Книга Упадок и разрушение Римской империи онлайн - страница 5

Глава 3
КОНСТИТУЦИЯ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ. ОСНОВНАЯ ИДЕЯ ИМПЕРСКОГО СТРОЯ

Кажется очевидным, что определение монархии звучит так: государство, в котором исполнение законов, управление доходами и командование армией доверены одному человеку, каким бы именем он ни назывался. Но если свободу народа не защищают бесстрашные и мужественные хранители, власть такого грозного должностного лица быстро вырождается в деспотизм. Влияние духовенства в эпоху суеверия может быть успешно использовано для обеспечения прав человечества, но трон и алтарь так тесно связаны, что знамя церкви редко можно видеть на стороне народа. Воинственное знатное сословие и упрямый простой народ, которые имеют оружие, крепко держатся за свою собственность, объединены в конституционные собрания и представляют собой единственный противовес, с помощью которого можно уберечь конституцию свободного общества от честолюбивого князя.

Огромное честолюбие диктатора сровняло с землей все препятствия, поставленные на его пути римской конституцией, жестокая рука триумвира вырвала с корнем все, что могло служить защитой от него. После победы при Акциуме судьба римского мира зависела от воли Октавиана, который получил имя Цезарь, когда был усыновлен своим дядей, а позже – имя Август от льстивого сената. Этот завоеватель возглавлял сорок четыре легиона, состоявшие из старослужащих солдат, которые чувствовали свою силу и слабость конституции, привыкли за двадцать лет гражданской войны ко всем родам кровопролития и насилия и были горячо преданы дому Цезаря, от которого одного уже получили и ожидали в будущем самые щедрые награды. Провинции, долго страдавшие от угнетения со стороны республиканских чиновников, мечтали о правлении одного человека, который был бы хозяином, а не сообщником этих мелких тиранов. Народ Рима, с тайным удовольствием смотревший на унижение аристократии, просил только хлеба и зрелищ и получил то и другое из щедрых рук Августа. Богатые и образованные италийцы, которые почти все были последователями философии Эпикура, наслаждались блаженными покоем и тишиной, которые дарило им настоящее, и вовсе не хотели, чтобы этот сладкий сон прерывали воспоминания о прежней беспокойной свободе. Сенат вместе с властью утратил и достоинство, из знатнейших семей многие угасли, не оставив потомства. Умные и одаренные республиканцы погибли на полях сражений или во время проскрипций, а зал заседаний сената сознательно заставили распахнуть свои двери перед пестрой по составу толпой более чем из тысячи человек, которые обесчестили свое звание, вместо того чтобы позаимствовать у него честь.

Реформа сената была одним из первых поступков Августа, когда он отказался быть тираном и провозгласил себя отцом своей страны. Его выбрали цензором, и совместно со своим верным Агриппой он просмотрел список сенаторов, исключил из сената нескольких его членов, чьи пороки или упрямство требовали наказать их, в качестве примера для народа, убедил еще примерно двести человек упредить постыдное исключение добровольной отставкой, повысил имущественный ценз для сенатора примерно до десяти тысяч фунтов, возвел достаточное количество семей в звание патрициев и сам принял почетное звание «принцепс сената», которое цензоры всегда давали тому из граждан, кто больше всех прославился почестями и заслугами перед страной. Но, восстановив достоинство сената, он уничтожил его независимость. Принципы конституции свободного общества перестают действовать, если носителей законодательной власти назначает власть исполнительная, и, пока сохраняется такое положение, восстановить эти принципы нельзя.

Перед тем как сенат был таким образом перекроен и приспособлен, Август произнес заученную речь, в которой выставлял напоказ свой патриотизм и скрывал свое честолюбие. «Он сожалел о своем прежнем поведении, хотя и находил для него оправдание. Сыновняя почтительность требовала от него отомстить за убийство отца, присущая ему от природы человечность иногда отступала перед суровыми законами необходимости и перед вынужденным союзом с двумя недостойными товарищами по правлению. Республика не позволяла ему, пока был жив Антоний, оставить ее выродившемуся римлянину и варварской царице. Теперь же он может удовлетворить свое чувство долга и свои наклонности. Он торжественно возвращает сенату и народу все их древние права и желает лишь одного – слиться с толпой своих братьев-граждан и вместе с ними пользоваться теми благами, которые добыл для своей страны».

Нужно было бы перо Тацита (если бы Тацит присутствовал на этом заседании), чтобы описать множество разных чувств, которые испытывали сенаторы, – и тех, что они подавляли, и тех, что подчеркивали. Верить в искренность Августа было опасно, выглядеть не верящим в нее было еще опаснее. В отвлеченном споре между исследователями на тему о сравнительных преимуществах монархии и республики их мнения часто разделялись, а тогдашнее величие римского государства, упадок нравов и распущенность солдат предоставляли новые доводы в пользу монархии ее защитникам; эти общие для всего правительства взгляды у каждого еще по-разному видоизменялись под действием его собственных надежд и страхов. При этом смешении чувств сенат дал единогласный и решительный ответ: сенаторы отказались принять от Августа изъявления покорности и умоляли его не покидать республику, которую он спас. Посопротивлявшись для приличия, хитрый тиран подчинился приказу сената и согласился стать наместником всех провинций и верховным главнокомандующим римских армий, заняв известные народу должности проконсула и императора. Однако он желал получить эти права только на десять лет, так как надеялся, что еще до конца этого срока раны, нанесенные республике раздором между гражданами, полностью заживут и она, вернув себе первоначальные здоровье и силу, больше не будет нуждаться в опасном посредничестве должностного лица с такими чрезвычайными полномочиями. Память об этой комедии, которая повторялась несколько раз за время жизни Августа, сохранялась до последних лет империи в виде особо пышного празднества, которым постоянные монархи Рима всегда торжественно отмечали десятый год своего правления.

Командующий римской армией мог, нисколько не нарушая принципов конституции, получить и осуществлять почти деспотическую власть над солдатами, врагами и подданными республики. В том, что касается солдат, ревнивое оберегание свободы уже с первых лет существования Рима отступило перед надеждой на завоевание новых земель и верным чувством, что военным необходима дисциплина. Диктатор или консул имел право указывать молодым римлянам, как они должны служить, а упрямцев или трусов, не желавших повиноваться, наказывать самыми суровыми и позорными карами – вычеркнуть ослушника из списков граждан, конфисковать его имущество или продать в рабство. Самые священные свободы, подтвержденные Порциевым и Семпрониевым законами, переставали действовать на время военных действий. В своем лагере полководец был абсолютным владыкой жизни и смерти людей: его суд не был ограничен никакими формами судебного процесса или правилами принятия решений, а приговоры приводились в исполнение немедленно и не подлежали обжалованию. Решение о том, кто враг Рима, формально принимала законодательная власть. Важнейшие решения по поводу войны и мира серьезно обсуждались в сенате и торжественно утверждались народом. Но когда легионы с оружием в руках оказывались далеко от Италии, полководцы получали возможность по своей воле направлять их против любого народа и любым способом, который считали выгодным для общего дела. Триумфальных почестей они ожидали за успех, а не за справедливость своих дел. При использовании плодов победы, в особенности после того, как представители сената перестали их контролировать, полководцы вели себя как неограниченные деспоты. Помпей, когда был командующим на Востоке, награждал своих солдат и союзников, лишал князей трона, делил на части царства, основывал колонии и раздавал сокровища Митридата. Вернувшись в Рим, он добился совместного постановления сената и народа, которое узаконило все его действия. Так велика была власть над солдатами и над врагами Рима, которую получали в дар или брали полководцы республики. Они одновременно были наместниками или скорее монархами завоеванных провинций, объединяли в своих руках гражданскую и военную власть, осуществляли правосудие, вели финансовые дела и осуществляли как законодательную, так и исполнительную власть государства.

Из того, что уже было отмечено в первой главе этой книги, можно составить некоторое представление об армиях и провинциях, которые были таким образом отданы под власть Августа. Но поскольку он не имел возможности лично командовать легионами на далеких границах, сенат сделал ему послабление – позволил Августу, как уже позволял Помпею, возложить исполнение его огромных должностных обязанностей на достаточное число заместителей. По рангу и власти эти помощники, казалось, были не ниже прежних проконсулов, но их положение было зависимым и непрочным. Они получили и имели свои должности по воле старшего, чьему благоприятному влиянию по закону приписывалось все хорошее в их деятельности. Они были представителями императора. Один император был полководцем республики, и его юрисдикция, как гражданская, так и военная, распространялась на все завоеванные Римом земли. Однако для сенаторов было некоторым утешением то, что император всегда передавал свою власть членам их сообщества: заместителями императора были сенаторы консульского или преторского звания, легионами командовали сенаторы, и единственным важным делом, которое было поручено римскому всаднику, была должность префекта Египта.

Меньше чем через шесть дней после того, как Августа заставили принять такой невероятно щедрый дар, он принял решение удовлетворить гордость сенаторов легкой жертвой. Август доказал им, что они дали ему власти даже больше, чем требуют печальные обстоятельства, сложившиеся в данное время. Сенаторы не позволили ему отказаться от тяжелого труда по командованию армиями и пограничными землями, но он должен настаивать на том, чтобы ему позволили вернуть более мирные и безопасные провинции под менее суровую власть гражданских наместников. Разделяя таким образом провинции на две категории, Август и обеспечивал себе власть, и оберегал достоинство республики. Проконсулы сената, в особенности те, которые управляли Азией, Грецией и Африкой, получили больше почета, чем заместители императора, командовавшие в Галлии или Сирии. Первых сопровождали ликторы, вторых – солдаты. Был проведен закон о том, что всюду, где находится император, его чрезвычайные полномочия имеют приоритет перед обычными полномочиями наместника; был установлен обычай, что вновь завоеванные земли входят в императорскую часть государства, и вскоре все обнаружили, что власть принцепса (это был любимый титул Августа) одинаково велика во всех частях империи.

В обмен на мнимую уступку Август получил важную привилегию, которая сделала его хозяином Рима и Италии. Было сделано опасное исключение из древних правил: ему было разрешено сохранить за собой власть полководца и иметь для ее осуществления многочисленную стражу, даже в мирное время и внутри столицы. В общем-то эта власть была ограниченной: она распространялась лишь на граждан, которые находились на службе и приняли военную присягу. Но тяга римлян к рабству была так велика, что эту присягу добровольно принимали должностные лица, сенаторы и сословие всадников; и наконец, почет, оказываемый ради лести, незаметно превратился в ежегодное торжественное изъявление верности.

Хотя Август считал военную силу самой прочной основой власти, он мудро отказывался применять ее как орудие власти, считая это слишком отвратительным. Для него и как для человека, и как для политика было приятнее править, нося почитаемые звания древних должностных лиц и умело собрав в себе одном, как рассеянные лучи, все полномочия гражданской власти. В соответствии со своими взглядами он позволил сенату дать ему пожизненно полномочия консула и трибуна, которые затем таким же образом присваивались всем его преемникам. Консулы были преемниками царей Рима и олицетворяли собой достоинство государства. Они руководили религиозными церемониями, набирали легионы и командовали ими, принимали послов других стран, председательствовали на заседаниях сената и народных собраниях. Им был поручен общий контроль за финансами, и, хотя у них редко оставалось время на то, чтобы лично отправлять правосудие, они считались верховными охранителями закона, справедливости и общественного спокойствия. Таковы были их обычные полномочия, но во всех случаях, когда сенат уполномочивал свое главное должностное лицо блюсти безопасность государства, глава-блюститель этим постановлением ставился выше закона и для защиты свободы временно осуществлял диктаторскую власть. Положение трибунов во всех отношениях отличалось от положения консулов. Трибуны внешне выглядели скромно, но были священны и неприкосновенны. Их сила подходила больше для противодействия, чем для действия. Они по должности были обязаны защищать угнетенных, прощать преступления, привлекать к суду врагов римского народа и имели право, когда считали возможным, остановить одним словом всю правительственную машину. Пока существовала республика, опасное влияние, которое обладатель должности мог приобрести благодаря своим полномочиям, и у консулов, и у трибунов ослаблялось несколькими важными ограничениями. Власть и тех и других кончалась в конце года, на который они были выбраны; консульские полномочия делились между двумя людьми, трибунские между десятью, а поскольку и личные, и общественные интересы этих людей противоречили друг другу, конфликты между консулами и трибунами в большинстве случаев служили укреплению, а не разрушению конституционного равновесия. Но когда консульские и трибунские полномочия были объединены и отданы в руки одного человека до конца его жизни, когда командующий армией сделался одновременно исполнителем постановлений сената и представителем римского народа, стало невозможно сопротивляться осуществлению им его императорских прав и трудно определить их границы.

К этим собранным в одни руки почетным должностям Август, осуществляя свою политику, вскоре добавил высокие и важные звания верховного понтифика и цензора. Первое из них дало ему возможность управлять религией, а второе – законным образом надзирать за нравами и богатством римского народа. Если границы полномочий, даваемых столькими различными независимыми одна от другой должностями, плохо совмещались друг с другом, уступчивый сенат был готов заполнить любой разрыв между ними с помощью даже самых больших и невиданных уступок. Как главные служители республики, императоры были освобождены от обязанностей и наказаний, предусмотренных многими неудобными для них законами: они имели право созывать сенат, на собраниях вносить несколько предложений в течение одного дня, рекомендовать кандидатов на государственные награды, расширять границы города Рима, использовать по своему усмотрению доход государства, заключать мир и объявлять войну, утверждать договоры; а еще одна статья закона, имевшая крайне широкий смысл, давала им полномочия делать все, что они считают выгодным для империи и приятным для величия дел, личных или общественных, человеческих или божественных.

Когда все эти разнообразные полномочия исполнительной власти были отданы императору, то есть чиновнику-повелителю, обычные государственные чиновники стали прозябать в безвестности, не имея силы и почти не имея дела. Названия должностей и формы прежней администрации Август сохранял с величайшей бережностью. Консулы, преторы и трибуны в обычном количестве каждый год получали знаки своих должностей и по-прежнему выполняли некоторые свои наименее важные обязанности. Эти почести по-прежнему привлекали тщеславных римлян, и сами императоры, хотя и имели пожизненно консульскую власть, часто выступали кандидатами на эту предоставлявшуюся на год должность, соглашаясь разделить ее с самыми знаменитыми из своих сограждан. При выборах этих должностных лиц народу в правление Августа было разрешено терпеть все неудобства «дикой демократии». Этот умелый правитель, не проявляя ни малейших признаков нетерпения, послушно добивался голосов рядовых граждан для себя или своих друзей, строго выполнял все, что полагалось делать обычному кандидату. Но мы можем с некоторым риском приписать его советам первое дело следующего правления – перенос выборов в сенат. Народные собрания были навсегда отменены, и императоры освободились от опасной толпы, которая, не восстанавливая свободу, могла повредить, а возможно, и угрожать существующему правительству.

Марий и Цезарь, объявив себя защитниками народа, разрушили конституцию своей страны. Но как только сенат был унижен и разоружен, выяснилось, что состоящее из пятисот или шестисот человек собрание – гораздо легче управляемый и более полезный инструмент для осуществления власти. Именно на достоинстве сената Август и его преемники основали свою новую империю; при каждом удобном случае они подчеркнуто следовали нормам патрициев в языке и правилах поведения. Осуществляя принадлежавшую им власть, они часто спрашивали мнение этого великого совета представителей нации и делали вид, что передают ему для решения важнейшие вопросы войны и мира. Рим, Италия и внутренние провинции находились под непосредственным управлением сената. В гражданских делах он был высшим апелляционным судом, в уголовных – судом, которому было поручено рассмотрение всех нарушений закона, совершенных в каком-либо общественном месте или вредивших покою и величию римского народа. Осуществление судебной власти стало самым частым и серьезным делом сената, и важные дела, слушавшиеся в нем, стали последним убежищем для духа древнего красноречия. Как государственный совет и суд, сенат обладал очень большими правами, а в качестве законодательного органа считался представителем народа, и тут за ним признавалась верховная власть. Всякая власть имела своим источником авторитет сената, каждый закон утверждался сенатом. Его заседания проходили регулярно трижды в месяц – в календы, в ноны и в иды. Прения велись сдержанно, но с достаточной свободой, и сами императоры, гордившиеся своим сенаторским званием, сидели в зале, голосовали и принимали одну из сторон в споре, равные среди равных.

Основная идея имперского строя

Если дать в немногих словах определение имперской системе правления, которая была установлена Августом и сохранялась теми из правителей, кто понимал свои собственные интересы и интересы народа, то ее можно определить как абсолютную монархию, скрытую под формами республики. Хозяева римского мира окутывали свой трон мраком, скрывали свою неодолимую силу и скромно объявляли себя платными слугами сената, чьи высшие постановления диктовали и сами же им подчинялись.

Вид императорского двора соответствовал формам власти. Императоры, за исключением тех тиранов, которые в своем капризном сумасбродстве нарушали все законы природы и благопристойности, презирали пышность и церемониал, которые могли бы оскорбить их соотечественников, но ничего бы не прибавили к их подлинной власти. Во всех обязанностях повседневной жизни они подчеркнуто смешивались со своими подданными и поддерживали с ними общение на равных через визиты и развлечения. Их одежда, дворцы и стол были не богаче, чем у состоятельного сенатора. Их штат прислуги, какой бы она ни была многочисленной или роскошной, полностью состоял из домашних рабов и вольноотпущенников^[11].

Август или Траян покраснели бы от стыда при мысли о том, чтобы использовать даже ничтожных из римлян на тех лакейских должностях, которых самые гордые британские аристократы так горячо добиваются в хозяйстве и спальне ограниченного в правах монарха.

Обожествление императоров – единственный случай, когда они отступили от привычных им благоразумия и скромности. Первыми изобретателями этого раболепного и нечестивого способа почитания были азиатские греки, а первыми его объектами – наследники Александра. Он легко был перенесен с царей Азии на ее наместников, и чиновникам Рима нередко поклонялись как местным божествам, с пышным церемониалом, алтарями и храмами, праздниками и жертвоприношениями. Вполне естественно, что императоры не могли отказаться от того, что приняли проконсулы, и божеские почести, которые и те и другие получали в провинциях, говорили скорее о деспотизме Рима, чем о его рабстве. Но вскоре завоеватели стали подражать побежденным ими народам в искусстве лжи, и первый Цезарь с его властностью и высокомерием слишком легко согласился занять при жизни место среди богов – хранителей Рима. Его более кроткий по натуре преемник отказался от столь опасной чести, которую после него возрождали лишь безумные Калигула и Домициан. Правда, Август разрешил некоторым провинциальным городам воздвигнуть храмы в его честь, но при условии, что там будут вместе с верховным правителем поклоняться и Риму; он терпел народное суеверие, предметом которого мог быть, но считал достаточным почет, который сенат и народ оказывали ему как человеку, и мудро оставлял своему преемнику заботы о своем официальном обожествлении. Было введено правило этикета, по которому после кончины каждого императора, который не жил тираном и не умер как тиран, сенат торжественным постановлением включал его в число богов и одновременно с обрядами похорон императора проводил обряд его обожествления. Это узаконенное и, кажется, неоправданное кощунство, столь отвратительное для нас с нашими более строгими принципами, беспечные последователи многобожия принимали всего лишь с очень легким ропотом, но как политическое, а не религиозное установление. Мы унизили бы добродетели Антонинов сравнением их с пороками Геркулеса или Юпитера. Даже характеры Цезаря и Августа были гораздо выше, чем у народных богов. Но они оба, к несчастью, жили в просвещенное время, и дела обоих были записаны слишком точно для того, чтобы вокруг них могла возникнуть та смесь легенды и тайны, которой требовала вера простого народа. Как только их божественность устанавливалась законом, о ней забывали, и она ничего не прибавила ни к их славе, ни к достоинству последующих правителей.

Описывая систему управления империей, мы, упоминая ее умелого основателя, часто называли его хорошо известным титулом Август, который был ему дан лишь тогда, когда он уже почти достроил свое здание. От своей семьи, происходившей из маленького городка Ариция, он получил малоизвестное имя Октавиан. Это имя было запятнано кровью во время проскрипций, и он хотел бы, будь это возможно, стереть всякую память о своей прежней жизни. Прославленное имя Цезарь он принял как приемный сын великого диктатора, но имел достаточно здравого смысла не надеяться, что его станут путать с этим выдающимся человеком, и не желать сравнения с ним. Октавиан предложил сенату, чтобы тот почтил исполнителя своих указов новым именем, и после очень серьезной дискуссии из нескольких было выбрано имя Август, поскольку оно лучше всех выражало идею покоя и святости, а то и другое было одинаково дорого императору. Итак, Август было личное имя, а Цезарь – семейное. По естественному ходу вещей первое должно было бы умереть вместе с правителем, которому было дано; что же касается второго, то Нерон был последним правителем, который мог претендовать на честь быть наследником семьи Юлиев, хотя линия наследования и была размыта усыновлениями и родством через браки женщин. Но ко времени его смерти эти имена уже целый век были неразрывно связаны с саном императора, и потом их принимало множество сменявших друг друга императоров – римлян, греков, франков и германцев – со времен падения республики до наших дней. Однако между именами вскоре появилась разница: священный титул «август» всегда принадлежал лишь одному монарху, тогда как имя Цезарь свободнее присваивалось его родственникам, а со времени правления Адриана стало принадлежать второму человеку в государстве, предполагаемому наследнику империи.

Бережное и уважительное отношение Августа к конституции свободного Рима, которую он уничтожил, можно объяснить, только внимательнее рассмотрев характер этого «тихого тирана». Когда ему было девятнадцать лет, холодный ум, бесчувственное сердце и природная трусость научили его прикрываться лицемерием, как маской, и эту маску он уже не снимал никогда. Одной и той же рукой и, вероятно, в одинаковом настроении он подписал смертный приговор Цицерону и помилование Цинне. Его добродетели и даже его пороки были искусственными, и, в зависимости от своих менявшихся интересов, он вначале был врагом римского мира, а закончил свое правление как отец этого мира^[12]. Когда он строил каркас для сложной системы имперской власти, его умеренность была вызвана страхом. Он хотел обмануть людей видимостью их прежней свободы, а армии – видимостью гражданского правления.

I. Смерть Цезаря всегда была у Августа перед глазами. Он щедро осыпал своих сторонников богатством и почестями, но самые любимые друзья его дяди оказались в числе заговорщиков. Верность легионов могла защитить его власть против открытого восстания, но их бдительность не отвела бы от него удар полного решимости республиканца с кинжалом, и римляне, чтившие память Брута, рукоплескали бы подражателю их добродетельного героя. Цезарь навлек на себя смерть так же выставлением своей власти напоказ, как и самой этой властью. Как консул или трибун, он мог бы царствовать спокойно, но титул царя заставил римлян вооружиться против него и искать его смерти. Август хорошо осознавал, что человечеством правят имена, и не обманулся в своих надеждах, когда решил, что сенат и народ подчинятся рабству при условии, что их будут вежливо уверять, будто они по-прежнему наслаждаются своей древней свободой. Слабый сенат и обессилевший, утративший волю и мужество народ радостно отдавались во власть этой приятной иллюзии, пока ее поддерживала добродетель или хотя бы благоразумие преемников Августа. Желание спасти себя, а не идея свободы вооружили заговорщиков против Калигулы, Нерона и Домициана. Участники этих заговоров наносили удар по тирану, но не касались при этом власти императора.

Был, правда, всего один знаменательный случай, когда сенат после семидесяти лет терпения сделал безрезультатную попытку вернуть себе свои давно забытые права. Когда в результате убийства Калигулы трон освободился, консулы созвали заседание сената в Капитолии, прокляли память цезарей, дали пароль «свобода» тем немногим когортам, которые нерешительно встали под их знамя, и в течение сорока восьми часов действовали как независимые главы свободной республики. Но пока они рассуждали, преторианская гвардия уже приняла решение. Глупый Клавдий, брат Германика, уже находился в лагере преторианцев, одетый в императорский пурпур, и был готов поддержать силой оружия решение тех, кто его выбрал. Мечтам о свободе пришел конец; сенат очнулся и увидел перед собой все ужасы неизбежного рабства. Покинутое народом, это слабое собрание под угрозой применения военной силы было вынуждено утвердить выбор преторианцев и осознать всю пользу помилования, которое у Клавдия хватило благоразумия им предложить и великодушия – дать.

II. Наглое поведение армий тревожило Августа еще больше. Отчаяние граждан могло привести их лишь к попытке совершить то, что сила солдат позволяла им сделать в любой момент. До чего непрочной была его собственная власть над людьми, которых он научил нарушать любой общественный долг! Август когда-то слышал их буйный крик в часы мятежа и боялся тех более спокойных часов, когда они начинали думать. Один переворот был куплен за огромные награды, но при втором перевороте могли понадобиться награды вдвое больше. Войска заявляли о своей глубочайшей преданности семейству Цезаря, но толпа капризна и непостоянна в своих привязанностях. И Август призвал себе на помощь все еще сохранявшиеся в этих свирепых умах остатки римских предрассудков, усилил строгость дисциплины, закрепив их законами, и, поставив великий сенат между императором и армией, дерзко требовал их верности как первый чиновник республики.

Долгие двести двадцать лет – от создания этой сложной системы до смерти Коммода – опасности, от природы присущие военному правлению, проявляли себя очень мало. Солдаты редко испытывали то губительное ощущение своей силы и слабости гражданских властей, которое до и после этого порождало такие ужасные потрясения. Калигула и Домициан были убиты в своем дворце своими собственными слугами, и волнения, которые, словно судороги, потрясли Рим после смерти первого из этих императоров, не выплеснулись за городские стены. Но Нерон своим падением затронул всю империю. За полтора года четыре принцепса погибли от меча, и римский мир зашатался под яростными ударами боровшихся одна с другой армий. За исключением этой единственной, короткой, хотя и мощной вспышки военного насилия, два века от Августа до Коммода прошли не запятнанными кровью граждан и не потревоженными революциями. Император выбирался властью сената и при согласии солдат. Легионы уважали свою присягу, и нужно очень внимательно просмотреть римские летописи, чтобы обнаружить три мелких восстания; они все были подавлены за несколько месяцев, и для этого даже не понадобилось испытывать счастье в бою.

В тех государствах, где монарха выбирают, если трон пустует, это чревато опасностями и мятежом. Римские императоры, желая избавить свои легионы от таких периодов неопределенности и от искушения сделать незаконный выбор, давали своему предполагаемому преемнику уже во время наследования такую большую долю своей власти, которая могла бы позволить ему после кончины императора взять в свои руки и остальную власть так, что империя даже не заметила бы смены хозяина. Так, Август после того, как все более удачные кандидаты в наследники были похищены у него безвременной смертью, возложил свои последние надежды на своего приемного сына Тиберия, добился для него прав цензора и трибуна и провел закон, по которому будущий принцепс получал власть над провинциями и армией, равную его собственной. Так Веспасиан подчинил себе благородную душу своего старшего сына. Тита горячо любили восточные легионы, которые незадолго до этого завершили под его командованием завоевание Иудеи. Его власть внушала страх, а поскольку юношеская несдержанность не давала увидеть его добродетели, возникли подозрения насчет его намерений. Вместо того чтобы прислушиваться к таким недостойным подозрениям, благоразумный монарх сделал Тита своим соправителем, дав ему власть императора во всей ее полноте, и благодарный сын всегда поступал как скромный и верный исполнитель воли столь снисходительного отца.

Правду говоря, здравый смысл подсказал Веспасиану принять все меры, которые могли бы укрепить его на троне, который он занял недавно и на котором сидел нетвердо. Военная присяга и клятва на верность по обычаю, которому тогда было уже сто лет, давались имени и семье Цезарей; хотя эта семья фактически не существовала (ей не давал исчезнуть только обряд усыновления), в лице Нерона римляне по-прежнему чтили внука Германика и наследника Августа. Преторианцы не слишком охотно и с некоторыми угрызениями совести покинули этого тирана. Быстрое падение Гальбы, Отона и Вителлия научило армию смотреть на императоров как на создание их воли и орудие их разнузданных страстей. Веспасиан был низкого происхождения: дед его был рядовым солдатом, отец – мелким чиновником налогового ведомства. Собственные достоинства подняли его в пожилом возрасте на вершину императорской власти. Но эти достоинства были полезными, но не яркими, а на его добродетели ложилась пятном большая скупость, доходившая даже до такой степени, когда становилась жалкой и гадкой. Такой правитель действовал в своих собственных интересах, когда сделал соправителем сына, который, имея в своем характере больше блеска и любезности, мог переключить внимание общества с простого происхождения семьи Флавиев на ее будущую славу. При мягком правлении Тита римский мир короткое время наслаждался счастьем, и любовь к его памяти больше пятнадцати лет защищала его порочного брата Домициана.

Нерва, едва принял пурпур от убийц Домициана, понял, что ему, слабому от груза прожитых лет, не хватит сил остановить народные волнения, всплески которых участились за время долгой тирании его предшественника и теперь слились в один поток. Добропорядочные римляне уважали его за мягкий нрав, но римлянам выродившимся был нужен человек с более сильным характером, который своим правосудием вселял бы страх в виновных. Хотя у Нервы было несколько родственников, он остановил выбор на том, кто не был ему родней. Он усыновил Траяна, которому в то время было около сорока лет, командующего сильной армией в нижней Германии, и немедленно постановлением сената объявил его своим соправителем и наследником императорской власти. Можно искренне пожалеть о том, что мы, имея об отвратительных преступлениях и безумствах Нерона столько рассказов, что устаем от них, сведения о делах Траяна вынуждены разыскивать, а потом изучать в слабом свете сокращенного рассказа или в искажающем их хвалебном сочинении. Остается, однако, одна похвала, так далеко отстоящая во времени, что ее нельзя заподозрить в лживости: примерно через двести пятьдесят лет после смерти Траяна сенат среди большого потока своих обычных приветствий новому императору по поводу его восшествия на престол пожелал, чтобы этот император смог стать счастливее Августа и добродетельнее Траяна.

Мы легко можем поверить, что этот «отец своей страны» не был уверен в том, следует ли ему доверить верховную власть своему родственнику Адриану, человеку с переменчивым нравом и сомнительной репутацией. В последний момент хитрая императрица Плотина то ли заставила решиться колеблющегося Траяна, то ли смело предложила ему прибегнуть к формальному усыновлению, законность которого оспаривать было бы небезопасно, и Адриан был спокойно признан законным наследником Траяна. В его правление, как уже было сказано, империя процветала в мире и богатстве. Он покровительствовал искусствам, реформировал законы, поддерживал дисциплину в войсках и сам побывал во всех своих провинциях. В гражданской политике его энергичный и гениальный ум был одинаково способен охватить самую широкую панораму одним взглядом и всмотреться в мельчайшие подробности. Но душой его руководили любопытство и тщеславие. Поскольку эти чувства, преобладавшие у него над всеми другими страстями, привлекал то один, то другой предмет, Адриан был то прекрасным правителем, то забавным софистом, то завистливым тираном. Основная линия его поведения – справедливость и умеренность – заслуживает похвалы. Но все же он в первые дни своего правления приговорил к смерти четырех сенаторов консульского достоинства, своих личных врагов, которых считали достойными императорской власти, а под конец тяжелая болезнь, отнимавшая у него силы и вызывавшая мучительные боли, сделала его раздражительным и жестоким. Сенат не знал, провозгласить его богом или тираном, и почести, оказанные его памяти, были возданы ему по просьбе благочестивого Антонина.

Капризный нрав Адриана повлиял на выбор наследника. Перебрав в уме нескольких людей с выдающимися достоинствами, которых он высоко ценил и ненавидел одновременно, он усыновил Элия Вера, веселого и сладострастного аристократа, который своей редкостной красотой обратил на себя внимание этого любовника Антиноя. Но пока Адриан поздравлял себя и радовался одобрительным крикам солдат, чье согласие было куплено огромными дарами, новый цезарь был похищен из его объятий безвременной смертью, оставив единственного сына. Адриан отдал этого мальчика под опеку Антонинов. Пий усыновил его, и при вступлении Марка Аврелия на престол он получил равные с ним права верховного правителя. Наряду со многими пороками младшего Вера у него была и одна добродетель – должное уважение к более мудрому соправителю, которому он охотно уступил грубую черновую часть трудов по управлению империей. Император-философ делал вид, что не замечает его сумасбродных поступков, оплакивал его раннюю смерть и оберегал его память благопристойным молчанием о нем.

Как только Адриан удовлетворил свою страсть или разочаровался в ее предмете, он решил заслужить благодарность потомства возведением на римский трон человека самых высоких достоинств. Его острый взгляд легко нашел таких людей – сенатора примерно пятидесяти лет, безупречного во всех областях жизни, и юношу примерно семнадцати лет, имевшего прекрасные зачатки для того, чтобы в более зрелом возрасте соединить в себе все добродетели. Старший из них был объявлен сыном и преемником Адриана, но при условии, что сам немедленно усыновит младшего. Два Антонина (они и были теми, о ком мы сейчас говорим) правили римским миром сорок два года, и их правление неизменно было мудрым и добродетельным. Хотя Пий имел двоих собственных сыновей, он поставил благополучие Рима выше интересов своей семьи, выдал за молодого Марка замуж свою дочь Фаустину, получил от сената полномочия трибуна и проконсула и, благородно презрев зависть или, скорее, не чувствуя ее, сделал его своим товарищем во всех делах правления. Марк же со своей стороны чтил своего благодетеля, любил его как отца, подчинялся ему как своему государю, а когда того не стало, правил, руководствуясь примером и правилами своего предшественника. Их правления, взятые вместе, – это, возможно, единственный отрезок истории, когда счастье великого народа было единственной целью его правительства.

Тит Антонин, именуемый Пий, что значит «благочестивый», по праву был назван «вторым Нумой»; обоих правителей отличала любовь к религии, справедливости и миру. Но у Пия, правившего позже, было гораздо более широкое поле для проявления этих добродетелей. Нума мог лишь не давать жителям нескольких расположенных рядом деревень нападать друг на друга и силой захватывать соседский урожай, Антонин же поддерживал порядок и спокойствие в большей части известного мира. У его правления есть редкое преимущество – оно дало очень мало материала для истории (которая, если говорить правду, представляет собой немногим больше, чем список преступлений, безумств и несчастий человечества). В личной жизни Антонин Пий был дружелюбным и добрым. Прирожденная простота этого добродетельного человека делала его чуждым тщеславию и притворству. Он умеренно наслаждался жизненными удобствами, которые предоставляло ему богатство, и невинными радостями общения с людьми; его добродушие проявлялось в веселости и безмятежности.

Добродетель Марка Аврелия Антонина была более суровой и выработанной искусственно, тяжело доставшимся плодом многих бесед на ученые темы, долгого и терпеливого чтения книг и большой напряженной работы ума в полуночные часы. В двенадцать лет он стал сторонником сурового учения стоиков и научился у них подчинять свое тело уму, а свои страсти разуму, считать добродетель единственным благом, порок – единственным злом и равнодушно переносить все происходящее вне его души как нечто маловажное. Его «Размышления» написаны среди лагерной суеты, и все же это большое сочинение. Он даже снисходил до того, что давал уроки философии, и, возможно, делал это более публично, чем требовали скромность мудреца и достоинство императора. Но жизнь императора была лучшим комментарием к наставлениям Зенона. Он был суров к себе, снисходителен к несовершенству других, справедлив и благосклонен ко всему человечеству. Он сожалел, что Авидий Кассий, который поднял мятеж в Сирии, обманул его надежды – своим самоубийством лишил удовольствия превратить врага в друга, и доказал искренность этого чувства, смягчив суровость усердного сената по отношению к сторонникам этого предателя. К войне он чувствовал ненависть и отвращение, считая ее позором и бедствием для человеческой природы, но когда необходимость заставила его взяться за оружие ради справедливой обороны, он охотно решился выдержать восемь зимних кампаний на холодных берегах Дуная, и суровость тамошнего климата, подорвавшая хрупкое здоровье императора, в конце концов погубила его. Благодарное потомство чтило его память, и больше чем через столетие после его смерти еще было много людей, которые хранили среди изображений богов – хранителей своего дома образ Марка Аврелия Антонина.