, которая могла перерасти в очень опасное злоупотребление правами. В античном праве считалось, что у раба нет никакой собственной родины, и, получив свободу, он становится членом того политического сообщества, в которое входит его господин. Соблюдение этого правила осквернило бы привилегии гражданина Рима: они были бы отданы на потребу разноплеменной толпе низкой черни. Поэтому из него своевременно сделали несколько исключений, и почетное право гражданства стали предоставлять только тем рабам, которые были отпущены на свободу торжественно и по закону, по справедливым основаниям и с одобрения местного должностного липа. Но даже эти избранные вольноотпущенники получали только права частного гражданина, к гражданским и военным должностям их не допускали; этот запрет был очень строгим. Их сыновья, независимо от своих заслуг и достоинств, считались недостойными заседать в сенате, и следы рабского происхождения полностью стирались лишь в третьем или четвертом поколении. Так далекая перспектива свободы и почестей, не уничтожавшая различия сословий, была открыта даже перед теми, кого гордость и предрассудки почти не позволяли причислить к роду человеческому.

Однажды было сделано предложение, чтобы рабы носили особую одежду, которая бы отличала их от свободных. Но на это последовало справедливое возражение, что таким образом рабам будет показано, как их много, а это может оказаться опасным. Не понимая с буквальной точностью щедро раздаваемые выражения «многие тысячи» и «десятки тысяч», мы все же рискнем предположить, что рабов, которые имели пену как собственность, было больше, чем слуг, а количество этих последних можно подсчитать лишь по их стоимости. Талантливых юношей рабов обучали искусствам и наукам, и их пена определялась количеством знаний и степенью одаренности. В хозяйстве состоятельного сенатора можно было найти людей почти всех гуманитарных и технических профессий. Тех, кто обеспечивал пышность церемоний или обслуживал чувственность господ, было больше, чем позволяют вообразить современные представления о роскоши. Купцам и владельцам мастерских было выгоднее покупать работников, чем платить им; а в сельской местности рабов использовали как самые дешевые и самые трудолюбивые сельскохозяйственные орудия. Чтобы подкрепить это общее наблюдение и продемонстрировать, как огромно было число рабов, мы можем привести ряд разнообразных частных примеров. По одному очень печальному поводу было обнаружено, что лишь в одном из дворцов Рима жило четыреста рабов. Столько же – четыреста – их было в имении, которое одна далеко не очень богатая вдова из Африки уступила своему сыну, оставив себе гораздо большую часть своего имущества. В правление Августа один вольноотпущенник, хотя его имущество сильно пострадало во время гражданских войн, оставил в наследство три тысячи шестьсот упряжек быков, двести пятьдесят тысяч голов мелкого рогатого скота и, что было почти включено в описание скота, четыре тысячи сто шестнадцать рабов.

Число подданных Рима, признававших его законы, граждан, провинциалов и рабов невозможно установить так точно, как этого требует важность предмета изучения. До нас дошло сообщение, что, когда император Клавдий исполнял должность цензора, он насчитал шесть миллионов девятьсот сорок пять тысяч римских граждан. Если добавить женщин и детей, в сумме получается около двенадцати миллионов человек. Количество подданных, относившихся к более низким разрядам – величина огромная, но неясная и изменчивая. Однако если внимательно учесть все обстоятельства, которые могли повлиять на их численность, можно считать вероятным, что во времена Клавдия провинциалов было примерно вдвое больше, чем горожан, считая людей обоего пола и всех возрастов, и что рабов было самое меньшее столько же, сколько жителей римского мира. Суммарный результат этого неточного подсчета – примерно сто двадцать миллионов человек, возможно, больше, чем население современной Европы; это самое многочисленное общество, какое когда-либо покрывала единая система управления.

Естественными последствиями умеренной и полной понимания политики, которой следовали римляне, были мир внутри страны и ее единство. Если мы посмотрим на азиатские монархии, то увидим там деспотизм в центре и слабость на окраинах, присутствие армии как средства принуждения при сборе налогов, враждебно настроенных варваров в самом сердце страны, наследственных сатрапов, силой захватывающих власть над провинциями, и подданных, которые склонны к восстанию, хотя и не способны к свободе. Но в римском мире повиновение было всеобщим, добровольным и постоянным. Побежденные народности, слившиеся в один великий народ, отказались не только от надежды, но и от самого желания вернуть себе независимость и вряд ли представляли свою жизнь отдельно от жизни Рима. Новопровозглашенный император без всяких усилий брал под свою власть все огромное пространство своих владений, и эта власть осуществлялась на берегах Темзы или Нила так же легко, как на берегах Тибра. Легионы были предназначены для войны против врагов страны, а гражданский правитель редко нуждался в помощи войск. В такой обстановке всеобщей безопасности свободное время и богатство как правителя, так и народа были направлены на то, чтобы улучшать и украшать Римскую империю.

Памятники Рима

Среди бесчисленных архитектурных сооружений, созданных римлянами, так много не замеченных историками, так мало избежавших разрушительного действия времени и варварства! И все-таки даже величественные руины, до сих пор разбросанные по Италии и провинциям, служат достаточным доказательством того, что эти земли были когда-то местом, где существовала империя, сочетавшая могущество и утонченность. Они могли бы заслужить наше внимание одним своим огромным размером или одной красотой, но еще интереснее их делают два важных обстоятельства, которые связывают приятную историю искусств с более полезной историей человеческих нравов: многие из этих строений были сооружены за счет частных лип и почти все предназначались для всеобщей пользы.

Естественно предположить, что больше всего римских зданий, и при этом самые замечательные из них, были сооружены императорами, которые неограниченно распоряжались таким огромным количеством людей и денег. Август хвалился, что принял свою столицу кирпичной, а оставил мраморной. Строгая бережливость Веспасиана была источником созданного им великолепия. На монументах Траяна лежит отпечаток его гения. Памятники, которыми украсил имперские провинции Адриан, сооружались не только по его приказанию, но и под его непосредственным надзором. Он сам занимался искусствами и любил их, поскольку они служили прославлению монарха. Антонины покровительствовали искусствам, потому что искусства служили счастью народа. Однако императоры были хотя и первыми, но не единственными творцами архитектурных построек в своих владениях. Их примеру повсюду следовали первые из подданных, которые не боялись объявить всему миру, что имеют достаточно ума, чтобы задумать самые благородные дела, и достаточно богатства, чтобы их осуществить. Почти сразу после того, как в Риме был торжественно открыт величественный Колизей, здания такой же конструкции и из тех же материалов, хотя, конечно, меньшие по размеру, были построены в Капуе и Вероне для горожан и за счет городской казны. Надпись на мосту в Алькантаре сообщает, что он был переброшен через реку Тагус стараниями нескольких лузитанских общин. Когда Плиний был назначен наместником Вифинии и Понта, вовсе не самых богатых и не самых значительных в империи, он обнаружил, что подчиненные ему города соперничают друг с другом во всех полезных и украшающих работах, которые могут заслуженно вызвать любопытство иноземцев или благодарность граждан. Долгом проконсула было поставлять им то, чего не хватало, направлять их вкусы, а иногда сдерживать жажду подражания. Состоятельные сенаторы Рима и провинций считали для себя честью и почти обязанностью украшать великолепием свое время и свою страну, и часто влияние моды восполняло недостаток вкуса или щедрости. Среди множества этих частных благотворителей можно выделить Герода Аттика, гражданина Афин, который жил во времена Антонинов. Какими бы ни были причины его дел, своим великолепием они достойны любого из величайших властителей.

Семья Герода числила – по крайней мере после того, как ей стала улыбаться судьба, – своими предками по разным линиям Кимона и Мильтиада, Тесея и Кекропа, Эака и Юпитера. Но потомки богов и героев впали в самую жалкую бедность. Дед Герода пострадал от правосудия, и отец благотворителя, Юлий Аттик, закончил бы свою жизнь в бедности и презрении, если бы не нашел огромный клад под старым домом, последним, что осталось у него из наследственного имущества. Если строго следовать закону, император мог бы предъявить свои права на клад, и благоразумный Аттик опередил возможных услужливых доносчиков, сообщив о находке сам. Но сидевший тогда на троне справедливый Нерва отказался вообще принять что-либо из этого клада и велел Аттику, ничего не опасаясь, пользоваться подарком судьбы. Осторожный афинянин продолжал настаивать, что найденное сокровище слишком велико для подданного и он не знает, как его употребить. «Тогда злоупотребите им, – ответил с ворчливым добродушием монарх, – оно ваше». Многие посчитают, что он буквально исполнил последнее указание императора: Юлий Аттик истратил большую часть своего состояния, которое еще и увеличил удачной женитьбой, на служение обществу. Он добился для своего сына Герода должности префекта вольных городов Азии; молодой чиновник, заметив, что городок Троя плохо снабжается водой, получил от Адриана необыкновенную милость – триста раз по десять тысяч, то есть три миллиона драхм (около ста тысяч фунтов) на строительство нового акведука. Но при выполнении работ затраты больше чем в два раза превысили эту предварительную опенку, чиновники казначейства стали проявлять недовольство, и в конце концов щедрый Аттик заставил их прекратить жалобы тем, что попросил разрешения взять на себя все дополнительные издержки.

Самые умелые преподаватели Греции и Азии были с помощью высокой оплаты приглашены в наставники к молодому Героду. Их ученик вскоре стал знаменитым оратором, то есть прославился бесполезным красноречием тех дней, которое действовало только в стенах школ, презрительно отказываясь выходить на форум и в сенат. Рим почтил его должностью своего консула, но основную часть своей жизни Герод Аттик провел в философском уединении в Афинах или на виллах возле Афин, постоянно окруженный софистами, которые без отвращения признавали превосходство богатого и щедрого соперника. Памятники, которые этот гениальный человек оставил после себя, не дожили до наших дней, и лишь громадные развалины нескольких из них поддерживают в наши дни славную память о его тонком вкусе и великой щедрости. Современные путешественники измерили остатки стадиона, который был построен Герод ом в Афинах. Этот стадион имел в длину шестьсот футов, был целиком построен из белого мрамора и мог вместить всех афинян сразу, а возведен был за четыре года, когда Герод был председателем Афинских игр. Памяти своей жены Региллы Герод посвятил театр, равный которому вряд ли можно было найти в империи: во всем его здании деревянные части были только из кедра, искусно украшенного необычной резьбой. Одеон, когда-то созданный Периклом для музыкальных представлений и репетиций новых трагедий, стал памятником победы искусств над варварским величием, поскольку дерево, использованное при его постройке, в основном было из мачт персидских кораблей. Хотя это старинное здание уже ремонтировалось по приказу одного из царей Каппадокии, оно вновь пришло в упадок. Герод восстановил его в древней красоте и великолепии. И щедрость этого знаменитого гражданина не была ограничена стенами Афин. Роскошнейшие украшения для храма Нептуна на Истме, театр в Коринфе, стадион в Дельфах, бани в Фермопилах и акведук в италийском Канузии – всего этого не хватило, чтобы исчерпать богатство Герода Аттика. Его благосклонность узнали также жители Эпира, Фессалии, Эвбеи, Беотии и Пелопоннеса, и много надписей в различных городах Греции и Азии с благодарностью называют его своим покровителем и благодетелем.

В республиканских Афинах и Риме скромная простота частных домов говорила об одинаковой свободе всех их обитателей, а верховная власть народа выражалась великолепием общественных зданий; этот республиканский дух не исчез полностью с появлением богатства и монархии. Самые добродетельные среди императоров подчеркнуто проявляли свое великолепие именно в работах, предназначенных для чести и пользы народа. Золотой дворец Нерона вызвал справедливое негодование, но обширный участок земли, которую этот император не по праву захватил для своей себялюбивой роскоши, в последующие царствования был заполнен более благородно: там поднялись Колизей, бани Тита, галерея Клавдия и храмы, посвященные богине мира и гению Рима. Эти прославленные здания, собственность римского народа, были украшены самыми прекрасными работами греческих живописцев и скульпторов, а в храме богини Мира была открыта очень любопытная^[8] библиотека для удовлетворения любопытства образованных людей.

Недалеко от того места находится форум Траяна. Он был окружен высоким портиком, четыре триумфальные арки которого служили роскошно украшенным и просторным входом на четырехугольный внутренний двор. В центре двора возвышалась мраморная колонна; ее высота – сто десять футов – была равна высоте холма, который был срыт. Эта колонна, которая существует и сейчас и сохранила всю свою древнюю красоту, украшена точным изображением побед, которые одержал в Дакии воздвигший ее император. Солдат-ветеран глядел на нее и видел повесть о своих собственных походах, а мирный гражданин, легко поддаваясь иллюзии, порожденной национальным тщеславием, воображал, что и сам получает часть почестей триумфа. Все остальные кварталы столицы и все провинции империи были украшены с этой же щедростью, которая наделяла великолепием народ, наполнены амфитеатрами, театрами, храмами, портиками, триумфальными арками, банями и акведуками, которые все по-своему служили здоровью, благочестию и удовольствиям даже беднейшего гражданина. Последнее сооружение в этом перечне заслуживает нашего особого внимания. Дерзость предприятия, успех его результатов и нужды, которые обеспечивали акведуки, позволяют включить их в число самых благородных памятников римского гения и могущества. Первое место по праву занимают акведуки столицы, но любопытный путешественник, который, не будучи просвещен историей, будет осматривать акведуки в Сполето, Меце или Сеговии, вполне естественно придет к выводу, будто эти небольшие провинциальные города были в прошлом местом пребывания могущественного монарха. Безлюдные земли Азии и Африки были когда-то покрыты цветущими городами, число жителей и даже самое существование которых зависели от такого непрерывного потока искусственно подаваемой свежей воды.

Мы подсчитали количество жителей Римской империи и взглянули на ее общественные сооружения. Сведения о количестве и размере ее городов помогут подтвердить ответ на вопрос о первом и увеличат для нас число вторых. Собрать вместе несколько разбросанных по разным местам свидетельств, относящихся к этой теме, может быть достаточно приятным делом, если, однако, при этом не забывать, что из-за тщеславия народов и бедности языка расплывчатое по значению название «город» применялось и к Риму, и к Лаврентуму.

I. Древняя Италия, как о ней сказано, имела тысячу сто девяносто семь городов; к какой бы из эпох Античности ни относилось это утверждение, нет никаких причин считать, что во времена Антонинов эта страна была населена меньше, чем в эпоху Ромула. Мелкие италийские государства вошли в состав коренной части империи, которая притянула их к себе силой своего мощного влияния. Те области Италии, которые до этих пор увядали под ленивой тиранической властью жрецов и наместников, перенесли не самые тяжелые из испытаний войны, а первые признаки упадка, которые проявлялись у них, были с избытком компенсированы быстрым улучшением жизни в Цизальпинской Галлии. По остаткам древнего города в Вероне можно судить о его великолепии; при этом Верона была менее знаменита, чем Аквилея или Падуя, Милан или Равенна.

II. Желание совершенствовать жизнь проникло по другую сторону Альп и стало ощущаться даже в лесах Британии, которые постепенно расступились и дали место удобным красивым постройкам. Йорк был местом пребывания правительства, Лондон уже обогатился благодаря торговле, а Бат славился благотворным действием своих лечебных вод. Галлия могла похвалиться тысячью двумястами городов, и, хотя на севере многие из них, в том числе сам Париж, были не более чем грубо построенными неуютными поселками, южные провинции были подобны Италии по богатству и изяществу. Среди городов Галлии много было таких – Марсель, Арль, Ним, Нарбонна, Тулуза, Бордо, Отен, Вьенн, Лион, Лангр и Тревы, – чье положение в древности при сравнении окажется равным современному или даже лучше. Что касается Испании, то эта страна процветала, когда была провинцией, а будучи королевством, пришла в упадок. Гордость этой страны, которую истощили чрезмерное напряжение сил, Америка и суеверие, вероятно, была бы задета, если бы мы попросили оттуда такой же список из трехсот шестидесяти городов, как тот, что составил Плиний в правление Веспасиана.

III. Власть Карфагена в свое время признавали триста городов, и маловероятно, чтобы их число уменьшилось под управлением императоров; сам Карфаген поднялся из пепла в новом великолепии; эта столица, как Капуя и Коринф, вскоре вернула себе все преимущества, которые можно потерять вместе с независимостью.

IV. Восточные провинции теперь представляют собой контраст римского величия и турецкого варварства. Античные развалины, разбросанные среди невозделанных полей и принимаемые невежественными местными жителями за колдовские творения, служат укрытием для угнетенного крестьянина или бродячего араба. В правление цезарей только в Азии насчитывалось пятьсот городов с большим населением, обогащенных всеми дарами природы и украшенных всем изящным и утонченным, что только создает искусство. Одиннадцать городов оспаривали друг у друга честь посвятить храм Тиберию, и сенат сравнивал их достоинства. Четыре города были отвергнуты сразу же, как неспособные вынести бремя таких затрат; среди отвергнутых была Лаодикея, великолепие которой до сих пор заметно по ее развалинам. Лаодикея получала очень большой доход от своих овечьих стад, поскольку шерсть этих овец была знаменита своей тонкостью, и незадолго до этого «состязания» получила по завещанию одного щедрого гражданина в наследство более четырехсот тысяч фунтов. Если такова была «бедность» Лаодикеи, каким должно было быть богатство городов, чьи просьбы оказались предпочтенными, особенно Пергама, Смирны и Эфеса, которые перед этим оспаривали друг у друга право называться главным городом Азии? Столицы Сирии и Египта и внутри империи были выше прочих городов; Антиохия и Александрия презрительно смотрели сверху вниз на множество зависимых городов и неохотно уступали в величии даже самому Риму.

Все эти города были связаны между собой и со столицей дорогами, которые, начинаясь от римского форума, пересекали Италию, проходили по провинциям и кончались лишь на границах империи. Если мы аккуратно подсчитаем расстояние от стены Антонина до Рима и от Рима до Иерусалима, станет видно, что эта великая сеть дорог, протянувшаяся от северо-восточного до юго-западного края империи, имела в длину четыре тысячи восемьдесят римских миль. Дороги были аккуратно размечены камнями или столбами через каждую милю и проложены по прямой от одного города к другому почти без оглядки на природные препятствия или право частной собственности. В горах были пробиты туннели, через самые широкие и быстрые реки смело переброшены арочные мосты. Средняя часть дороги была приподнята и выполнена в форме террасы, которая господствовала над окружающей местностью; терраса эта состояла из нескольких слоев песка, щебня и цемента и была вымощена крупными камнями, а в некоторых местах вблизи от столицы – гранитом. Такой была конструкция римских дорог, настолько прочных, что даже усилия пятнадцати веков не полностью уничтожили их. Эти дороги соединяли подданных империи, служа легким и привычным средством сообщения и связывая между собой жителей даже самых отдаленных провинций. Но главной их задачей было облегчать движение легионов, и ни одна страна не считалась полностью покоренной, пока каждый ее уголок не стал доступен для оружия и власти завоевателя. Преимущества, которые давала возможность очень рано узнавать о том, что произошло, и передавать свои приказы с большой скоростью, внушили императорам мысль установить на всей территории владений постоянную систему почтовых станций. Для этих станций повсюду были построены на расстоянии всего пять-шесть миль один от другого дома, при каждом из которых постоянно содержалось сорок лошадей; благодаря этой системе связи по римским дорогам можно было без труда проехать сто миль в день. Использовать почтовые станции было позволено лишь тем, кто требовал для себя их услуги по мандату имперских властей; хотя первоначально почтовая система предназначалась для тех, кто едет по общественной надобности, иногда в виде послабления частным гражданам позволялось пользоваться ею для своих дел или удобства. Морские пути Римской империи были так же свободны и открыты для людей, как сухопутные. Провинции располагались вдоль берегов Средиземного моря и полностью окружали его, и Италия одним из своих выступов – выдававшимся вперед огромным мысом – достигала самой середины этого огромного водоема. На берегах Италии практически нет безопасных гаваней, но изобретательность людей исправила недостатки природы; так, искусственный порт Остия, созданный императором Клавдием в устье Тибра, стал важным памятником римского величия. Из этого порта, от которого до столицы было всего шестнадцать миль, легкий попутный ветер часто доносил корабли за семь дней до Геркулесовых столпов, а за девять или десять – до египетской Александрии.

Усовершенствования в сельском хозяйстве

Какой бы вред ни приписывали разум или красноречие декламатора тому, что империя была слишком велика, власть Рима имела несколько благотворных последствий для человечества, и та же самая легкость передвижения, которая помогала распространению пороков общества, способствовала и распространению усовершенствований общественной жизни. В ранней Античности мир был поделен на две неравные части: на востоке с незапамятных времен были искусства и роскошь, на западе жили грубые и воинственные варвары, которые либо с презрением относились к сельскому хозяйству, либо были с ним совершенно незнакомы. Под защитой прочно установленной власти плоды более благоприятных климатов и изобретательности более цивилизованных народов постепенно были ввезены в западные области Европы, и открытая выгодная торговля стала побуждать местных жителей к умножению первых и совершенствованию вторых. Почти невозможно перечислить всех представителей животного и растительного царства, которые были успешно переселены в Европу из Азии и Египта, но для поддержания чести исторического сочинения и тем более ради того, чтобы оно было полезным, стоило бы слегка сказать здесь о нескольких основных переселенцах. 1. Почти все цветы, травы и плоды, которые растут в наших европейских садах, имеют иностранное происхождение, на что во многих случаях указывают даже их имена: яблоня в Италии – местная уроженка, и римляне, когда узнали более изысканный вкус абрикоса, персика, граната, лимона и апельсина, стали называть все эти новые плоды общим именем «яблоко», добавляя к нему, чтобы отличать друг от друга, название родины плода. 2. Виноград во времена Гомера рос в диком состоянии на Сицилии и, вероятнее всего, в ближайших к ней местностях на материке, но он не был усовершенствован человеческим искусством и не давал жидкости, которая была бы приятна на вкус диким жителям этих мест. Через тысячу лет Италия могла похвалиться тем, что из восьмидесяти самых тонких по вкусу и прославленных вин более чем две трети изготавливались на ее земле. Этот благословенный дар судьбы вскоре был передан и Нарбоннской Галлии, но к северу от Севенн климат был таким холодным, что во времена Страбона считалось невозможным, чтобы виноград вызревал в этой части Галлии. Однако эти трудности постепенно удалось преодолеть, и есть некоторые основания считать, что виноградники Бургундии возникли еще во времена Антонинов. 3. Олива шла по западным странам вслед за миром, символом которого считалась. Через два столетия после основания Рима ни Италия, ни Африка еще не были знакомы с этим полезным растением; она прижилась в этих странах и в конце концов поселилась в центре Испании и Галлии. Порожденные робостью ошибочные предположения древних, будто бы оливе нужен достаточно жаркий климат и будто она может хорошо расти лишь поблизости от моря, постепенно были опровергнуты изобретательностью и опытом. 4. Лен был принесен из Египта в Галлию, и его возделывание обогатило эту страну в целом, хотя, возможно, сделало беднее почву в тех местах, где его сеяли. 5. Выращивание кормовых трав стало привычным делом для крестьян и в Италии, и в провинциях; в особенности это касается люцерны, которая происходит из Мидии и там же получила свое имя. То, что теперь скоту зимой был обеспечен большой запас сытного корма, позволило увеличить количество овечьих отар и стад другого скота, а их увеличение повысило плодородность почвы. Ко всем этим усовершенствованиям можно добавить постоянное внимание к рудникам и рыбным промыслам, которые, давая работу множеству трудолюбивых рук, увеличивали удовольствие богатых и средства к существованию бедных. В изящном рассказе Колумеллы описан высокий уровень развития сельского хозяйства в Испании при Тиберии, и можно отметить, что голод, от которого так часто страдала республика, пока находилась в юном возрасте, возникал редко или даже не возникал никогда в огромной империи: если случайно в какой-либо одной провинции возникал недостаток продовольствия, этот недостаток немедленно восполнялся за счет множества ее более удачливых соседей.

Сельское хозяйство служит основой для ремесел, поскольку произведения природы являются материалом для искусств. Под властью Римской империи труд изобретательного и умелого народа постоянно и многими различными путями использовался на службе богатой части общества. Состоятельные любимцы судьбы в своей одежде, кушаньях, домах и мебели соединяли все утонченное и изысканное в области удобств, изящества и пышности, что только могло удовлетворить их гордость или чувственность. Такие изыски под ненавистным именем роскоши сурово порицали моралисты всех времен; возможно, человечество легче пришло бы к добродетели и счастью, если бы все имели необходимое для жизни и никто не имел лишнего. Но при нынешнем несовершенном состоянии общества роскошь, хотя бы и порожденная пороком или сумасбродством, видимо, является единственным способом исправлять неравное распределение собственности. Усердный механик и искусный артист, не получившие своей доли при разделе мира, собирают добровольный налог с тех, кто владеет землями, а этих владельцев имущественный интерес побуждает улучшать те имения, чья продукция позволит им приобрести больше удовольствий. Эта деятельность, конкретные результаты которой ощущаются в любом обществе, протекала и в римском мире, но разносила товары по земле с гораздо большей энергией. Провинции быстро исчерпали бы свои богатства, если бы изготовители и продавцы предметов роскоши не возвращали бы понемногу знаменитым подданным империи те деньги, которые отбирал у них Рим со своими оружием и властью. Если оборот товаров происходил внутри империи, он поднимал политический аппарат на новый уровень активности, и последствия этого, которые иногда были благотворными, никогда не могли стать губительными.

Но удержать роскошь в границах империи – нелегкая задача. Самые отдаленные страны мира были ограблены для того, чтобы были обеспечены пышность и изящество Рима. Леса Скифии поставляли некоторые ценные виды меха. По суше на Дунай доставляли с берегов Балтики янтарь, и варвары поражались тому, как дорого им платили за такой бесполезный товар. Существовал большой спрос на вавилонские ковры и другие тканые изделия Востока, но самой важной и самой непопулярной отраслью внешней торговли была торговля с Аравией и Индией. Каждый год примерно в дни летнего солнцестояния флот из ста двадцати судов отплывал из египетского порта Миосхормос на Красном море. Благодаря периодической помощи муссонов они пересекали океан примерно за сорок дней. Конечным пунктом этого плавания были обычно малабарское побережье или остров Цейлон; именно там на рынках ожидали их прибытия торговцы из самых дальних стран Азии. Возвращение этого египетского флота обычно приходилось на декабрь или январь; как только его богатый груз оказывался доставлен на верблюдах с Красного моря на Нил, а потом вниз по этой реке в Александрию, его безотлагательно переправляли в столицу империи. Восточные товары были роскошными безделушками: шелк, фунт которого стоил не меньше, чем фунт золота; драгоценные камни, из которых жемчуг был первым после алмаза^[9], и различные благовония, которые употреблялись во время религиозных обрядов и торжественных похорон.

Трудности и риск путешествия вознаграждались почти невероятной прибылью, но эту прибыль получали за счет римских подданных, и немногие обогащались за счет многих. Поскольку уроженцы Аравии и Индии довольствовались тем, что производилось в их родной стране, со стороны римлян главным, если не единственным объектом торговли было серебро. Ради приобретения женских украшений богатство государства отдают без возврата враждебным иностранцам – такая жалоба была признана достойной рассмотрения римским сенатом с его важностью манер. Один любознательный, но склонный осуждать других писатель подсчитал, что эти потери составляли более восьмисот тысяч фунтов стерлингов в год. Таково было недовольство людей, мрачневших при мысли о туманных перспективах бедности в будущем. И все же, если мы сравним два соотношения между золотом и серебром – то, которое было во времена Плиния, и то, которое зафиксировано при Константине, – мы обнаружим, что эта величина за указанное время очень сильно выросла. Нет причин предполагать, что золота стало меньше; следовательно, совершенно ясно, что серебра стало больше и что, как бы много его ни вывозили в Индию и Аравию, этот вывоз вовсе не истощил богатства римского мира, а продукция рудников с избытком удовлетворяла спрос торговли.

Несмотря на склонность человечества восторгаться прошлым и недооценивать настоящее, спокойствие и процветание империи глубоко чувствовали и честно признавали как провинциалы, так и жители Рима. «Они признавали, что верные основы общественной жизни, законов, сельского хозяйства и культуры, которые первоначально были изобретены мудростью Афин, теперь прочно закреплены могуществом Рима, под благоприятным влиянием которого даже самые свирепые варвары были объединены общим одинаковым для всех правительством и общим языком. Они утверждают, что, когда совершенствуются искусства, человечество заметно увеличивается в числе. Они празднуют все возрастающее великолепие своих городов, красоту своей страны, которая так возделана и украшена, что представляет собой один огромный сад, и долгий праздник – мир, которым наслаждается столько народов, забывших свою прежнюю вражду и свободных от необходимости думать о будущих опасностях». Какие бы подозрения ни вызывали ораторский тон и декламаторская интонация, которые, похоже, преобладают в этом отрывке, содержание этих слов полностью соответствует исторической действительности.

Вряд ли глаза современников имели возможность разглядеть в этом народном счастье скрытые причины упадка и разложения. Тот самый длительный мир и одинаковое всюду правление римлян влили в жизненно важные органы империи яд, действующий медленно и скрытно. Умы людей постепенно были сведены к одному и тому же уровню, пламя гениальности угасло, и даже воинский дух исчез. Уроженцы Европы были отважны и крепки телом. Испания, Галлия, Британия и Иллирия поставляли в легионы прекрасных солдат и были основой могущества империи. Личные доблести у этих людей сохранились, но больше не было того гражданского мужества, которое питается любовью к независимости, чувством национальной чести, наличием опасности и привычкой командовать. Они принимали те законы и тех наместников, которых желал им дать верховный правитель, а защищать себя доверяли армии наемников. Потомки их самых дерзких и бесстрашных предводителей были довольны положением граждан и подданных. Самые честолюбивые умы уезжали ко двору или под знамя императоров, а опустошенные провинции, лишившиеся политической силы и единства, постепенно погрузились в сонную и безразличную ко всему частную жизнь.

Любовь к литературе, почти неразлучная с миром и утонченностью, была в моде у подданных Адриана и Антонинов – императоров, которые и сами были образованными и любознательными людьми. Она распространилась по всей их империи: самые северные племена бриттов приобрели вкус к красноречию, сочинения Гомера и Вергилия переписывались и изучались на берегах Рейна и Дуная; даже самые слабые проблески литературного дара ожидало щедрейшее вознаграждение. Физику и астрономию успешно развивали греки; наблюдения Птолемея и труды Галена и теперь изучаются теми, кто уточнил их открытия и исправил ошибки. Но если не принимать в расчет несравненного Лукиана, эта эпоха праздной лени прошла, не породив ни одного сочинителя с оригинальным гением или отличавшегося изяществом стиля. Авторитет Платона и Аристотеля, Зенона и Эпикура по-прежнему царил в школах, и их системы со слепой почтительностью передавались от одного поколения учеников другому без малейшей попытки развивать силы человеческого ума или расширить его границы. Красоты речи поэтов и ораторов, вместо того чтобы разжечь пламя, подобное тому, которое жило в них, вызывали к жизни лишь холодные рабские подражания; если же кто-то рисковал отойти от этих образцов, то в то же время расставался со здравым смыслом и чистоплотностью. После возрождения литературы молодая сила воображения после долгого сна, подражательства в масштабах нации, перехода к новой религии и новым языкам опять призвала к себе гений Европы. Но римские провинциалы, получавшие повсеместно одинаковое искусственное чужеземное образование, были втянуты в совершенно неравное состязание с теми отважными древними авторами, выражавшими свои подлинные чувства на своем родном языке, которые уже занимали все почетные места. Имя Поэта было почти забыто; имя Оратора не по праву присвоили себе софисты. Рой критиков, компиляторов и комментаторов, словно облако, загораживал светило образования, и за ослаблением художественного гения вскоре последовало повреждение вкуса. Блистательный Лонгин, который в несколько более позднюю эпоху при дворе сирийской царицы сохранял дух древних Афин, заметил и оплакивал то, как выродились его современники, которые уродовали добровольной низостью свои чувства, раздражением нервов лишали себя мужества и подавляли свои дарования. «Точно так же, как некоторые дети навсегда остаются карликами из-за того, что в младенчестве их конечности держали в слишком большой тесноте, – пишет он, – так и наши нежные умы, скованные предрассудками и привычками справедливого рабства, не способны ни покончить с этим, ни достичь того великого совершенства пропорций, что мы с восхищением наблюдаем у древних, которые, живя при народном правлении, писали так же свободно, как действовали»^[10].

Этот «карликовый рост человечества», если развить сравнение Лонгина, с каждым днем все уменьшался по сравнению с прошлым; римский мир был населен настоящими карликами, когда свирепые северные великаны ворвались в него и влили свежую кровь в эту мелкую породу. Они вернули туда мужество и любовь к свободе, и через десять веков круг замкнулся: свобода стала счастливой матерью вкуса и науки.