Книга Загадочная Коко Шанель онлайн - страница 3

«Я была маленькой узницей в своей семье»

Случилось ли это потому, что я эльзасец, а она овернянка и родился в бедности, как и она? Но лед между нами был сломан. Она рассказывала о своем суровом детстве: в шесть лет лишилась матери, отец покинул ее, чтобы заново начать жизнь в Америке, строгие тетки, первое причастие, первое платье. Все то, что она еще никому не поверяла.

Среди многочисленных журналистов, прежде всего американских, которые спрашивали о ее возрасте, был Хаузер из «Сатедей Ивнинг Пост». Он не добился ответа. Сколько ей лет? Она не слышала вопроса. Немного озадаченный этим молчанием, он сделал второй выстрел:

– Где вы родились?

В конце концов, думал он, зная место рождения, нет ничего проще, как справиться в мэрии.

– Я родилась в пути, – сказала она.

Вот как она мне об этом рассказывала:

«Отца не было дома. Моя бедная мать отправилась на его поиски. Это печальная история, мне рассказывали ее столько раз…

В дороге матери стало дурно. Предполагаю, что благодаря моде тех лет не было видно, что она ждет ребенка. Добрые люди пришли ей на помощь, они отвели ее к себе, вызвали врача. Мать не хотела оставаться у них.

– Вы сядете завтра на другой поезд, – говорили они, чтобы успокоить ее. – И завтра же встретитесь с вашим мужем.

Врач понял, что мать вовсе не больна:

– Она сейчас родит!

Люди, которые только что были так добры, пришли в ярость. Они хотели выгнать ее. Но врач потребовал, чтобы они позаботились о ней. Тогда ее отвезли в госпиталь, где я родилась. Монахиня стала моей крестной».

Коко родилась хилой. Выживет ли она? Решили предосторожности ради немедленно крестить ее, даже без священника. Какое дать ей имя? Казалось, что мать не выбрала его заранее. А может быть, она не сразу пришла в себя (роды были очень труд ны ми).

Коко говорила:

«Монахиню, которая занималась мною, звали Габриэлль Бонэр. Не отличаясь воображением, она назвала меня своим именем и фамилией. Таким образом я стала Габриэлль Бонэр Шанель^[31]. Я долго не знала этого, поскольку не видела своей метрики, никогда не нуждаясь в ней. Только во время войны, когда всего боялись, я затребовала документы. Кюре обучал меня катехизису, и так как он знал меня, то не потребовал свидетельство о рождении для первого причастия».

За исключением даты рождения, которая не упоминалась в ее рассказе, все в нем соответствовало действительности. Это произошло в Сомюре 19 августа 1883 года. Теперь это знают все: газеты всего мира опубликовали эту дату, как только распространилась весть о ее смерти.

У меня в руках метрика, выданная мэрией Сомю-ра. Мадемуазель Шанель. Имя отца: Анри Шансель, с «с», потом исчезнувшим (на самом деле отец был Шанель, без «с», оно появилось по ошибке писца). Мать: Эжени-Жанн Деволль. Год рождения 93-й, но с девяткой, надписанной неловкой рукой зелеными чернилами, под которой угадывается черная цифра «восемь».

Чем занимались ее родители? Торговец и торговка – значится в удостоверении сомюрского мэра. Проживающие в Сомюре. Она говорила:

«Родители отца были южане, родом из Безье. Торговали вином. Бывали годы, когда зарабатывали много, но каждый из них мог принести и нищету. Моя родня разорилась в том же году, что и семья Пьера Реверди»^[32].

Пьер Реверди – поэт, которого она любила. Ей казалось, что его талант недостаточно признан. Она ставила его выше Кокто, на которого сердилась за то, что он затмил Реверди…

Она говорила:

«Вино покупали на корню. Если удавалось купить за два су и перепродать за три, это уже удача. А если покупали за три, а продавали за одно, это был крах. В тот год было столько вина, что его выливали. Массу! Я была ребенком, но слышала, как говорили: это ужасно, его слишком много, это беда. Нельзя здесь оставаться, нас ждет нищета, твердила бабушка. Надо уходить. Все это говорилось весело, как у настоящих южан. Несмотря ни на что, все были довольны».

Профессия отца – торговец. Мать – торговка. Нужно добавить – ярмарочные. Они ходили из города в деревню, с рынка на ярмарку. Всегда в пути. В то время таких, как они, насчитывалось множество. Коммерсанты второго разряда, не имевшие собственного крова. Иногда они исчезали, не оставив адреса. Камень, который катится, не обрастает мохом, как говорит пословица.

Коко рассказывала:

«Отец был очень молод. Я не знаю, кем он был. (Не негоциант из Безье, перепродававший вино, как она только что утверждала? Или из Нима, как родители Реверди?) Плохо помнишь себя в шесть лет. Есть отец, которого любишь и думаешь, что он очень хороший».

И добавляла:

«Он не был очень хорошим, вот и все…»

Она говорила:

«Отец до смерти боялся, что меня будут называть Габи (принятое уменьшительное от Габриэлль). Он называл меня «маленькая Коко»^[33]. Ему не нравилось имя Габриэлль – не он его выбрал; вскоре «маленькая» исчезло, и я стала просто Коко. Это смешно, я бы очень хотела избавиться от этого имени, но мне так это никогда и не удается».

Вот, значит, как Габриэлль превратилась в Коко. Такова официальная версия, провозглашенная самой Мадемуазель Шанель. Она вспоминала, как страдала, когда тетки, приютившие ее, шестилетнюю, после смерти матери называли ее Габриэлль.

Она рассказывала:

«Я была нелегким ребенком. Войдя в комнату, где находились тети, я с шумом захлопнула за собой дверь ногой.

– Габриэлль, – сказала одна из них, – ты сейчас выйдешь и снова войдешь, вежливо, прилично, не хлопая дверью.

Я послушно вышла, потом вошла, но не могла закрыть дверь и разрыдалась.

– Почему ты так плачешь, Габриэлль? – спросила тетя.

Она не понимала моего горя:

– Тебя ведь не сильно бранили.

Тогда я ответила:

– Я плачу не потому, что вы меня бранили, тетя, а потому, что здесь меня называют Габриэлль. Дома меня звали Коко».

Она говорила:

– Я бы рассмеялась, если бы до войны мне сказали, что меня будут называть Коко Шанель. У Мадемуазель Шанель четыре тысячи работниц, и ее любил самый богатый человек Англии. Теперь я Коко Шанель! Коко! Ведь это не мое настоящее имя. Друзья могут называть меня так. Меня останавливают на улице: «Вы действительно Коко Шанель?» Когда я даю автографы, то подписываюсь – Коко Шанель. На прошлой неделе в поезде из Лозанны весь вагон подходил за автографами. У меня в Доме, само собой разумеется, меня называют Мадемуазель. Недоставало только, чтобы там меня называли Коко. Она была немало горда тем, что ее назвали Коко на улице в Амьене, когда она ехала в Голландию к своей подруге Мэгги ван Зюйлен. Это было после Суэцкого кризиса^[34], когда возникли затруднения с про до воль ст ви ем, вы звав шие соци аль ный взрыв. Бастующие остановили ее «кадиллак». Один из них был настроен агрессивно:

– У тебя-то, небось, есть картошка?

Какая-то женщина призвала его к порядку:

– Оставь ее в покое. Ты что, не узнал ее? Это Коко Шанель! Она-то свои деньги заработала сама.

Она мне рассказала о женитьбе своих родителей: «У матери был брат, и этот жалкий парень, у которого не было никого, кроме сестры, отдал ее моему отцу. Они подружились на военной службе. Он сказал отцу:

– У меня очаровательная сестра, думаю, она тебе понравится.

Отслужив, отец, очень веселый человек, отправился посмотреть на девушку. Он возвращался домой пешком, проделав часть дороги вместе с приятелем, который привел его к себе. И там он женился на сестре своего друга и, естественно, разорил ее. Я узнала все это, подслушивая под дверью».

Ее отец проходил военную службу в районе Лиона. Чтобы добраться до Юга, он мог воспользоваться железной дорогой. Но где там! Два приятеля на большой дороге – как это напоминает участников Тур де Франс^[35]. Как они были одеты? В обмундирование Республики, наполнившей их бидоны грубым красным вином. Солидная закуска в солдатском мешке: хлеб и сардины. По правде сказать, чтобы попасть в Ним через Овернь, надо было сделать не такой уж большой крюк. Возможно, стоит лето. Приятели спят под открытым небом. Помогают крестьянам убрать урожай до дождя. Им дают миску превосходного супа. Куда лучше солдатской бурды. Жизнь прекрасна. «А когда ты увидишь мою сестру!..» Глаза отца Коко блестят от удовольствия – мой друг станет моим братом! Так рассказывала Коко.

Однако на правом берегу Роны от Лиона до Нима существовала железная дорога, эксплуатируемая компанией «Париж – Лион – Медитеране». И армия обеспечивала бесплатный проезд демобилизованным солдатам.

Как и надеялся овернец, брак состоялся. Он умел понравиться, этот Шанель, экспансивный, веселый, как истинный южанин, парень. Его смех взрывал сумеречный мир, в котором чахла мать Шанель. Бедная Жанн. Она умерла от туберкулеза.

Коко говорила:

«Мне было шесть лет. Приехали тетки, троюродные сестры матери. В провинции всегда, когда кто-нибудь умирает, съезжается вся родня. Ведь это событие. Приходят, чтобы узнать, что произошло. Всё обсудили. Я поняла, что была заключена сделка. В один прекрасный день меня отправили в самую глубину Оверни. Тетки были порядочные женщины, но они не знали, что такое нежность. Меня не любили в этом доме. Никогда не ласкали. Дети страдают от этого».

Меня никогда не ласкали. В этот вечер, до того как она исповедовалась перед магнитофоном, мы говорили за столом о происшествии, которому были посвящены первые страницы газет. Речь шла об ошибке в родильном доме. Какая-то женщина родила близнецов. Одного из них отдали другой, родившей всего одного ребенка. Когда ошибка обнаружилась, она отказалась его вернуть. Сердце и кровь говорили в ней на разных языках. Она предпочла оставить у себя чужого ребенка. Эта история вызвала бурные и разноречивые отклики в прессе.

– Это надрывает душу, – комментирует Коко, – этот мальчик, которого никто не хочет, я бы усыновила его. При условии, что это останется неизвестным. Я не хочу, чтобы это выглядело как реклама.

После чего добавляет:

– Я помещу его в лучшую школу Швейцарии. Став совершеннолетним, он будет иметь достаточно денег, чтобы заняться чем захочет.

Я еще мало знал ее тогда. Помню свою реакцию: у нее нет сердца. Это было вскоре забыто.

– Несмотря ни на что, я многим обязана теткам. После смерти моей матери из жалости они взяли одну из девочек. Меня.

«Одну из девочек». Я слышал от нее только об одной ее сестре, самой младшей, Антуанетт, которую она очень любила и которая трагически погибла в 30 лет^[36]. Невозможно, однако, чтобы она забыла старшую Жюли-Берт, тоже рано умершую. «В этой семье никто не доживал до сорока лет, – говорила Коко, – не знаю, как я избежала этой участи». После Жюли-Берт остался маленький мальчик Паллас. Коко Шанель занялась своим племянником, можно сказать, усыновила его.

– Мой отец, – говорила Коко, – хотел, чтобы я была маль чи ком.

И уточняла:

– У него была тогда любовница, от которой у него родился сын почти одновременно со мной. Я никогда его не видела, никогда не знала. Но в семье были люди, рассказавшие мне о нем. Это неинтересно. Даже мне. Как же это может заинтересовать других?

О своем детстве она говорила:

«Рассказывают, что я овернянка. Во мне нет ничего от овернянки, ничего, ничего! Моя мать – та была овернянкой. Я же там, наверху, чувствовала себя глубоко несчастной, полной печали и ужаса. Уж не знаю, сколько раз хотела покончить с собой. Эта бедная Жанн. Я не могла слышать, когда так говорили о моей матери. Как все дети, я подслушивала под дверью. Я узнала, что отец разорил мать, бедную Жанн. И все же она вышла замуж за человека, которого любила. А услышать, как тебя называют сиротой!.. Меня жалели. Я не нуждалась в жалости, у меня был отец. Все это меня унижало. Я понимала, что меня не любят, терпят из милости. У теток часто бывали гости. Я слышала, как они спрашивали:

– Что, отец девочки посылает еще деньги?»

Бесконечные сетования, их следует запомнить, если стремишься понять Мадемуазель Шанель. Унижение. Мать, вызывающая жалость. Отец, который не посылает деньги, гости, шепчущиеся за ее спиной. И особенно этот крик, это решительное: я не сирота! у меня есть отец! Отец сделал мою мать счастливой! Все это помогает понять характер маленькой девочки.

Какими же были они, эти тетки? Мне не приходило в голову спросить об этом Коко Шанель. Я видел их, они возникали как живые из ее рассказов – все в черном, седые, гладко причесанные на прямой пробор, очень опрятные, с сухими руками, никогда не улыбающиеся, с холодным взглядом. Платок крест-накрест на груди, фиолетовая лента на шее. Вот такими я их себе представлял. В рассказах Коко никогда не фигурировало никаких деталей, касающихся их внешности или костюма. Были ли они действительно такими старыми, какими я их воображал?

Коко говорила:

«Когда приехал отец, тетки изо всех сил старались понравиться ему. В нем было много обаяния, он рассказывал всякие истории. Я сказала ему:

– Не слушай их, я очень несчастна, увези меня, клянусь, я очень несчастна».

Сколько ей было тогда лет? Она провела у теток в Оверне уже около года. Она не уточняла, но можно было догадаться. Она рассказывала о маленькой девчушке, счастливой до безумия, что снова видит обожаемого отца. И в то же время это уже маленькая женщина, заметившая, как ее тетки, такие суровые, такие строгие с ней, рассыпались в любезностях перед ее отцом, мужчиной веселым, шумным, сильным. Они хотят его обворожить, думала маленькая девочка, он не поверит, что я несчастна. Они внушат ему, что любят меня. А ведь это неправда. Никто меня не любит! Отчаянно взывала она к отцу. Она говорила:

«Он уверял меня:

– Увидишь, скоро у нас будет другой, свой дом.

Он наговорил мне кучу нежностей, какие только отец может сказать своей маленькой дочке. И уже знал, что сбежит в Америку и мы никогда больше не увидимся».

Душераздирающая история: маленькая девочка, преданная отцом, который ее ласкает, целует, обещая прекрасный дом, большой, больше, чем дом теток, дом на солнечном Юге, у моря. И который сбежал!

Она говорила:

«Я никогда больше его не видела. Он давал о себе знать. Посылал немного денег. Немного. Не знаю сколько, но знаю, что посылал, а потом в один прекрасный день исчез. О нем не было ничего слышно. Он был молод, ему не было тридцати лет. Он начал новую жизнь. Я его понимаю. Завел новую семью. Две его дочери (а Жюли-Берт?) находились в надежных руках. Их воспитывали. У него появились другие дети. Он правильно сделал. Я бы поступила так же. Нельзя хранить верность, когда тебе нет и тридцати. Меня он очень любил. Я напоминала хорошие времена, веселье, счастье. Когда я родилась, все шло прекрасно. После рождения сестры мать сильно заболела, не могла больше иметь детей. Поэтому-то отец и не любил сестру. Он был недобрым с ней. Она воплощала несчастье».